– В следующий раз, когда он сделает это, убей его.
И затем он попросил снова передать трубку матери.
После того как она повесила трубку, я рассказал ей, о чем мы говорили.
– Звучит и правда здорово, – сказал она. – Но не полагайся сильно на это.
– Он сказал, что ты тоже приедешь.
– Ха! Вот о чем он думает. Я была бы сумасшедшей, если бы пошла на это.
Затем она сказала:
– Посмотрим.
Мать отвезла меня в Сиэтл на экзамен. Я прошел языковую часть утром и тут же начал нравиться сам себе. За кажущейся простотой вопросов по словарному запасу и навыкам чтения я разглядел их желание испытать мои интеллектуальные способности и всяческие попытки навести меня на неправильные ответы. Все эти фокусы показывали их самодовольство и провоцировали меня. Я хотел запутать этих пройдох, показать им, что я не так туп, как они обо мне думают. Когда старший координатор велел сдавать тесты, я вдруг почувствовал себя одиноко, как будто кто-то бросил меня в самом разгаре интереснейшего спора.
Другие мальчики, сдававшие тест, собрались в коридоре, чтобы сравнить ответы. Казалось, все они знают друг друга. Я не подходил к ним, но наблюдал с близкого расстояния. Они были одеты в помятые спортивные пальто и мешковатые фланелевые брюки. Белые носки торчали из коричневых мягких кожаных туфель. Я был там единственным мальчиком в костюме, крапчатом костюме, который ему купили по окончании восьмого класса; сейчас слишком маленьком для меня. И я был там единственным мальчиком со стрижкой «принстон». У остальных были длинные волосы, небрежно разделенные на пробор и свисающие слева через лоб, почти до глаз. Время от времени они откидывали голову, чтобы отбросить свободную прядь назад. Это было бы показательным штрихом небрежности и беспечности, если бы касалось кого-то одного, но это была форма, стиль, и я это отметил. Я также обратил внимание, как они общались друг с другом, их спонтанный хищнический сарказм. Это заинтересовало, взбудоражило меня. В определенные моменты мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не засмеяться. Когда они разговаривали, то иронично улыбались, поднимались на каблуках и откидывали головы назад, как ржущие лошади.
На математике я сидел нога на ногу, представляя, что учусь здесь, что эти красивые старые здания, заросшие настоящим плющом, на котором все еще висело несколько бурых листьев, – мой дом.
После ланча я пошел прогуляться по кампусу. Ученики этой школы еще не вернулись с рождественских каникул, и тишина была потрясающей. Я нашел лавочку с видом на озеро. Поверхность была серая, подернутая дымкой тумана. И до самого звонка на тест по математике я сидел нога на ногу, представляя, что учусь здесь, что эти красивые старые здания, заросшие настоящим плющом, на котором все еще висело несколько бурых листьев, – мой дом.
Артур ненавидел труд, который был обязательным предметом в школе Конкрита. После того как он сделал восьмую или девятую коробку из кедра, он не выдержал. Ему удалось договориться, чтобы во время этих занятий работать в школьном офисе. Я думал, он поможет мне, но он гневно отказался. Его гнев был мне непонятен. Я не понимал того, что он тоже хочет сбежать отсюда. Я не стал его прессовать и больше не доставал его этим.
Но несколько дней спустя он подошел ко мне в столовой, бросил манильскую папку на стол и ушел, не сказав ни слова. Я встал и взял папку в туалет, где закрылся в кабинке. Там было все, о чем я его просил. Пятьдесят листов стандартных школьных бланков, несколько чистых бланков табеля успеваемости и кипа официальных конвертов. Я засунул их обратно и вернулся в столовую.
Следующие несколько вечеров подряд я заполнял табели и заявления. Теперь они не казались мне такими уж сложными. Я мог позволить себе быть немногословным и скромным, описывая себя, зная, какими детальными будут мои рекомендатели. Когда это было сделано, я начал сочинять сопроводительные письма. Написал черновые варианты на обычных бланках, а затем напечатал финальные версии в табели, используя разные машины в печатной мастерской школы. Я набросал первые черновики решительно, с многочисленными зачеркиваниями и исправлениями, но никаких колебаний, как раньше, не испытывал. Сейчас фразы лились так легко, как если бы кто-то вдыхал их мне в уши. Я прочувствовал все слова, которые должны были быть высказаны. Я искренне верил, что пишу правду. Это была правда, известная только мне, но я верил в нее больше, чем в факты, выстроенные против нее. Верил, что в каком-то смысле, который нельзя проверить фактически, я был абсолютно примерным отличником. В том же ключе я верил, что был Орлом в подразделении скаутов и сильным пловцом, а еще мальчиком искренним и надежным. Это было мое представление о самом себе в той жизни, о которой я мечтал. И теперь оно обретало плоть и кровь.
Я не делал ни одного заявления, которое казалось бы мне ложным. Не говорил, что являюсь суперзвездным защитником в футболе или даже просто игроком футбольной команды, потому что, даже если бы я ходил на футбол каждый год, я бы никогда не оживил этот плебейский спортивный дух. Это касалось и баскетбола. Я не мог представить себя ключевым игроком, забрасывающим решающий мяч на последней секунде, как Элджин Бэйлор делал для Сиэтла в этом году в матче навылет NCAA против Сан-Франциско. Это же я мог сказать и о школьных выборах: нескончаемая необходимость завоевывать чью-либо популярность удручала меня.
Я не собирался наделять себя подобными качествами.
Да, я отклонил мысль выставить себя футбольной звездой, но я создал команду по плаванию для школы Конкрита. Тренер дал мне хорошую рекомендацию, как и учителя и директор. Они не рассыпались в комплиментах, а просто писали об одаренном правильном мальчике, который уже нашел верный путь, исчерпавший ресурсы этой школы и сообщества. Они сделали для него все, что смогли. Теперь они надеются, что другие позаботятся о его будущем.
Я писал без лишнего восторга и преувеличений, теми словами, которыми пользовались бы мои учителя, если бы они знали меня так, как я сам знаю себя. Это были их письма. И в мальчике, который жил в этих письмах, великолепном фантоме, несущем в себе все мои надежды и ожидания, мне казалось, я наконец-то видел свое собственное лицо.
У нас с Артуром возникли некоторые шероховатости в общении. Предполагалось, что мы просто будем подтрунивать друг над другом, но все обернулось элементарной жестокостью и порой приводило к стычкам, перепалкам и потасовкам, во время которых мы сохраняли застывшие улыбки, чтобы показать, что нам это не в напряг. Мы начали задирать друг друга однажды после школы, когда стояли на остановке. Это разыгрывалось само собой в обычном порядке, за исключением того, что несколько других мальчиков проявили интерес и начали громко подбадривать то одного, то другого из нас. Это, в свою очередь, привлекло внимание мистера Митчелла, который бежал через улицу и кричал «Прекратите это! Прекратите!» Он встал между нами и держал нас на расстоянии, словно нам не терпелось наброситься друг на друга.
В мальчике, который жил в этих письмах, великолепном фантоме, несущем в себе все мои надежды и ожидания, мне казалось, я наконец-то видел свое собственное лицо.
– Ну ладно, – сказал он, – что здесь случилось?
Ни один из нас не ответил. Я очень хорошо знал, что сейчас будет и что любые мои слова ничего не изменят.
– На школьной территории драться не разрешается, – сказал нам мистер Митчелл. – Если у вас какие-то разногласия, у меня есть место, где вы можете это уладить.
Он вытащил блокнот, записал наши имена и поздравил с тем, что мы выступаем волонтерами на очередном боксерском поединке.
Мистер Митчелл начал устраивать эти поединки несколько лет назад, чтобы продемонстрировать боксерский талант нескольких мальчиков и свой собственный тренерский, но с тех пор это переросло в бизнес. Билеты стоили три доллара и раскупались в считаные дни. Так происходило не потому, что улучшалось качество боев. Напротив, оно становилось хуже. Никто не хотел смотреть на искусный танец двух борцов легкого веса, изящно двигающих плечиками и бросающихся в умопомрачительные любовные объятия. Зрители хотели видеть двух качков с покатыми плечами, стоящих нос к носу и превращающих друг друга в месиво. Они хотели видеть кровь. Они хотели видеть боль.
Мистер Митчелл давал им это. Поединки превратились в уличные драки. Он сочетал самые тяжелые случаи, которые мог найти, и сильно не беспокоился вопросами веса и роста. Несовпадения в этих параметрах могли быть просто куда более забавны. Ты ничего не мог с собой поделать, но было интересно смотреть на то, как переваливающийся толстячок Балл Слэттер – известный как Дурачок Блэддер – защищает свои обширные границы от злобы брутального карлика типа Хаффа. Стиль был здесь не важен. Толпа жаждала действа, и лучшее действо вечера случалось в драках озлобленных врагов.
Эти кровавые драки шли последними. Мистер Митчелл объявлял их, чтобы поднять температуру в спортзале. Он напоминал борцам, что они связаны честью, для того чтобы не поубивать друг друга от злости. Большинство из ребят не были в действительности врагами. Возможно, они беспощадно дразнили друг друга, как я и Артур, или испытывали мускулы друг друга в столовой, или просто им случалось вспылить в неподходящий момент. Единственное, что было у них общего, что им не повезло и их поймал мистер Митчелл.
Мистер Митчелл наточил глаз на таких драчунов и, когда находил парочку, похожую на кандидатов для подобного поединка, подписывал их в тот же миг. Не было никакой разницы, насколько категорическим было их несогласие или сколько времени оставалось до следующего турнира. Нам с Артуром повезло: надо было подождать всего три недели. В его списке были мальчики, которые ждали с сентября и у которых возникли бы проблемы, если бы они только припомнили, чем может стать для них этот поединок. Но ни один из них никогда не отказывался драться – это было невозможно. Недруги сохраняли свою враждебность так долго, как было нужно, и когда наступало время, они дрались как и должны были драться, злобно, с ненавистью, как будто хотели счистить друг друга с поверхности земли.