В последней четверти XVIII века судьбами значительной части польского еврейства стала распоряжаться русская власть. В целях фиска, а также для облегчения задачи местной администрации по управлению чуждым населением сейчас же после присоединения Белоруссии к России, в 1772 году, было узаконено существование кагала. «Дабы сбор с них (евреев) в казну вернее вступать мог, – гласил указ, – учредить кагалы, в которые всех их и расписать, так чтобы каждый из жидов, когда он куда для промыслов своих ехать, или где жить и поселиться захочет, или что-либо арендовать будет, от кагала получал пашпорты; поголовные же деньги платить должен кагал и вносить оные в провинциальную канцелярию».
Таким образом, каждый еврей (в дальнейших официальных актах «жид» заменяется наименованием «еврей») в деле уплаты податей, в праве передвижения и промыслов был поставлен в такую же зависимость от своего кагала, в какой он находился при старом польском владычестве. Наряду с этим были сохранены в неприкосновенности институт раввинов, духовный суд, школы, самообложение на религиозно-общественные нужды и проч.; все эти общественные отправления остались в ведении кагала.
Это положение должно было частично измениться, когда в восьмидесятых годах XVIII века в жизни евреев стали играть роль и общерусские учреждения: войдя в состав русского торгово-промышленного класса (купечества и мещанства), пользовавшегося самоуправлением в административном и судебном отношении, евреи, принимая участие в соответствующих сословных органах, были им подчинены. Благодаря этому функции кагала должны были быть сужены в административном и судебном отношении: закон так и требовал, чтобы кагалы не касались «никаких других дел, кроме обрядов закона и богослужения». Подобный порядок вполне соответствовал желаниям широких масс: в Литве, где евреи не были привлечены к участию в общем самоуправлении и где кагал пользовался прежней властью, евреи ходатайствовали о введении общего управления. Но фактически вступление евреев в сферу общего самоуправления мало чем изменило еврейский быт. Помимо того, что во внутренней жизни оставался значительный простор для самодеятельности (духовный суд, школы, синагоги, самообложение на специально еврейские нужды – это по-прежнему находилось в ведении кагала), за кагалом было сохранено в отношении мещан, то есть почти всего еврейского населения, право взимания податей, что являлось в руках господствовавшего класса грозным орудием против массы.
Картина внутреннего быта осталась прежней, так как было сохранено прежнее соотношение общественных сил. В отдельных случаях, несомненно, кагал как официальное учреждение утратил свою власть, но правящий класс, в лице капитала и раввината, продолжал господствовать над народом.
Сильный удар союзу капитала и раввината был нанесен религиозной борьбой, вызванной появлением хасидской секты. Возникнув в середине XVIII века, эта борьба привела вскоре к расколу, который на рубеже XIX века принял в русском еврействе наиболее острый характер: выйдя за пределы религиозная быта, он захватил все стороны еврейской жизни. В борьбе за общественную гегемонию, являвшуюся необходимой для религиозной победы, хасиды выступили не только против раввината, но и против катальной олигархии, и им удалось нанести тяжкие поражения своим противникам, заняв места в кагале. При таких условиях кагал как представительный орган не мог сохранить своего прежнего значения – и действительно, в это время кагал уже не выступал в защиту населения – жалобы и ходатайства пред правительством подаются поверенными от «общества», причем кагалы порою фигурируют в таких случаях среди прочих доверителей.
Что касается существования кагала как административного и финансового органа, то оно упрочилось, когда положением 1804 года за ним было подтверждено право взимания казенных сборов и распоряжения общественными суммами.
Однако прежнего своего единства кагал, по причине религиозно-общественного раскола, уже не имел. Правда, впервые вмешавшись в религиозные дела евреев и приняв сектантов под свое покровительство, правительство объявило в 1801 году секту хасидов законно существующей и предоставило ей строить свои синагоги и иметь своих особых раввинов; вместе с тем оно запретило раввинам вообще пользоваться суровыми мерами воздействия, к которым они нередко прибегали в борьбе с сектантами (например отлучение). Эти правительственные распоряжения, значительно смягчившие внешнюю сторону религиозной распри, были подтверждены положением 1804 года, но в кагалах еще долго шла глухая борьба из-за общественной гегемонии, долженствовавшей склонить религиозную победу в одну или другую сторону.
Указанными моментами исчерпывается отношение правительства к еврейскому быту вплоть до конца 20-х годов XIX века.
Правительство в течение этого периода делало попытки умалить силу кагала как административного органа, но они оказывались неудачными, так как из финансовых соображений само правительство усиливало власть кагала. Религиозную же жизнь евреев правительство не регламентировало, предоставив еврейскому религиозному чувству полную свободу.
Но затем это отношение изменяется. Уже в конце царствования Александра I правительство, с одной стороны, останавливается на мысли о поощрении евреев к переходу в христианство, а с другой – о пресечении евреям возможности вовлекать христиан в свою религию. Создается Комитет опекунства израильских христиан, имевший задачей оказывать покровительство евреям, принявшим христианство, а в 1820 году, принимая в соображение, будто «евреи, по их учению, считают обязанностью обращать всех в свою веру», правительство издало закон, запретивший евреям держать христиан в «домашнем услужении», хотя указанное соображение решительно не подтверждалось фактами жизни.
Впрочем, подобная резкость ворвалась в отношения правительства Александра I к евреям, по-видимому, совершенно случайно. И законодательство, и административная практика носили в это царствование более умеренный характер. Однако в это время в правительственных кругах уже возник вопрос об известного рода антиобщественности и вредоносности евреев, коренившихся, как представлялось русским властям, не в ограничительных законах, фактически препятствовавших естественному развитию экономической и гражданско-бытовой жизни евреев, а в условиях их религиозно-национальной замкнутости. В 1823 году было повелено составить положение, «на каком основании учредить пребывание евреев в государстве, дабы они, елико можно, были менее вредны», причем новому законодательству было поставлено в задачу[32] «местное управление евреев, отделяющихся от прочих классов народа особыми их установлениями, связать теснее с общим в государстве управлением и отвратить по возможности преграды, кои внутренние распоряжения в еврейских обществах могут полагать (т. е. препятствовать) исполнению мер правительства на пользу общую».
Правительство как бы забыло, что оно само, в собственных интересах, укрепляло эту замкнутость.
С этого момента началась колоссальная, чуть ли не 25-летняя непрерывная законодательная работа, направленная на переустройство религиозно-общественного быта евреев, результатом которой явились положения 1835 и 1844 годов.
Хотя положение 1835 года и было выработано в правление Николая I, столь отличное от предшествовавшего царствования, этот законодательный акт и по своему характеру, и по своей задаче не переступил указанных выше предначертаний 1823 года.
Положение 1835 года ввело внутреннюю еврейскую жизнь в границы, так сказать, определенных параграфов, урегулировало законодательным актом некоторые ее стороны (например, в вопросе об устройстве и хозяйстве синагог), но не внесло в нее изменений с целью разрушить устои культурно-общественного и религиозного быта. С одной стороны, прежняя роль кагалов как органов административно-финансового самоуправления была подтверждена новым законом: они должны были «наблюдать под строгою ответственностью, чтобы предписания начальства, собственно к сословию местных жителей из евреев принадлежащие, были исполняемы в точности», чтобы подати и сборы исправно вносились еврейским населением; кагалам же было предоставлено ведение общинного хозяйства. С другой стороны, положение 1835 года ничего не предприняло с целью принудительного воздействия на образование еврейского юношества и на религиозные верования евреев вообще.
Но вместе с тем в полицейских и фискальных интересах положение 1835 года внесло в еврейскую жизнь одно такое новшество, которое, быть может, вопреки ожиданиям самого правительства, проникнув в самую глубь еврейского быта, нанесло чрезвычайно жестокий удар еврейскому религиозному чувству. Это новшество обрушилось на раввинов. По положению 1804 года, согласно веками сложившемуся облику раввина, этого народного духовного пастыря, «должность раввина есть надзирать за обрядами веры и судить все споры, относящиеся до религии». Но положение 1835 года совершенно исказило этот облик и превратило раввина в правительственного агента. Он, конечно, остался по новому положению «блюстителем и толкователем еврейского закона», хотя уже избрание его было обставлено новой формальностью – утверждение губернской властью и присяга, – но главное это то, что его пастырской деятельности был придан совершенно новый характер: он должен был «направлять евреев к повиновению гражданским властям и сохранению общественного порядка и спокойствия».
Далее закон навязал раввину новые функции, предписав ему «совершать исключительно по всему его ведомству обряды обрезания и наречения имен младенцам, бракосочетания, расторжения браков и погребения и вести также по всему его ведомству метрические книги и представлять их, куда следует, по правилам, означенным в законах о состояниях».
Издавая этот закон, правительство, между прочим, или не знало, или не хотело считаться с тем обстоятельством, что присваивание раввину исключительного права совершать религиозные обряды противоречило принципу иудаизма, предоставляющему это право каждому сведущему лицу.