Дуайт не ошибался, когда называл меня вруном и вором, но эти обвинения не ранили меня, потому что я себя не видел таковым. Лишь одно из его обвинений имело жалящую силу – что я – девчонка. Мой лучший друг был безукоризненно женоподобен и из-за нашей дружбы я беспокоился, что другие могут подумать то же и обо мне. Чтобы самому себе прояснить это, я по привычке подтрунивал над Артуром за его спиной, имитируя его манеру говорить и походку, даже выдавая его секреты. Я также ввязывался в драки. Я больше не дрался с Артуром, но научился у него трюку становиться безумным, когда тебя оскорбляют. А еще я усвоил, что несколько ударов не убьют меня и что другие люди, и даже Дуайт, будут вести себя со мной несколько дней с явным уважением. И, конечно, эти драки заставляли других мальчишек подумать дважды о своих словах, зная, что с них спросится за сказанное.
Дуайт пилил меня, чтобы я начал хуже относиться к самому себе. Его слова достигали успеха, но совсем другого, нежели он добивался. Я определял себя в оппозиции к нему. В прошлом я был готов, даже будучи невиновным, поверить в любое злое начало во мне. Теперь же, когда имел все основания считаться виновным, я больше так не чувствовал.
Пока Перл и я ждали в машине, мы делали все, чтобы достать друг друга по полной программе. Перл напевала что-то себе под нос. Ее жужжание не имело ничего общего с музыкой. Она не придерживалась ни мелодии, ни ритма, а мычала как заведенная, бесконечно повторяясь. Такая же идиотская привычка, как у меня – хрустеть суставами на пальцах, что я и делал, чтобы позлить ее. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.
Мы могли продолжать это долго. Когда становилось скучно, я ходил прогуляться вдоль дороги, достаточно далеко, чтобы держать в поле зрения забегаловку, но чтобы Перл не видела меня и, надеялся, воображала себя брошенной и начала бояться. Я стоял на обочине, с поднятым воротником, руки в карманах, наблюдая за горящими фарами проезжающих машин. Я был убийцей в бегах, бродягой, который вот-вот будет вовлечен в бурю страстей одинокой женщины…
Когда я уставал от этого, я возвращался в машину. К этому времени я сам начинал чувствовать одиночество, до смерти желая поболтать, но наш официальный статус был таков, что мы не выносили друг друга. Перл и я сидели в разных углах и пялились каждый в свое окно, пока я не терял терпения. Я наклонялся через сиденье и включал радио. Перл предостерегала меня не делать этого, но в действительности она сама этого хотела. Она хотела послушать радио так же сильно, как и я. Мы оба были большими поклонниками «American Bandstand» и местного продукта «Seattle Bandstand». Она смотрела их дома. Я смотрел в домах детей на своем участке, оставаясь на длину песни, и затем мчался по улице к следующему пункту, забрасывая газеты на бегу.
В прошлом я был готов, даже будучи невиновным, поверить в любое злое начало во мне. Теперь же, когда имел все основания считаться виновным, я больше так не чувствовал.
Я знал все слова всех песен. Как и Перл. И сидя вот так в темноте с музыкой, заполняющей машину, мы не могли сдержаться и не начать подпевать, сначала тихонько себе под нос, потом вместе. У Перл не было голоса, но я никогда не дразнил ее из-за этого. Это было бы слишком низко, то же самое что дразнить ее за проплешину на голове. В любом случае не обязательно иметь хороший голос, чтобы петь песни, которые любишь; главное, что для этого нужно, это интонация и синхронизация.
У Перл это получалось, и она могла создавать музыкальный фон и гармонию. Невозможно петь в гармонии, не прислоняясь друг к другу, или не ориентируясь на кивок головы или неожиданное сужение глаз, правильное дыхание и, конечно, улыбку. Да и не было повода не улыбаться. Некоторые песни у нас получались особенно хорошо – «To Know Him Is to Love Him», «My Happiness», «Mister Blue», большая часть репертуара «Everly Brothers» – и мы пели их, как будто друг другу, улыбаясь, глаза в глаза.
Не обязательно иметь хороший голос, чтобы петь песни, которые любишь; главное, что для этого нужно, это интонация и синхронизация.
Пока Дуайт не вышел из забегаловки. Тогда мы выключили радио и уткнулись снова каждый в свой угол. Дуайт шагал к машине, мать шла сзади, отставая на несколько шагов, ее руки были скрещены, глаза смотрели под ноги. Она не выглядела теперь как победитель. Дуайт залез в машину, от него несло бурбоном. Мать осталась снаружи. Она сказала, что не сядет внутрь, пока Дуайт не отдаст ей ключи. Он просто сидел на месте, и через какое-то время она залезла внутрь. Как только он тронулся со стоянки, мать стала кусать нижнюю губу и смотрела, как дорога бежит на нас.
– Дуайт, пожалуйста, – сказала она.
– Дуайт, пожалуйста, – изобразил ее он.
Когда мы въехали в первый поворот, я почувствовал, как пальцы Перл погружаются в мое предплечье.
– Дуайт, пожалуйста, – сказал я.
– Дуайт, пожалуйста, – снова скопировал он.
И затем он повез нас по извилинам над рекой, шины визжали, фары качались между отвесными скалами. И чем больше мы умоляли его, тем быстрее он ехал, лишь слегка притормаживая, чтобы вздохнуть после реальной смертельной опасности, и потом смеялся, демонстрируя, что не испугался.
Когда я был один дома, я лазил по чужим вещам. Однажды в комоде я нашел письмо матери от ее брата Стивена, который жил в Париже. Оно было полно описаний города и того, какое удовольствие жить там. Я прочитал его пару раз, затем переписал адрес с хрупкого голубого конверта и положил письмо обратно в комод.
Той ночью я написал письмо своему дяде, в котором нарисовал ужасающую картину нашей жизни в Чинуке. Все это казалось вполне правдивым, когда я писал это, но я увлекся. В конце письма я умолял своего дядю отвезти меня и мать в Париж. Если он только поможет нам, говорил я, мы примчимся в тот же миг. Мы найдем работу и вернем ему все, что займем у него. Сказал, что не знаю, как долго мы еще продержимся – все зависит от него. Наклеил на конверт марки и отправил письмо.
Я ждал ответа несколько дней, потом забыл об этом.
Моя мать поймала меня на пороге однажды днем, когда я вернулся с работы и заходил в дом. Она сказала, что хочет, чтобы я с нею прогулялся. Недалеко от дома был пешеходный мостик через реку, и когда мы дошли до него, она остановила меня и спросила, какого дьявола я там написал в письме ее брату.
Я ответил, что не помню точно.
– Это, должно быть, что-то довольно скверное, – сказала она.
Когда я ничего не ответил, она спросила:
– Как ты достал его адрес?
Я сказал ей, что нашел письмо на ее комоде. Она потрясла головой и посмотрела на воду.
– Я просто пытался помочь, – сказал я.
– Прочти это, – сказала она и протянула мне голубой конверт. Внутри было очередное письмо от дяди Стивена. Он выражал свой шок и сочувствие по поводу нашего отчаянного положения, но объяснил, что не может пойти на спасательную операцию в том виде, который я предложил. У него не было места для нас. И что касается поиска работы, у нас нет никаких перспектив. Мы не говорим по-французски, а даже если бы говорили, мы бы никогда не смогли добыть разрешения на работу. Я бы в любом случае отправился в школу. Вся эта идея была несуразной.
Тем не менее он и его жена хотели сделать все, что было в их силах, чтобы помочь нам. Они обговорили этот вопрос и составили план, который предлагали нам обдумать. Он состоял в том, что я приезжаю в Париж один, живу с ними и хожу в школу с моими кузинами, одна из которых, Кэти, была моего возраста и могла бы помочь мне найти друзей и освоиться. Пока я живу с ними, моя мать будет свободна уйти от Дуайта и найти работу. Когда она устроится, реально устроится – скажем, через год или около того, – я смогу снова воссоединиться с ней.
Дядя упоминал в письме чек, который он, очевидно, вложил, прося прощения, что не может послать больше. Он надеялся, что моя мать хорошенько обдумает его план, который казался ему неплохим. Впредь, он полагал, будет лучше, если она сама будет ему писать.
– Что думаешь? – спросила меня мать.
– Я не знаю, – ответил я. – Париж.
Она сказала:
– Только подумай об этом. Ты в Париже.
– Париж, – сказал я.
Она кивнула.
– Ну, так что ты думаешь?
– Я не знаю. А ты?
– У него есть некоторые действительно здравые мысли. Это был бы хороший опыт для тебя, пожить в Париже. И это дало бы мне некоторое время, чтобы разобраться с тем, что происходит здесь.
Я пытался мыслить трезво, как и она, но мы закончили тем, что стали улыбаться друг другу.
– Только ничего не говори о чеке, – сказала мне мать.
Дуайт был всецело за то, чтобы отправить меня в Париж. Мысль о том, что я скоро могу уехать, смягчала его и располагала к воспоминаниям. Он сказал, что его путешествия во время войны изменили его взгляды на жизнь. Он дал мне совет, как вести себя с французами, и рекомендовал быть терпимее при столкновении с их избалованными женоподобными обычаями. Я много слышал о любви французов к блюдам из лягушек и уяснил, что именно поэтому они стали известны как Лягушатники.
Из тома довоенной английской энциклопедии, которую он купил на дворовой распродаже, Дуайт прочитал мне длинную статью об истории Франции (бурной, сластолюбивой, отличающейся пристрастием галлов к тайным заговорам и предательству), о культуре Франции (полной галльского юмора и высокого духа, но главным образом вторичной, поверхностной, бессодержательной и безбожной) и о французском национальном характере (наделенном неким галльским телом и шармом, но легко возбудимом, чувственном и в целом ненадежном).
Перл вспыхнула. Она не могла принять тот факт, что я собирался жить в Париже. Я добавил масла в огонь, обращаясь с ней высокомерно и снисходительно. Я также обращался с Артуром и другими своими друзьями, будто они уже отслужили свой срок и дематериализовались в причудливые туманные воспоминания. В школе я просил и получал разрешение уходить с регулярных занятий, чтобы закончить серию «специальных проектов» по истории, культуре и национальному характеру Франции.