И вот едва ли не ключевая в этом отношении встреча Бунина и Толстого с приехавшим из Советского Союза Эренбургом. Сама по себе она уникальна – словно не существует уже (или еще?) непроходимой стены между советскими писателями и эмигрантами. Да и разговор велся в спокойных, повествовательных тонах, но нежданно-негаданно явился Бальмонт, исступленно кинувшийся в атаку, которую, кстати, Эренбург неплохо парировал. Итак, восстановим, с помощью Веры Николаевны, их разговор:
«Бальмонт: у большевиков во всем ложь! И, как иллюстрацию, привел, что Малиновский, архитектор и друг Горьких, сидя у Кусевицкого, развивал теорию, как устроить супопровод, чтобы в каждый дом можно было доставлять суп, как воду.
– А я в тот день ничего не ел, воровал сухари со стола, стараясь еще и еще, чтобы другие не заметили, – задорно говорит Бальмонт.
Эренбург: мне тоже приходилось воровать, но не в Советской России, а в Париже. Иногда воровал утром хлеб, который оставляют у дверей. И часто, уходя из дома богатых людей после вечера, подбирал окурок, чтобы утолить голод, в то время как эти люди покупают книги, картины.
– Ну, да мы знаем, кто это, – вставил Толстой, – это наши общие друзья Цетлины.
Все засмеялись.
Очень трудно восстановить ход спора между Бальмонтом и Эренбургом, – отмечает Вера Николаевна, – да это и не важно. Важно то, что Эренбург приемлет большевиков. Старается все время указывать на то, что они делают хорошее, обходит молчанием вопиющее. Так, он утверждает, что детские приюты поставлены теперь лучше, чем раньше. – В Одессе было другое, да и не погибла бы дочь Марины Цветаевой[16], если бы было все так, как он говорит. Белых он ненавидит. По его словам, офицеры остались после Врангеля в Крыму главным образом потому, что сочувствовали большевикам, и Бела Кун расстрелял их только по недоразумению. Среди них погиб и сын Шмелева.
Он очень хвалил Есенина, превозносил Белого… Потом он читал свои стихи… Писать он стал иначе. А читает все так же омерзительно. Толстые от стихов в восторге, да и сам он, видимо, не вызывает в них отрицательного отношения.
Когда, уходя, я сказала Наташе, что Эренбург рисует жизнь в России не так, как есть, она вдруг громко стала говорить:
– Нет, лучше быть в России, мы здесь живем Бог знает как, а там жизнь настоящая. Если бы я была там, я помогала бы хоть своим родителям таскать кули. А тут мы все погибаем в разврате, в роскоши.
Я возразила – живем мы здесь в работе, какая уж там роскошь!»
Трещинка уже наметилась, и за ней уже угадывается нечто большее – близящийся разрыв.
Характерно, что сам Бунин за весь вечер не произнес ни единого слова и почти «заболел» после этого свидания. Только потом сказал Вере Николаевне: «То, что говорит Эренбург, душа принять не может». «А Толстые этого не понимают… – добавляет она. – И Наташины тирады насчет подлой жизни здесь очень противны. Кто им велит здесь вести такую жизнь, какую они ведут?»
Вехой стал отъезд А. Н. Толстого в октябре 1921 года в Берлин, который в те поры называли «третьей русской столицей».
«Все едут в Берлин, падают духом, сдаются, разлагаются. Большевики этого ждали. ‹…› Истинно мы лишние», – записывает Бунин 14 февраля 1922 года. В возобновившемся в эту пору диалоге, в контактах, которые, возможно, могли бы привести к национальному примирению, он участвовать, однако, не собирается. Бунин остается непреклонным.
Тем не менее, хочет он того или нет, но в Берлин едут. Едут и советские, и эмигрантские писатели; печатаются в одной и той же левоэмигрантской газете «Накануне», в журналах А. С. Ященко «Русская книга» и «Новая русская книга», в издательствах, среди которых выделяется издательство З. И. Гржебина, развернувшего в 1921–1923 годах широкую деятельность и публикующего русские книги с «обоих берегов». На короткое время Берлин становится и центром русского зарубежья, и мостом, позволяющим вернуться домой тем, кто этого хочет.
Вообще говоря, Берлин этой поры, и прежде всего «русский Берлин», представляет собой в некотором роде картину фантастическую, сюрреалистическую даже. В каком-нибудь дешевом кафе за «гальбой» – пол-литровой кружкой пива – восседает зубр-монархист неподалеку от высланного из Советской России члена ЦК РСДРП (м) (весной 1922 года, после длительной голодовки, были выпущены из Бутырской тюрьмы и выехали в Берлин лидеры партии меньшевиков Ф. И. Дан, Б. И. Николаевский, Д. О. Дан, Е. И. Грюнвальд и др.), а бывший боевик-эсер в редакции «Руля» встречает жертву неудавшегося покушения – недавнего губернатора или генерала-карателя. Именно в Берлине в 1922 году, на съезде партии конституционных демократов, которых «правые» считали главными виновниками гибели России, два ворвавшихся монархиста пытались убить ее лидера – П. Н. Милюкова, но застрелили В. Д. Набокова, который еще недавно в гостях у Буниных рассуждал о несбывшихся надеждах и дряблости российской монархии.
Гражданская война, по сути, продолжалась и за пределами России.
И тут же – попытка навести мосты, примирить непримиримое, соединить Ходасевича с Маяковским, напечатать рядом Бунина с Пильняком. В Берлине сталкиваются в полемических завихрениях люди полярных взглядов, здесь делаются попытки – как вскоре выяснится, обреченные на неудачу – создать «ничейную» землю, островок независимости, здесь образуется своего рода «накопитель» для желающих или получивших возможность ехать «туда» или «оттуда», здесь литераторы и политики, еще вчера заявлявшие о своей «непримиримости», порой совершенно внезапно для окружающих выступают с противоположными, «предотъездными» манифестами. В Германии, которая сама тяжело больна экономически – как страна, проигравшая войну, страна-должник, выплачивающая непомерные репарации, – скапливается более полумиллиона русских. И вершина этой гигантской пирамиды – русский Берлин.
Он не только дает приют разношерстным группам беженцев, но еще и является – и чем дальше, тем больше, вплоть до, в некотором смысле, рокового 1923 года – главным связующим звеном между русским зарубежьем и Советской Россией.
В Берлине начинает издавать собственный журнал «Беседа» М. Горький, занимающий в эту пору сложную позицию по отношению к происходящему (примеры: его письмо зампреду Совнаркома А. И. Рыкову с протестом против смертного приговора, грозящего лидерам эсеров, над которыми летом 1922 года открылся суд, или его книга «О русском крестьянстве», отрицающая наличие у русского крестьянства каких-либо созидательных сил). Здесь в конце 1921 года А. М. Ремизов, Андрей Белый и А. С. Ященко учреждают Дом искусств и Вольную философскую ассоциацию (по аналогии с организациями, существовавшими в Петрограде и Москве). В Берлин прибывают И. Эренбург, Б. Пильняк, В. Маяковский и другие полпреды и пропагандисты нового строя и новой литературы. Они деятельно влияют на настроения колеблющейся среды.
А к тому времени, когда в Германию из Франции перебрались Толстые, уже вовсю шли процессы брожения и расслоения. Непримиримость в отношении к советской власти среди довольно широких кругов постепенно уступает другим тенденциям: необходимости признать свершившиеся перемены как исторически необратимые. Такая переоценка выявилась уже в сменовеховстве или нововеховстве, манифестом которого стал выпущенный в июне 1921 года в Праге сборник «Смена вех» (Н. В. Устрялов, Ю. Н. Ключников, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин). Видные кадеты, профессора и публицисты выступили за признание большевизма единственной силой, которая способна вернуть былую мощь России (позднее большинство из них вернулось на Родину и было репрессировано).
Каких взглядов придерживался по приезде в Берлин А. Толстой, дознаться трудно. Та переменчивость, непостоянство, какие для него характерны, очень мешают сказать определенно. По крайней мере, в письмах к Бунину и тенью не проходит мысль в скором времени покинуть Германию и ехать дальше на восток.
Так, 16 ноября 1921 года он сообщает: «Милый Иван, приехали мы в Берлин, – Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россию, во всяком случае, очень близко от России. Жизнь здесь приблизительно, как в Харькове при гетмане: марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличие: там вся жизнь построена была на песке, на политике, на авантюре, – революция была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. ‹…› Здесь вовсю идет издательская деятельность. На марки все это гроши, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией. Вопрос со старым правописанием, очевидно, будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших…»
«Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Монстера и, закружившись, как ты это сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог жить в Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем тринадцать-четырнадцать марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, то есть на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, – меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно. ‹…› Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такие книги, которые в довоенное время в России сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвижением книг в Россию: часть книг уже проникает туда, – не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература. ‹…› Словом, в Берлине сейчас уже около тридцати издательств, и все они, так или иначе, работают…»