Джеффри написал снова, сообщив, что ему понравился мой рассказ и он хотел бы, чтобы я прислал ему еще. Его письмо было теплым и полным новостей. Он заканчивал последний курс в Принстоне. После окончания он надеялся уехать в Европу, чтобы работать над романом. Была также возможность преподавательской деятельности в Турции. Ему понравилось в Принстоне, говорил он, и мне следовало бы серьезно поразмыслить над этим, когда подойдет время выбирать себе колледж.
Также он черкнул пару слов о нашем отце. Тот разошелся с женой. Переехал в Калифорнию и устроился в «Конвэйр Астронавтикс» – первая реальная работа, которая у него появилась за последние годы. На самом деле Джеффри сказал, что всем им какое-то время придется нелегко. Он расскажет мне больше, когда мы увидимся, что он надеялся сделать до того, как покинет страну. Он говорил, что если уедет, то это будет надолго.
Он хотел встретиться со мной. Это было ясно. Я хотел увидеться с ним уже много лет, но до сего дня, даже когда вынашивал планы о воссоединении, я никогда не знал, чувствует ли он то же самое по отношению ко мне. Во многих сферах мы были чужаками. Но для меня имело большое значение то, что он мой брат, и, казалось, для него тоже. Его письма были простыми и дружелюбными. Я носил их с собой и часто перечитывал, испытывая бурный восторг.
Дуайт вошел на кухню однажды днем, когда мы с Перл ели хот-доги, которые я приготовил. Он заметил баночку от французской горчицы в мусорном ведре и выудил ее оттуда.
– Кто выбросил это в мусор? – спросил он.
Я сказал, что я.
– Почему ты ее выбросил?
– Потому что она пустая.
– Потому что она пустая? Это по-твоему выглядит как пустая?
Он держал банку совсем близко от моего лица. Там оставалось несколько мазков горчицы, загустевшей под горлышком и в желобках на донышке.
Перл заметила:
– По мне так она тоже пустая.
– Я тебя не спрашивал, – сказал ей Дуайт.
– Но так и есть, – говорила она.
Я повторил, что для меня она тоже пустая.
– Посмотри внимательно, – сказал он и двинул открытым горлышком банки мне в глаз. Когда я резко дернулся, он схватил меня за волосы и стал пихать мое лицо к баночке.
– Это по-твоему пустая?
Я не отвечал.
– Пап, – отозвалась Перл.
Он снова спросил меня, пустая ли баночка. Мой глаз горел от горчицы, так что я сказал: нет, не пустая. Он отпустил меня.
– Вычисти ее, – сказал он и протянул мне баночку.
Я взял нож и начал скрести горчицу, пока он смотрел. Через какое-то время он сел напротив за стол. Было трудно достать эти горчичные мазки, особенно под горлышком, куда не пролезал нож. Дуайт потерял терпение. Он сказал:
– Тебе придется стараться лучше, если собираешься когда-нибудь стать инженером.
В свое время, когда Скиппер говорил, что собирается в инженерную школу, я неискренне заявил о своем желании последовать по тому же пути, надеясь получить одобрение. Чем больше я говорил об этом, тем более возможной казалась эта затея. У меня не было интереса к конкретной профессии и каких-то особенных склонностей, но мой отец был инженером, и мне нравилось, как звучит это слово.
Я достал столько горчицы, сколько смог. На моей тарелке, куда я выскребал горчицу, образовалось желто-коричневое пятно.
– Хорошо, – сказал Дуайт. – Теперь ты тоже будешь говорить, что она была пустой?
– Да, – ответил я.
Он перегнулся через стол и ударил меня по лицу. Он размахнулся не сильно, но шлепок был громкий. Перл стала кричать на него, и пока он орал ей в ответ, я вскочил и выбежал из дома. Я бродил по округе, жалея себя. Затем решил купить колу в автомате у погрузочного трапа главного склада. Там же был и киоск с телефоном, и когда я выпил колы, мне пришла в голову идея позвонить брату. Я не знал, как это сделать, но оператор была изумлена моей беспомощностью и соединила. Она раздобыла номер Джеффри из информационной базы Принстона, затем успокоила, когда я запаниковал по поводу оплаты.
– Мы запросим оплату у абонента, – сказала она.
Я слушал приглушенный сигнал, идущий сквозь помехи. Я дрожал. А затем услышал его голос. Я не слышал его шесть лет, но узнал его тотчас же. Он принял звонок и сказал:
– Здравствуй, Тоби.
Я попытался сказать «привет», но слова застряли у меня в горле. Каждый раз, когда я пытался говорить, меня заклинивало снова. Это не было жалостью к себе; дело заключалось в том, что я слышал голос брата и впервые за все эти годы звучание моего собственного имени. Но я не мог этого объяснить. Джеффри продолжал спрашивать меня, что случилось, и когда я обрел голос, то рассказал ему первое, что пришло на ум, – что Дуайт ударил меня.
– Он ударил тебя? Что ты имеешь в виду под «ударил»?
На то, чтобы рассказать историю целиком, ушло немало времени. Слово горчица не вписывалось в серьезность ситуации, и пока я объяснял, что случилось, начал опасаться, что Джеффри сочтет этот эпизод нелепым, так что я сгущал краски как мог, и выглядело все куда страшнее, чем было на самом деле.
Джеффри слушал меня, не перебивая. Как только я закончил, он сказал:
– Дай-ка я уточню. Он ударил тебя из-за капельки горчицы?
Я сказал, что это так.
– Где была мама?
– На работе.
Джеффри продолжал спрашивать меня, что случилось, и когда я обрел голос, то рассказал ему первое, что пришло на ум, – что Дуайт ударил меня.
Джеффри помолчал несколько секунд. Когда он заговорил снова, его голос звучал удрученно.
– Тоби, я не знаю, что сказать.
– Мне просто захотелось позвонить тебе, – ответил я.
– Подожди минутку, – отозвался он. – У него нет никакого права бить тебя вот так. Он делал это раньше?
Я сказал: да, он делает это «все время».
– Ах, вот оно что, – сказал Джеффри. – Ты должен убираться оттуда.
Я спросил, могу ли я приехать к нему и жить с ним.
– Нет, – ответил он. – Это невозможно.
– А как насчет папы?
– Нет, ты не захочешь жить со стариком прямо сейчас, поверь мне.
Джеффри сказал, что у него есть другая идея, которую он планировал изложить в следующем письме. Он спросил меня, какая школа в Чинуке. Когда я сказал ему, что хожу в школу за сорок миль от дома в Конкрит, он переспросил:
– Куда?
– Конкрит.
– Конкрит. Боже правый. Чему там тебя учат?
Я перечислил свои предметы. Музыка, труд, алгебра, физкультура, английский, обществознание и вождение. Джеффри издал звук отчаяния. Когда он спросил о моих оценках, я сказал, что получаю сплошные пятерки.
– Это хорошо, – сказал он. – Это дает нам возможность двигаться дальше. Ты, очевидно, справляешься лучше всех, и это именно то, что нужно.
Потом он рассказал мне, что это была за идея. Его прежняя подготовительная школа, Чоут, каждый год назначает какое-то количество стипендий. Если взять во внимание, что я получаю только пятерки, то у меня есть шанс получить стипендию. Вероятность не так уж велика, но почему бы не попробовать? Мне следовало бы также подать заявку в Дирфилд, куда одно время ходил наш отец, и в Сант-Пол. Возможно, куда-то еще. Он сказал, что в этих школах любят спортсменов, помешанных на своем деле. Не спортсмен ли я?
Я ответил, что занимаюсь плаванием.
– Хорошо, они обожают пловцов. Ты плаваешь за школу?
– У школы нет своей команды. Я плаваю за скаутскую команду.
– Ты скаут? Здорово! Все лучше и лучше. Какого разряда?
– Орел.
Он засмеялся.
– Боже, Тоби, они съедят тебя с руками и ногами. Что-нибудь еще? Шахматы? Музыка?
– Я играю в школьной группе.
– Превосходно. На каком инструменте?
– На малом барабане.
– Ага, так, давай пока держаться твоих оценок, плавания и скаутинга.
Джеффри сказал, что пришлет мне список школ, куда можно подать документы вместе с адресами и сроками. Я должен буду набраться терпения, это не происходит быстро.
– Мне совсем не нравится то, что этот тип бьет тебя, – сказал Джеффри. – Ты сможешь продержаться еще немного?
Я сказал, что смогу.
– Я позвоню старику насчет этого. У него наверняка есть идеи. Мы вытащим тебя оттуда, так или иначе.
Он велел передать матери, что любит ее, и обещал, что будет продолжать писать. И еще он сказал, что ему по-настоящему понравился мой рассказ про волка.
Для матери наступили унылые времена. Во время кампании она каталась по долине, ездила на собрания и проводила время с людьми, которыми восхищалась. Она встречалась с Джоном Ф. Кеннеди. Теперь, когда выборы завершились, она должна была вернуться к работе официанткой. Воодушевление покинуло ее, но проблема простиралась еще дальше, за пределы тоски и усталости. Мать рассказала одному человеку, который работал с ней в кампании, что хочет уехать из Чинука, и он предложил, используя свои связи, помочь ей найти работу на Востоке.
Дуайт каким-то образом проведал об этом. Когда они ехали из Марблмаунта однажды вечером, он свернул на проселочную дорогу и отвез ее в уединенное место. Мать просила его вернуться, но он молчал. Он просто сидел, попивая виски. Когда бутылка опустела, он вытащил свой охотничий нож из-под сиденья и приставил к горлу матери. Он продержал ее там несколько часов с ножом у горла, заставляя вымаливать жизнь и обещать, что она никогда не оставит его. Если она покинет его, говорил он, он найдет и убьет ее. И не имеет значения, куда она уедет или как далеко ему потребуется ехать за ней, он убьет ее все равно. Она поверила.
Я понимал, что что-то случилось, но не знал, что именно. Мать ничего не рассказала. Она боялась, что я могу усугубить наше положение, если узнаю, и снова разозлить Дуайта. В действительности у нее не было денег, и ей некуда было ехать. В одиночку она могла бы удрать куда угодно. Со мной, требующим опеки, она считала это невозможным.
Он вытащил свой охотничий нож из-под сиденья и приставил к горлу матери. Он продержал ее там несколько часов с ножом у горла, заставляя вымаливать жизнь и обещать, что она никогда не оставит его.