Он еще произносил злые и обидные слова – о Блоке, Маяковском, Есенине, Волошине, но довольно быстро устал.
В комнате наступило неловкое молчание. Тэффи принялась что-то торопливо искать в своей сумочке; Адамович сидел с красным от волнений лицом: многих, кого задел Бунин, он хорошо знал лично и относился к ним совсем иначе. Иван Алексеевич оглядел всех, понял и обиделся:
– Что же вы молчите?
Чтобы выйти из неловкого положения, кто-то шутливо сказал:
– Ну и добрый же вы человек, Иван Алексеевич! Всех обласкали…
За всеми бунинскими оценками чувствовалась глубоко затаенная горечь автора, проигравшего в тяжбе с временем. «Слишком поздно родился я, – сетует он. – Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания…» Враждебный революции и Советской России, он до конца своих дней остается верен себе, своим привязанностям и симпатиям.
Правда, в послевоенную пору – и об этом говорят многие свидетели – Бунин был уже не тот непреклонный противник советского режима, как десять или двенадцать лет назад. Само время несло в себе необоримое начало, и Бунин был далеко не единственным среди бывших «непримиримых», кто уже несколько по-иному вынужден был оценивать произошедшее: большая история шла мимо.
Это о них писала Нина Берберова, давая свое, субъективное объяснение произошедшему «сдвигу»: «…так как политическая роль эмиграции, в сущности, кончена, то нечего выпячивать свое антикоммунистическое прошлое, лучше смотреть в будущее, где маячат перемены: перерождение коммунизма, заря свободы, амнистия эмигрантам. К этой группе принадлежали В. А. Маклаков, И. А. Бунин, С. К. Маковский, Г. В. Адамович и многие другие. С каждым из названных у меня был на эту тему разговор с глазу на глаз».
Да, в сознании Бунина произошли значительные перемены. Как мы помним, события Второй мировой войны, фашистская оккупация Франции, а затем победоносное завершение войны Советским Союзом – все это вызвало у него прилив патриотических чувств, что было отмечено секретными советскими службами. Бунин был еще в Грассе, а некий «источник» уже передавал в Москву о возможном возвращении на родину русского нобелевского лауреата. 2 мая 1945 года из Парижа отправляется депеша:
«В самом начале мая в Париж с юга Франции возвращается писатель Бунин Иван Алексеевич. «Бард белой эмиграции», Бунин ненавидит немцев (о Гитлере и Муссолини у него не было другого определения, как «взбесившиеся обезьяны»), и поведение его во время оккупации было безупречно.
В начале нынешней войны Бунин написал письмо А. Н. Толстому, с которым был связан самыми дружескими отношениями… В письме этом он жаловался на усталость и разочарование и давал понять, что был готов вернуться на Родину. Ответ от Толстого не успел прийти, началась германо-советская война.
В настоящее время политические настроения Бунина крайне неустойчивы. Их можно было бы определить как относительно просоветские. Но «первый писатель России», как о нем говорил М. Горький, он знает себе цену. Болезненно-честолюбивый, он любит подчеркивать, что был «не последний сын своей Родины», и, конечно, выделяет себя из среды эмигрантской массы. Бунин вспоминает, как в 1936 году, когда он встретился с А. Н. Толстым, Толстой сказал ему: «Возвращайся домой. Москва сумеет тебя встретить, Москва ударит в уцелевшие колокола».
Однако по натуре своей Бунин человек слабовольный и легко поддающийся посторонним влияниям. Несомненно, что сейчас же по приезде он будет окружен своими близкими друзьями, среди которых многие, как писатель Зайцев Б. Н. (Борис Константинович. – О. М.) и профессор Михайлов Н. А. (П. А. – О. М.), занимают политически антисоветские позиции, а некоторые, как писатель Шмелев И. С., – открытые фашисты. И эти встречи, несомненно, окажут в короткое время свое определенное влияние на Бунина.
Соображение: ввиду изложенного было бы крайне желательным получение Буниным в самом скором времени по приезде частного письма от А. Е. Богомолова с пожеланием личной встречи, лучше всего с приглашением на завтрак (Бунин – большой гастроном). И именно потому, что Бунин чрезвычайно чувствителен к вниманию, ему оказываемому, было бы очень хорошо, если бы и самый тон этого официального письма свидетельствовал о том, что Бунина выделяют из рядовой эмигрантской среды.
Такое приглашение в корне парализовало бы все попытки отговорить его от «безумного шага» – возвращения на Родину. А такие попытки, несомненно, будут».
Надо сказать, «источник» (публикатор письма А. Чернышев полагает, что за этим жаргонным кагэбэшным словечком скрывался генеральный консул СССР во Франции Гузовский) был хорошо осведомлен и об отношениях Бунина с А. Н. Толстым (вплоть до письма Толстого И. В. Сталину и бунинского очерка «Третий Толстой»), и о честолюбии старого писателя, и о его гастрономических пристрастиях.
И первые шаги Бунина в Париже, кажется, подтверждают предположения источника.
Так, однажды на спектакле Русского театра место Бунина оказалось бок о бок с местом молодого подполковника советской военной миссии. В антракте подполковник встал и, обращаясь к соседу, сказал:
– Кажется, я имею честь сидеть рядом с Иваном Алексеевичем Буниным?
И Бунин, поднявшись с юношеской стремительностью, ответил:
– А я имею еще большую честь сидеть рядом с офицером нашей великой армии!..
Дальше – больше. В полном соответствии с разработанным «источником» планом Бунина приглашает на завтрак советский посол Богомолов. Русский нобелевский лауреат – неслыханное дело для «непримиримых» – посещает советское посольство. Специально в Париж направляется любимец Сталина поэт и секретарь Союза писателей СССР К. М. Симонов с единственной задачей – убедить Бунина вернуться на Родину – и долго беседует с ним с глазу на глаз.
Когда 14 июня 1946 года в парижских газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции», в большевистском официозе «Советский патриот» появилось интервью с Буниным. Старый писатель отозвался об этом указе как о «великодушной мере советского правительства и очень значительном событии в жизни русской эмиграции». А после того как руководство русских писателей и журналистов в Париже исключило из своих членов всех, кто принял советское подданство, Бунин в знак солидарности с исключенными вышел из его состава.
Большая часть эмиграции отнеслась ко всему этому как к отступничеству; от него отвернулись такие близкие люди, как Б. К. Зайцев (который был для Буниных «как родной» и которого Бунин именует теперь «подколодным ягненком») или М. С. Цетлина («И даже она! Как я в ее дружбу верил! Ведь она столько для нас сделала!» – возмущался он).
А «заманивание» Бунина продолжалось. Через старого приятеля по литературным «средам», друга «Митрича» – Н. Д. Телешова он узнал, что в московском издательстве готовится том его избранных произведений. Поговаривали и о возможном собрании сочинений. Насколько далеко зашло это сближение с советской властью, свидетельствует факт, о котором сообщает в дневнике Вера Николаевна (в истинности его сомневаться невозможно): «Предлагают Яну полет в Москву, туда и обратно, на две недели, с обратной визой». Ясно, что подобные предложения могли быть сделаны только с «высочайшего» разрешения.
Итак, Бунин едва ли не накануне возвращения. Но обе стороны (и официальная, большевистская, и эмигрантская) не учли самого важного: внутренней независимости Бунина и его верности, в главном, прежним идеалам.
Скоро это проявилось.
В итоге: интервью в «Советском патриоте» оказалось сфальсифицированным («Меня просто на удивление дико оболгали», – сообщал он Алданову); «Избранное» в Советском Союзе так и не увидело света; о возвращении в Россию не могло быть и речи, особенно после репрессивных постановлений коммунистической партии «в области литературы» и известного доклада А. А. Жданова. Одинокий, больной, полунищий и лишенный возможности работать, Бунин оказался между двух огней: эмигранты отвернулись от него, именуя «большевиком»; с советской стороны, раздраженной и разочарованной, воцарилось глухое молчание.
В гневе – и надо сказать, в гневе праведном – Бунин писал Андрею Седых, защищаясь не только от противников, но и от «доброжелателей» (вроде профессора русской литературы Глеба Струве), действовавших в духе крыловской басни о хозяине и медведе:
«Я получил сперва одну вырезку, потом другую – из «Русской жизни», которая где-то в Америке издается, – это «Письмо в редакцию». Вот первое, подписанное ‹…› Глебом Струве (он теперь переселился в Америку из Англии, профессорствует в каком-то Bernley в Калифорнии):
«Письмо в редакцию (писано по старой орфографии).
М‹ногоуважаемый› г. редактор! В Вашей газете от 19 с‹его› м‹есяца› напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина, после войны, в СССР и о возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками ген‹рала› П. Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно прогерманской позиции. Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича: И. А. Бунин в Сов‹етскую› Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки «соблазнить» его поехать туда и делались. Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве».
Каково!! Ясно, что этот «уважаемый» Окулич приписал мне поступок предательства мною Краснова на расстрел – какой же иначе «поступок»? И каков Глеб! недурно «защитил» меня… «защитил» столь