Его дневники военных лет доносят до нас переживания Бунина, его боль за Россию:
«1. VII.41. Вторник. Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится».
«6. VII.41. Противно – ничего не знаешь толком, как идет война в России».
«13. VII.41. Воскресенье. Взят Витебск. Больно. Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем».
«17. VII.41. Четверг, купил «Экл[эр] дю Суар»: «Смоленск пал». Правда ли?»
«24. VII.41. Четверг. Третий день бомбардировали Москву. Это совсем ново для нас! Газеты, радио – все брехня. Одно ясно – пока «не так склалось, як ждалось»…»
«2. VIII.41. Опять, опять перечитал за последние 2 дня 1-й том «Войны и мира». Кажется, особенно удивительна первая часть этого тома».
«10. VIII.41. По немецким сообщениям положение русских без меры ужасно. ‹…› Русские уже второй раз бомбардировали Берлин».
«12. VIII.41. Вести с русских фронтов продолжаю вырезывать и собирать».
«22. VIII.41. Пятница. Прочел в этот вечер русское сообщение: «мы оставили Николаев…» Да, Херсон взят (по немецкому сообщению). Гомель тоже (русское сообщение). Война в России длится уже 62 день (нынче). Как нарочно перечитываю 3-й том «Войны и мира» – Бородино, оставление Москвы».
«24. VIII.41. Воскресенье. Немцы пишут, что убили русских уже более 5 миллионов.
С неделю тому назад немцы объяснили невероятно ожесточенное сопротивление русских тем, что эта война не то, что в Франции, в Болгарии и т. д., что в России война идет с дикарями, не дорожащими жизнью, бесчувственными к смерти. Румыны вчера объяснили иначе – тем, что «красные» идут на смерть «под револьверами жидов-комиссаров». Нынче румыны говорят, что, несмотря на все их победы, война будет «непредвиденно долгая и жестокая».
«7. IX.41. Воскресенье. Безнадежная брехня газет и радио – все то же! Утешают свой народ. «В Петербурге мрут с голоду, болезни…» – это из Гельсингфорса. Откуда там что-нибудь знают?»
«19. IX.41. Во время обеда радио: взята Полтава. В 9 часов: взят Киев. Взято то, взято другое… Но aquoi bon? Что дальше? Россия будет завоевана? Это довольно трудно себе представить».‹…›
«22. IX.41. Понедельник. Русское радио: «мы эвакуировали Киев». Должно быть, правда, что только вчера, а не 19-го, как сообщили немцы.
Потери немцев, вероятно, чудовищны. Что-то дальше? Уже у Азовского моря – страшный риск».
«11. Х.41. Самые страшные для России дни, идут страшные бои – немцы бросили, кажется, все свои силы. «Ничего, вот-вот русские перейдут в наступление – и тогда…» Но ведь то же самое говорили, думали и чувствовали и в прошлом году в мае, когда немцы двинулись во Францию. «Ожесточенные бои… положение серьезное но не катастрофично…» – все это говорили и тогда…»
«17. Х.41. Пятница. Вчера вечером радио: взяты Калуга, Тверь (г. Калинин «по-советски») и Одесса. Русские, кажется, разбиты вдребезги. Должно быть, вот-вот будет взята Москва, потом Петербург… А война, должно быть, будет длиться всю зиму, – может быть, и больше. Подохнем с голоду».
Дневник Веры Николаевны: «Вошел Ян ко мне – «Слушали радио». Молчание. «И вот – взята Одесса, Калуга и Тверь. Помолчал, вышел».
«8. XII.41. В России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют».
«13. XII.41. Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!»
«15. XII.41. Понедельник. Русские бьют».
«31. XII.41. Прекрасный солнечный день. Русские взяли Керчь и Феодосию».
«4. III.42. Полнолуние. Битва в России. Что-то будет? Это главное – судьба мира зависит от этого».
«3. VI.42. Май был необыкновенный – совершенно чудовищные битвы из-за Керчи и вокруг Харькова. Сейчас затишье – немцы, кажется, потерпели нечто небывалое. А на радио (сейчас одиннадцать вечера) они заливаются. Удивительно, – сколько б……го в этом пении, в языке! Думаю все время, что же впереди. Если немцы не победят – полная погибель их. Если победят – как может существовать страна, ненавидимая всем миром?»
«11. VII.42. Двенадцать часов вечера. В одиннадцать радио: Севастополь взят. Дорого, верно, достался».
«19. VII.42. Шестого июля объявили, что взят Воронеж. Оказалось – брехня: не взят и посегодня».
«10. VIII.42. В России ужасно – кажется, правда, гибель нынче: взят Пятигорск».
«7. IX.42. Взят Новороссийск. И все-таки думаю – вот-вот будет большое и плохое для немцев».
«16. IX.42. Немцы к Царицыну все «продвигаются» и все атаки русских неизменно «отбивают». День и ночь потери у немцев. К концу войны в Германии останутся только мальчишки и старики. Полное сумасшествие!..»
«22. IX.42. В газетах – «безнадежное положение СССР», «Разочарования и беспокойства Англии…» И говорят, что с Царицыном собственно дело кончено и пора подумать о том, что дальше предпримут немцы после него и Кавказа. ‹…› Радио – кошмар. Не лжет только, который час».
«23. IX.42. И с Царицыном и с Кавказом немцы все-таки жестоко нарвались. Последние дни им просто нечего сказать: «берем дом за домом…» Перебили их русские, конечно, в ужасающем количестве. И то хлеб».
«1. II.43. Паулис, произведенный вчера Гитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще 17 генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч 300. Но в Берлине речи – 10-летие власти Хитлера».
«8. II. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли?»
«2. IV. Пятница. Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?»
«20.1.(44). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».
«23. VII. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершенно истинно гигантское дело!»
Оккупантов с их наглыми лицами, гортанной речью, стучащей походкой, с их жестокостью и бесчеловечием Бунин ненавидел, как вспоминал скрывавшийся на вилле литератор еврейского происхождения А. Бахрах, «не только политически или по-человечески, но и с точки зрения эстетической». Когда речь шла о чем-то существенном и принципиальном, не мог сдерживаться и скрывать свои чувства.
Однажды Бунин завтракал в русском ресторане на бульваре Гамбетта, недалеко от моря. Зал был переполнен, публика была в большинстве русская. Бунин по своей привычке говорил очень громко и почти исключительно о войне. Некоторые из присутствовавших явно прислушивались к его словам, может быть, и узнали его. Желая перевести беседу на другие темы, сосед спросил о здоровье, коснулся перемены погоды. Бунин, словно бравируя, воскликнул:
– Здоровье? Не могу жить, когда эти два холуя собираются править миром!..
Два холуя – то есть Гитлер и Муссолини. Это было до крайности рискованно. По счастью, бунинская смелость последствий для него не имела. Но могло бы быть и иначе, так как доносчиков, платных и добровольных, развелось в Ницце достаточно, и некоторые были известны даже по именам.
В дни Тегеранского совещания Бунин говорил:
– Нет, вы подумайте, до чего дошло – Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай Бог, чего в дороге не случилось…
Между тем фашисты готовили широкие операции по выселению иностранцев из Приморских Альп. В Каннах и Ницце шли облавы, людей хватали не только в их квартирах, но прямо на пляже. По словам самого Бунина, гестапо «долго разыскивало» его.
С каждым месяцем жить становилось все труднее, все невыносимее – из-за голода, холода, нужды. Грасские жители в войну съели всех собак и кошек. Бунины кое-как спасались за счет огорода, на котором трудился Л. Зуров, «усыновленный» Верой Николаевной. Но почва оказалась сухой, воды не хватало, и лук, чеснок, бобы и помидоры росли плохо. К тому же у Зурова оказался невозможный нрав, близкий к психическому заболеванию. Он мучил Бунина истериками и откровенным хамством, понуждая погружаться – при попустительстве Веры Николаевны – в мелочные и суетные склоки. В отчаянии Бунин писал 15 декабря 1943 года жившему некогда в «грасской академии» Рощину, которого именовали (по его званию в белой армии) «капитаном»:
«Милый капитан, Вы давно мне не пишете – напишу хоть я сам Вам, – немножко пожалуюсь, как жестоко наказал меня Бог, так жестоко, что я даже дивлюсь: неужели столь велики грехи мои, что я уже 14 лет терплю это наказание! Думаю, что редко в чьей судьбе было нечто подобное! Вот что было, например, вчера вечером – отчасти из-за Вас, из-за Ваших плоскогубцев. Зуров теперь шьет из каких-то лык женские башмачки – для одного своего приятеля в (неразборчиво. – О. М.) – и порядочно на этом зарабатывает, пользуясь между прочим в этой своей работе этими плоскогубцами, кои Вы приобрели когда-то в Бельведере и оставили нам. Эти плоскогубцы я несколько дней тому назад взял у него, чтобы вытащить кое-где гвозди. И вот он входит вчера вечером ко мне в мою спальню-кабинет в присутствии В‹еры› Н‹иколаевны› и Али и лает: «Где плоскогубцы!» Я перед тем сидел часов пять за одной работой, за которую получаю дровами, и устало и рассеянно отвечаю: «Не помню, где они…» Лает еще грубее и грознее: «Надо помнить, раз вы взяли их у меня! Встаньте и поищите!» – «Но позвольте: ведь эти плоскогубцы не ваши. И почему вы так грозно кричите на меня?» – «Прежде всего потому, что теперь никто не смеет так рассуждать: ваши, не ваши! Теперь все общее! И плоскогубцы не ваши, а принадлежат дому!» – «Но ведь дом-то мой? И повторяю: не орите на меня». – «Хочу и ору!» – «Все общее? Но зачем же тогда вы хотели летом бить меня, когда вам вообразилось, что я помял и сорвал на вашем огороде, то есть на земле при даче, которую все-таки я снимаю, – немного стеблей гороха? Почему у вас в комнате все стены увешаны луком и что было бы, если бы я, например, потребовал хоть одну луковицу вашу в наше хозяйство! Вы ваше логово, заваленное всяческим вашим провиантом и, между прочим, моими же дровами, которыми вы топите мою печку, отнятую самым наглым образом у В‹еры› Н‹иколаевны›,