Оживляется и литературный быт. Теперь Толстые несколько растворены среди других семейных пар – Куприных, Бальмонтов, Мережковских. Привлекает к себе внимание Бунина молодой исторический беллетрист (которого он знал еще по Одессе) Ландау, избравший псевдоним Марк Алданов. Но споры все те же, вечные русские споры, где для нас интересно прежде всего все бунинское.
Восьмого сентября 1920 года в гостях у Ивана Алексеевича на «рю Оффенбах» – «все семейство Бальмонта и Ландау».
Рассуждали о политике, Бальмонт читал свои стихи, а затем, как водится, начались споры литературные. Вера Николаевна записала: «Ян говорил, что манера Тургенева для него нестерпима. Бальмонт считает, что он самый крупный русский поэт, что он и только он создал идеальный тип русской девушки. Ян: Но ведь эти образы бесплотны, вы сами вливаете в них содержание. Бальмонт: Вот это и хорошо. То и велико, во что можно вливать содержание. Ландау: Но вы и Иван Алексеевич, вы разве подписались бы хотя бы под «Накануне»? Ян, улыбнувшись: Нет.
Бальмонт с раздражением говорил о Толстом, ему не нравятся ни «Война и мир», ни «Казаки», ни «Анна Каренина». А какую глупость он писал об искусстве или о Шекспире. Выше всех писателей он (то есть Бальмонт. – О. М.) ставит Эдгара По.
Потом говорили о Москве. ‹…› Бальмонт сказал: Горький негодяй. Мне он говорит «они» и бранит «их», а сам Ленину пишет дифирамбы. ‹…› Он говорил, что нужно страдать вместе с Россией».
Вот пример вынужденного эмигрантского сближения. Сошлись антиподы, у которых, кажется, ничего общего нет и не может быть. После знакомства Бунина с Бальмонтом в далеком 1895 году («Был рыжий, стрижен ежиком, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах», – вспомнит его молодым, в «молодой наглости», Иван Алексеевич через полвека) их пути расходятся так резко, что и упоминается он изредка и лишь в юмористическом, ироническом ключе, например, когда проходит слух в Одессе 1919 года, что «из Харькова к Бальмонту поехали еще две жены».
А теперь Бунин спорит с ним о Тургеневе и даже (невозможно представить!) выслушивает от него о «глупости» своего кумира – Льва Толстого. Зная страстность натуры Ивана Алексеевича, остается только поражаться этому. Ни одной точки соприкосновения.
Впрочем, нет – объединяло собравшихся одно: отношение к большевикам[15].
В ноябре того же года Бунин недвусмысленно выражает это свое отношение в статье против Уэллса, который написал свою знаменитую книгу «Россия во мгле», пронизанную симпатией к новому обществу.
Сильный сердечный приступ, который перенес Бунин в декабре 1920 года, вновь напомнил о возможности близкой смерти. Мысль о смерти, повторим, не покидала его, кажется, с начала осмысленной жизни, с начала творчества, способствовала созданию таких шедевров, как «Господин из Сан-Франциско». Но теперь он словно почувствовал ее физически. Быть может, сыграла свою роль и весть о кончине Леонида Андреева, на которую Иван Алексеевич откликается совершенно замечательной записью:
«Прочел отрывок из дневников покойного Андреева. «Покойного!» Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью, – живого, сильного, дерзко уверенного в себе, все что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чем-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошел он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из того толстовского гимназиста, который так гениально определен Толстым в одной черте: «Махин был гимназист с усами…»
Здесь весь Бунин: в своей запальчивости и в своей изумительной, ни с кем не сопоставимой изобразительной силе. И уже в некоем внутреннем примирении с тем, кого он вроде бы и не принимал и над чьими произведениями откровенно иронизировал (например: «В одном театре лез куда-то вверх по картонным гранитам некто с совершенно голым черепом, настойчиво у кого-то требовавший отворить ему какие-то врата» – злая пародия на андреевскую пьесу «Анатэма» в рассказе 1916 года «Старуха»). Нервные потрясения, голод, эпидемии, ужасы Гражданской войны и беженства – все это накладывает новые тени на портрет Леонида Андреева, уже посмертный, несущий на себе печать скрытой ранее симпатии к талантливому русскому человеку и писателю.
Перейти через эту огненную реку удалось далеко не всем. Бальмонт «очень деликатно» передал Вере Николаевне о смерти ее брата Всеволода Николаевича Муромцева еще осенью 1919 года от истощения. Впрочем, об этом она уже знала. Страшных фактов слишком много. У Шмелевых погиб единственный сын, не пожелавший уехать с врангелевцами из Крыма. Взят прямо из лазарета в Феодосии и в числе десятков тысяч офицеров, чиновников, священников расстрелян по приказу Белы Куна. У Зайцева растерзан толпой племянник, выпускник Павловского юнкерского училища, и убит сын Веры Алексеевны. А Бунин с отчаянием думает о любимом старшем брате: «Как я переживу, если Юлий умрет». Он еще не знает, что брата уже нет…
Слишком много жертв потребовал молох Гражданской войны.
Уже в 1921 году прорываются первые потки будущего размежевания с Буниным Толстого.
Внешне, правда, пока все то же: частые встречи, дружеские разговоры, горячие тирады Толстого против большевиков, особенно когда началось восстание в Кронштадте. Вера Николаевна записывает 7 февраля 1921 года: «Вернулись от Толстого. Наташи не было дома. ‹…› Я сидела в кресле и слушала разговоры двух писателей. Алеша утверждал, что в марте конец большевикам. А вот подошел и март. 7 марта Бунин отмечает: «Вечером Толстой. «Псков взят!» ‹…› Слава Богу, не волнуюсь». И еще, 13 марта: «Толстой, прибежавший от кн. Г. Е. Львова, закричал, что, по сведению князя, у большевиков не осталось ни одного города, кроме Москвы и Петербурга. В общем, все уже совсем уверены: «Начало конца». Сам Бунин, однако, к этому сообщению добавляет: «Я сомневаюсь».
Тут надо бы сказать о контрастности натур Толстого и Бунина – без желания кого-либо из них принизить или очернить. У Толстого всегда и во всем было много игры, театральности, преувеличенности, импульсивности, может быть, даже со скрытой иронией – и над собой, и над окружающими. Его оценки, самые категоричные, идут от настроения, переживания; они искренни и мимолетны. В общем – что-то вроде «легкого дыхания». Не то Бунин. Его поразительное жизнелюбие, обостренное ощущение каждого прожитого мига и наслаждение им сочетаются с ощущением неизбежного для каждого из нас конца; знаменитый силлогизм о смертности Кая жег и мучил его всю жизнь. А в ту пору он еще мрачно убежден и в ощущении конца, гибели, правда, совсем в ином смысле, чем у князя Львова, – конца надежд, гибели России. «Конец» – название его беспросветного рассказа, написанного в 1921 году.
А вокруг только ширится эйфория эмигрантских надежд, распространяются самые фантастические сплетни и слухи. Вот, например, князь Н. В. Аргутинский, человек весьма серьезный – бывший директор Эрмитажа, а затем первый секретарь русского посольства в Париже. Он «под секретом» рассказывает Бунину, что у его близких знакомых уже покупают сахарные заводы на Украине на миллионы фунтов стерлингов. А пресловутый П. П. Скоропадский, гетман «Украинской державы», по уверению того же Аргутинского, сообщает из Швейцарии, что скоро с помощью немцев будет восстановлена гетманщина. Но он, Скоропадский, просил-де сообщить, что все это так, до поры до времени, а сам он – русский монархист. Чем не продолжение бессмертных булгаковских «Дней Турбиных» с опереточным гетманом… Можно сказать, наступил некий массовый психоз, род помешательства от жажды принять желаемое за действительное. Не тогда ли и произошла описанная Буниным в «Воспоминаниях» продажа Алексеем Толстым мифического имения при деревне Порточки, каковая существовала лишь в пьесе «Каширская старина»?..
Ну а Бунин? Ни в какие мистификации он, естественно, по своей природе влезать не способен, а в трезвости – трезвости убежденного противника большевизма, который знает ему цену, – Ивану Алексеевичу не откажешь. 13 марта 1921 года он пишет: «Нынче проснулся, чувствуя себя особенно трезвым к Кронштадту. Что пока в самом деле случилось? Да и лозунг их: «Да здравствуют советы!» Вот тебе и парижское торжество, – говорили, что будто там кричали «Да здравствует Учредительное собрание!» – Нынче «новости» опять – третий номер подряд – яростно рвут «претендентов на власть», монархистов. Делят, сукины дети, «еще не убитого медведя».
К этому времени и относится первая ссора с Толстым. Вроде бы пустячная, на бытовой основе. А началось с того, что Толстой не получил гонорара за свой рассказ «Никита Шубин», на что, очевидно, крепко рассчитывал. После завтрака они с Буниным шли по улице. Толстой начал кричать, что он «творец ценностей», что он работает. «На это, – замечает в дневнике Вера Николаевна, – Ян совершенно тихо:
– Но ведь и другие работают.
– Но я творю культурные ценности.
– А другие думают, что творят культурные ценности иного характера.
– Не смей делать мне замечания, – закричал Толстой вне себя. – Я граф, мне наплевать, что ты – академик Бунин. – Ян, ничего не сказав ‹…› потом говорил мне, что не знает, как благодарить Бога, что сдержался».
Бунин попался, что называется, под горячую руку, и на другой день Толстой будет целовать его со словами: «Прости меня, я черт знает что наговорил тебе», а через пять дней, в церкви, в день православной Пасхи, они окончательно помирятся. Но следует вспомнить первую запись Веры Николаевны о том, что Толстой «все время на краю краха». И безусловно, он все более чувствует невыносимость такой жизни. Толстой еще, очевидно, ничего не решил, но все протестует в нем против парижского прозябания, конца которому не видать.