Сначала никто не ответил. Сильвер сделал французскую затяжку, затем медленно выпустил дым в потолок.
– Своей 22-миллиметровой.
– Винчестер двадцать второй, – ответил я.
– Вулф, – сказал он, – ты полный придурок.
– Пошел ты, Сильвер. Мне плевать, что ты думаешь.
– Таким винчестером можно сделать только дырку в башке.
Я сделал затяжку и выпускал дым, пока говорил.
– Одна пуля может многое.
– О, я вижу, ты грохнул ее больше одного раза. Пока она летела. В голову.
Я кивнул.
Сильвер застонал. Другие ребята тоже демонстрировали знаки недоверия.
– Пошел ты, Сильвер, – сказал я, и когда он застонал опять, я сказал: – Пошел ты, пошел ты.
Проговаривая это вслух, я подошел к стене, которая только недавно была покрашена, взял свою расческу. Это была девчачья расческа. У нас у всех были такие, их хвостики торчали из наших задних карманов. Этим самым кончиком расчески я нацарапал ПОШЕЛ ТЫ по мягкой краске и еще раз сказал Сильверу: «Пошел ты».
Двое обкуренных дружков бросили бычки и смылись. То же сделали Сильвер и Тэйлор. Я выбросил расческу и последовал за ними.
В течение первого урока после ланча замдиректора заходил в каждый класс и требовал имена ответственных за ругательство, написанное в мужской уборной. Он говорил, что сыт по горло этим антиобщественным поведением нескольких гнилых яблочек. У них были имена. Что ж, он хотел эти имена, и намеревался их узнать, даже если ему придется продержать каждого из нас здесь всю ночь.
Замдиректора был новеньким и жестким. Он говорил все, что у него было на уме. Я знал, что он этого так не оставит, что он будет искать, пока не поймает меня. Я испугался. Даже больше, чем его гнев, меня пугала его правильность, до такой степени, что у меня заболел желудок. День продолжался, а спазмы усиливались, так что мне пришлось пойти в кабинет врача. Именно там замдиректора и подошел ко мне.
Он стукнул по койке, где я лежал, согнувшись и весь в поту.
– Поднимайся, – сказал он.
Я с непониманием посмотрел на него и сказал:
– Что?
– Двигайся давай, немедленно!
Я наполовину привстал, все еще изображая непонимание. Школьная медсестра вошла в дверь и спросила, в чем дело. Замдиректора сказал ей, что я притворяюсь.
– Я не притворяюсь, – возразил я горячо.
– У него правда болит живот, – сказала она.
– Он симулирует, – сказал замдиректора и объяснил, что это не что иное, как стратегия, чтобы избежать наказания за ту пакость, которую я совершил. Медсестра повернула ко мне недоуменное выражение лица. Ее взгляд был теплый и спокойный, я не мог позволить, чтобы она думала обо мне как о человеке, который пользуется добротой других людей или пишет мерзости на стенах уборной. И в тот момент я таковым не был.
Я начал что-то говорить по этому поводу, но у замдиректора не было комментариев.
Я не мог позволить, чтобы она думала обо мне как о человеке, который пользуется добротой других людей или пишет мерзости на стенах уборной.
– Пошли, – сказал он. Он схватил меня за ухо и наклонил к ноге. – Я здесь не для того, чтобы препираться с тобой.
Медсестра уставилась на него.
– Нет, подождите минуточку, – сказала она.
Он вытолкал меня в коридор и стал толкать дальше, к своему кабинету, резко дергая мое ухо так, что я должен был идти боком и держать лицо по направлению к потолку, все время спотыкаясь и глупо размахивая руками.
– Я собираюсь вызвать его мать, – сказала медсестра, – прямо сейчас!
– Я уже вызвал, – сказал замдиректора.
К тому времени, как пришла мать, я провел почти час с замдиректора и полностью убедил себя в собственной невинности. Чем больше я на этом настаивал, тем злее он становился и, чем злее он становился, тем невозможнее было поверить, что я сделал хоть что-то, чтобы заслужить такой гнев. Он был очень близок к тому, я знал это, чтобы ударить меня. Это вызывало во мне чувство презрения к нему, которое он вполне мог видеть, что, в свою очередь, приближало его к совершению насилия, а во мне разжигало еще больше чувство невиновности и простодушия.
И по мере того, как росла его ярость, росло и мое презрение, потому что я понимал, что вовсе не самообладание удерживало его от желания ударить меня, а разного рода ограничения, касающиеся школы.
Но он все еще пугал меня. Это было похоже на ситуацию, когда на тебя нападает собака, находящаяся на привязи.
Так обстояли дела, когда вошла мать. Она прежде поговорила со школьной медсестрой и немедленно спросила замдиректора, что он, черт возьми, себе позволяет, таская меня повсюду за уши. Он ответил, что «это не относится к делу, миссис Вулф, давайте не будем баламутить воду», но она сказала: нет, по ее мнению, это очень даже относится к делу. Она сидела к нему лицом, напротив, за столом. Прямая, бледная и недружелюбная.
А дело, говорил он ей, было в том, что я надругался над школьным имуществом и законом. Не говоря уже о пристойности.
Моя мать посмотрела на меня. Я видел, как она устала, и к тому же она, должно быть, видела, что мне действительно было больно. Я потряс головой.
– Вы ошибаетесь, – сказала она ему.
Он засмеялся неприятно. Затем он предъявил свой аргумент, который состоял в свидетельствах двух мальчиков, которые были в уборной в то время, когда упомянутые ругательства были нацарапаны на стене.
– Какие ругательства? – спросила моя мать.
Он замешкался. Затем, сдержанно сказал:
– Пошел ты.
– Это одно ругательство, – сказала моя мать.
Он поразмышлял над этим. Сказал, что, взяв во внимание контекст, он имеет в виду, что ругательство состоит из двух слов.
Я сказал, что не делал этого.
– Если он говорит, что не делал, значит, он не делал, – ответила моя мать. – Он не лжет.
– Что ж, я тоже!
Замдиректора вскочил на ноги. Открыл дверь и подозвал тех двух дружков, которые ждали в смежном кабинете.
Они вошли вместе и после пристыженных и виноватых взглядов в мою сторону последовательно пробубнили свой унылый рассказ, глядя в пол, пока я смотрел на них уничтожающе.
Когда они закончили, замдиректора освободил их и выпроводил из кабинета. Теперь он контролировал ситуацию, ему удалось взять верх.
– Они лгут, – сказал я.
Его спокойствие сдуло как маску.
– Почему? – спросил он. – Приведи мне хоть одну причину.
– Я не знаю, – сказал я, – но это правда.
– Так мы никуда не придем, – сказала моя мать. – Я думаю, мне лучше поговорить с директором.
Замдиректора ответил, что ему были даны все полномочия для разрешения данного случая. Он был при исполнении.
Но моя мать не шелохнулась. И в конце концов мы настояли на том, чтобы встретиться с директором.
Директор был скрытным, с бледным лицом человеком, который боялся детей и избегал нас, сидя в своем кабинете весь день. Он был прав, что избегал нас. Директор проявлял свою слабость таким образом, что это возбуждало воинственность и жестокость. Когда мать и я вошли в его кабинет, он настоял на коротком разговоре с ней наедине, как будто она заглянула к нему просто чтобы узнать, как дела.
В какой-то момент он наклонился и посмотрел на мои пальцы.
– Это от никотина? – спросил он.
– Нет, сэр.
– Я надеюсь, что ты говоришь правду.
Он откинулся обратно на спинку кресла. Его пиджак был расстегнут, обнажая зеленые подтяжки.
– Позволь мне рассказать тебе одну историю, – заговорил он. – Прими ее такой, какая она есть. Я ни в чем тебя не обвиняю, но если ты услышишь что-нибудь полезное для себя, тем лучше. – Он улыбнулся и сложил руки домиком. – Я раньше тоже курил. Я начал курить в колледже, так как испытывал сильное давление сверстников, и прежде чем я успел это осознать, я уже выкуривал по паре пачек в день. То были настоящие сигареты, без фильтра, который есть у вас сейчас. Первое, что я делал, когда просыпался утром, это тянулся к сигарете, и я всегда выкуривал сигарету перед сном.
Директор проявлял свою слабость таким образом, что это возбуждало воинственность и жестокость.
И вот однажды ночью я собрался, как обычно, покурить перед сном и, подумать только, – пачка была пуста. Я был на нуле. Было поздно, слишком поздно, чтобы будить кого-либо в общаге. Обыкновенно я брал только пару окурков из пепельницы, но так случилось, что после уроков я выбросил содержимое пепельницы в мусорное ведро и спустил его в мусоропровод. И вот я остался совершенно один без ночной сигареты.
Он сделал паузу, обдумывая свою бурную молодость.
– И знаешь, что я сделал? Я скажу тебе. Я начал ходить кругами, сердце билось со скоростью миля в минуту. Что мне делать? Что мне делать? Я непрерывно спрашивал себя. Я кончил тем, что сбежал вниз по лестнице в холл. Все пепельницы были пусты. Затем я начал копаться в мусорных баках в холле. Наконец я нашел один, где был окурок. Но когда я залез туда, в мусорный бачок – прямо в мусорный бачок, – я вдруг подумал: «Стоп! Остановись сейчас же, придурок». И я остановился. Я вернулся в свою комнату и до сегодняшнего дня не выкурил больше ни одной сигареты.
Он посмотрел на меня.
– И знаешь, что я начал делать? Каждый день я сохранял то количество денег, которое раньше тратил на сигареты. Просто ради эксперимента. Затем в прошлом году я собрал их все и знаешь, что я купил?
Я покачал головой.
– Я взял все эти деньги и купил «Нэш Рамблер»[6].
Моя мать не удержалась и разразилась хохотом.
Директор отклонился назад и неуверенно улыбнулся. Моя мать зашмыгала носом и стала копаться в своей сумочке. Она нашла салфетку «Клинэкс» и высморкалась, как будто у нее была такая особая простуда, которая вынуждала ее смеяться.
– Подумай об этом, – сказал директор. – Это все, что я хотел сказать – просто подумай.
Мать позволила директору побормотать что-то какое-то время, а затем вернула его к делу. Он стал беспокойным и почувствовал дискомфорт. Он сказал, что предпочел бы, чтобы замдиректора решил этот вопрос.