Какие еще «политические чувства» мог испытать Бунин, узнав об отъезде Куприна в 1937 году в Советский Союз? «Он уехал не в Россию, – писал справедливо Бунин, – его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше».
Нет, с Куприным не могло, понятно, получиться той духовной близости, не могли сложиться те чаемые отношения двух русских творческих людей на чужбине, о чем мечтал Бунин. Но была еще одна фигура, равновеликая Куприну по таланту и чем-то даже близкая: зоркостью художественного «глазения», полнокровностью ощущения жизни, исконно русским началом, громадностью обаяния.
Это, конечно, Алексей Толстой.
Правда, в Москве 1918 года между Толстым и Буниным легла полоса отчуждения[11]; зато в Одессе 1919 года все переменилось. Уже тогда ростки дружбы окрепли, а в Париже явили себя во всей полноте.
Об отношении Бунина к А. Толстому наш читатель, очевидно, судит прежде всего по очерку «Третий Толстой». Читатель, критики, ослепленные внешней стороной этого очерка, покровом, так сказать, разлившейся изобразительной желчи, и действительно разлившейся тут щедро, не замечают, однако, главного – внутреннего, прорывающегося всюду восхищения первородным толстовским талантом («редкая талантливость всей его натуры, наделенной к том уже большим художественным даром», «все русское знал и чувствовал как очень немногие», «работник он был первоклассный» и т. д.).
Отношение Бунина к А. Толстому резко отличается, скажем, от оценки им М. Горького (гораздо более тенденциозной и пристрастной). Порою кажется, Бунин готов простить А. Толстому и то, что, с его точки зрения, совершенно не извинительно для любого другого: смену вех и знамен, переход не просто в «чужой стан», но в лидеры не признаваемой Буниным советской литературы. За многочисленными спорами, возвращениями к имени и работам А. Толстого, в самой частоте и постоянстве, с которыми о нем говорилось, – в семье, в кругу близких, в литературных собраниях, – повсюду ощущаешь, пусть и вторым планом, это вот бунинское чувство, которое сродни в чем-то чувству, вызываемому красотой женщины или феноменальной природой силой богатыря, – то есть к Божьему дару. Конечно, словно защищаясь, Бунин старался называть Толстого не иначе как «Алешка» и точно боялся в себе этого доброго отношения – как некоей «слабости», «измены», нарушения раз и навсегда избранного неприятия советской «орды».
Но, ценя А. Толстого как художника необычайно высоко, Бунин одновременно находил в нем ряд неизвинительных человеческих слабостей, по его мнению и определивших судьбу этого писателя. Немалую, если не решающую, роль в этих оценках сыграл, конечно, отъезд А. Толстого в Советскую Россию (1923), достижение им признания и популярности уже в качестве одного из ведущих писателей советских, автора трилогии о революции и Гражданской войне «Хождение по мукам» (начатой в эмиграции, на глазах у Бунина), вставной повести о Сталине «Хлеб», а также обретение там долгожданного, можно сказать, барского достатка[12].
Между тем Бунин хорошо помнил «другого» А. Толстого. Встречавшийся с ним в 1946 году в Париже К. Симонов приводит его слова об А. Толстом: «Что бы я там ни писал, однако я все же не предлагал загонять большевикам иголки под ногти, как это рекомендовал в ту пору (то есть в годы Гражданской войны. – О. М.) Алеша Толстой». После этого предварительного злого пассажа в адрес Толстого Бунин много и долго говорил о нем. И за этими воспоминаниями чувствовалось все вместе: и давняя любовь, нежность к Толстому, и ревность, зависть к иначе и счастливо сложившейся судьбе, и отстаивание правильности собственного пути».
Тенденциозность, столь ощутимая в бунинском очерке «Третий Толстой», была подогрета и некоторыми частными обстоятельствами. После описанной Буниным в «Воспоминаниях» последней встречи с А. Толстым в 1936 году, в парижском ресторане, тот, вернувшись в Москву, откликнулся на нее в статье «Зарубежные впечатления»: «Случайно в одном из кафе в Париже я встретился с Буниным. Он был взволнован, увидев меня. ‹…› Я прочел три последние книги Бунина – два сборника мелких рассказов и роман «Жизнь Арсеньева». Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка внешнего мастерства».
Вряд ли А. Толстой был искренен, когда писал это. Но как бы то ни было, отзыв стал известен Бунину и, бесспорно, обострил его неприязненное отношение к А. Толстому.
Впрочем, сложные отношения – дружба-вражда – не мешали Бунину по-прежнему высоко ценить талант Толстого. Примечательно, что накануне Отечественной войны Бунин обратился именно к А. Толстому (а также к старому другу Н. Д. Телешову), сообщив им о своем желании вернуться на Родину. Письмо Толстому затерялось; открытка Телешову кончалась словами: «Я сед, сух, но еще ядовит. Очень хочу домой».
Очевидно, именно под влиянием этой весточки А. Толстой 17 июня 1941 года обращается к И. В. Сталину с обширным письмом, где дает высокую оценку бунинскому таланту и говорит о его значении как писателя: «Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример – как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму». В архиве А. Толстого сохранилось три черновых варианта письма Сталину с обширными и очень высокими по оценкам характеристиками Бунина-писателя. Начавшаяся Великая Отечественная война нарушила все планы.
Известие о кончине А. Толстого настолько потрясло Бунина, что он в течение трех дней возвращается к этому: 24.2.45. «В 10 вечера пришла Вера и сказала, что Зуров слушал Москву: умер Толстой. Боже мой, давно ли все это было – наши первые парижские годы, и он, сильный, как бык, почти молодой!» 25.2.45. «Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить». 26.2.45. «Урну с его прахом закопали в Новодевичьем».
Больше в эти три дня Бунин не делает никаких записей.
«…Наши первые парижские годы» – о них Бунин вспоминает чуть не с нежностью. Страницы жизни, которые словно сопровождаются музыкой. Как заблудившийся романс Эллы Фицджералд «Апрель в Париже». Да, это и была весна, апрель 1920 года, Париж…
Была, очевидно, своя закономерность, что именно чета Толстых становится на какое-то время наиболее близкими Буниным людьми. Сам Алексей Николаевич и его все такая же очаровательная Наташа, которая так понравилась еще в декабре 1903 года Бунину, когда появилась со своими стихами, подписанными «Н. Крандиевская»: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее, – иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, – и я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов, которые она принесла мне на просмотр, которые она продолжала писать и впоследствии, будучи замужем за своим первым мужем, а потом за Толстым, но все-таки почему-то совсем бросила еще в Париже».
Встречи с Толстыми постоянны, все сколько-нибудь важное связано с ними и без них не обходится.
Уже 4 апреля 1920 года Вера Николаевна записывает: «Толстые здесь, очень понравились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется лучше всех, сильнее всех – первое место занять».
Примечательная запись. Она интересна, помимо всего прочего, еще и тем, что касается романа «Хождение по мукам», над которым Толстой работал в Париже. Эта первая часть будущей трилогии (в редакции, очень отличающейся от окончательной, нам известной, – «Сестры») появится в 1920–1921 годах в самом «солидном» русском парижском журнале «Современные записки». Естественно, что и характеристика как самого таланта Толстого, так и его последнего детища родилась не без участия Ивана Алексеевича, с которым Вера Николаевна подробно обсуждала все литературные новости. А роман Толстого обещал быть не просто новостью, но событием, феноменом в только складывающейся зарубежной русской литературе. И надо сказать, здесь неженски профессионально уловлены и сильные, и слабые стороны этого, эмигрантского, варианта «Хождения по мукам».
Там, где Толстой шел от жизни и живых впечатлений, – получались блестящие страницы, не уступающие классике XIX века, а по силе изобразительности, свежести, соку, выпуклости рисунка содержащие в себе то сокровенно-толстовское, что принес в отечественную словесность этот замечательный художник. А вот когда он писал о том, что знал понаслышке, брал «из вторых рук», приходилось напускать символистского туманца, например в изображении большевиков. И сразу появлялась книжность, вторичность и просто художественная неправда.
Но так или иначе роман – большой, значительный, масштабный – пишется Толстым, так же как будет создана позднее, уже в Берлине, и пленительная, одна из самых поэтичных книг о ребенке в великой русской литературе – повесть «Детство Никиты». Работает – над стихами, рассказами, политическими статьями – и Бунин, правда, еще вяло, неохотно, нерегулярно.
Понятно, что и Бунина, и Толстого занимал один больной вопрос – где печататься, куда отдавать свои книги? Еще в 1919 году А. Толстой вместе с бывшим председателем Верховного управления северной области Н. В. Чайковским, В. А. Ангри и писателем М. А. Алдановым-Ландау участвует в создании первого «толстого» журнала русской эмиграции «Грядущая Россия». Но после выхода второго номера журнал этот прекратил существование.
Между тем доходили слухи, что в Берлине уже затевается крупное эмигрантское книгоиздательство с основным капиталом в восемь миллионов марок. Новый орган предполагал готовить книги «для будущей России». В одну из встреч у бывшего председателя Совета министров князя Г. Е. Львова Бунин жарко доказывал, что и в Париже можно учредить свое книгоиздательство, так как здесь легко собрать «хороший букет из современных писателей». Редакторами в итоге были намечены: сам Иван Алексеевич, А. Толстой и – как финансовая опора – богатый Цетлин, обещавший для начала 720 тысяч франков.