Эти и другие подобные явления, независимо от критической оценки их с точки ли зрения человеческой справедливости, исторической необходимости и т. д., по своему существу вытекающие из сложного соотношения моральных и материальных сил отдельных общественных групп, носят, конечно, универсальный характер; эти явления свободно укладываются в жизни и деятельности любого народа и, в известной части, объясняются общечеловеческими слабостями и пороками. Они не чужды, разумеется, еврейской жизни и еврейскому народу. Но правительство, создавая для евреев ограничительные законы, придавало – в резких и авторитетных выражениях – тому или другому из указанных явлений специфически-еврейский характер; оголяя это явление от окружающих условий экономической, гражданской или культурной жизни страны, не останавливаясь даже на вопросе о его неизбежности или необходимости, правительство изображало его исключительно как продукт злой воли, и притом злой воли не отдельных евреев, а целого народа.
Наибольшим из слагаемых, составляющих сумму действующих ограничительных законов, является, бесспорно, лишение права на свободное жительство и передвижение. Из предыдущих глав, в которых законодательные ограничения рассмотрены, по возможности, по отдельным моментам еврейской жизни, нельзя не заметить, что вопрос о жительстве и передвижении упирается своими острыми концами почти во все стороны еврейского существования. Суровый запрет пользоваться естественным правом жить и передвигаться по всей территории страны – этот лейтмотив русского законодательства о евреях – сковывает деятельную волю еврея в отношении выбора занятий, приложения физического и умственного труда; он парализует в значительной мере возможность приобретения собственности; он отражается на образовании юношества…
Если тем обстоятельством, что зарождение ограничительного законодательства в отношении передвижения и жительства евреев относится ко времени, когда прикрепление обывателя к данному месту лежало в основе русской государственной и общественной жизни, – если этим обстоятельством во многом уясняются условия, при которых был положен первый камень этого законодательства, то не представляется возможным найти в сфере позднейших явлений русской жизни, в кругу условий современной действительности те живые силы, которыми это обширное законодательство поддерживалось, питалось столь долгое время.
Ограничительные законы в отношении жительства и передвижения, приводя к одному внешне общему результату, т. е. удержанию евреев в тех или других территориальных границах, по существу, по своей внутренней цели, не являются идентичными; разнообразием в мотивах и поводах, вызвавших тот или другой закон, определяется разнообразие самих законов по их внутреннему существу; лишь формально эти законы могут быть объединены в нечто единое и цельное.
И охватывая взором совокупность обстоятельств, которыми сопровождалось возникновение разнообразных ограничений в праве передвижения и жительства, и связывая эти законоположения со всем прочим законодательством о евреях, всесторонне охватывающим их жизнь, нужно признать, что ни один из факторов, играющих роль в возникновении отдельных ограничительных законов, не является господствующим в истории законодательства о евреях вообще; ни один из этих факторов не дал определенных очертаний законодательной работе о евреях. И даже в своей совокупности эти факторы не поставили пред законодательной работой резко видимую задачу, точно намеченную цель.
Боялось ли законодательство, ограничивающее право передвижения и жительства евреев, соседства еврейского населения с христианским? Но с первого же момента существования русского законодательства о евреях прежняя территория еврейской оседлости в Польше была расширена; затем еврейскому купечеству и мещанству было предоставлено право приезда по делам во внутренние губернии на довольно продолжительное время; позже – целый ряд категорий еврейского населения получил право свободно селиться почти по всему государству. Однако, наряду с этим, не только остальному населению строжайше воспрещается переступать черту оседлости, но в самих пределах черты в отдельных случаях создаются сравнительно мелкие, но, быть может, тем более оскорбительные ограничения, доходящие до запрета жить в определенном городе, даже в определенных городских участках, причем эти ограничения проводятся со строгостью, которая совершенно не соответствует существу запрета.
Страшилось ли законодательство экономического порабощения христианского населения вообще? Но отступления, которые правительство делало в этом отношении от общих ограничений в сфере жительства и передвижения, вызывались именно желанием правительства, вернее – реально ощущавшейся необходимостью не препятствовать развитию экономической деятельности еврейского населения. Именно торгово-промышленная деятельность евреев побуждала правительство устанавливать для них соответствующие льготы. Но опять-таки на отдельные стороны гражданской жизни евреев, тесно сплетающиеся с их торгово-промышленной деятельностью, продолжали сыпаться ограничения, не вызываемые видимой необходимостью (например, в отношении участия евреев в органах самоуправления торгово-промышленных сословий). Вместе с тем евреям ставилась в вину такого рода деятельность, которою торговля обыкновенно сопровождается, как скупка товаров в уездах, маклерство и т. д., и в связи с этим вводились предупредительные меры, переходящие далеко за пределы той цели, которая имелась в виду.
Тревожился ли законодатель за судьбу менее развитого русского населения – крестьянского? Но уже в первую четверть XIX века, после долгого и всестороннего рассмотрения вопроса, мысль о полном пресечении сношений между крестьянами и евреями была оставлена, а в тех уже случаях, когда почему-либо признавалось крайне необходимыми в интересах крестьян отдалить от них евреев, соображение о казенной выгоде, проистекающей от винной торговли евреев, побуждало правительство допускать их к соприкосновению с крестьянской жизнью.
Пугало ли законодателя культурное воздействие евреев на христиан? Но именно высшее образование давало евреям право повсеместного жительства.
Беспокоила ли законодателя мысль, что евреи будут совращать христиан в лоно еврейской веры? Но история евреев в России не давала решительно никакого повода для подобных опасений: там, где евреи жили массами, не возникало религиозных брожений, связанных с еврейской верой. Например, секта субботников распространилась в губерниях, в которых евреи проживали в самом незначительном числе. И действительно, хотя в законодательных материалах тревога за неприкосновенность религиозных убеждений христианского населения оставила известные следы, – в этом, в сущности, выразилось одно лишь личное отношение Николая к евреям, – но сколько-нибудь заметной окраски это опасение не наложило на ныне действующее законодательство.
Вывод один. Русские ограничительные законы о евреях в своей совокупности не преследовали одной какой-либо цели, ясно намеченной и устойчивой; законодательство видоизменялось, развивалось, но жизнедеятельность законодателя не вызывалась какой-либо широкой задачей, остро и определенно ставившейся жизнью, задачей, которая вытекала бы из условий действительности и давала направление работе законодателя.
Законодательный аппарат работал, но не созидал: он бил постоянную тревогу и, сам не зная покоя, никому не давал его. Законодатель стремился к цели, которой никогда не мог добиться: он стремился к цели, которую не ставил себе конкретно, которую не выразил в открытом слове, в явном непреклонном намерении.
Но была же какая-то сила, которая отдельными толчками двигала законодательство то в одну, то в другую сторону; было же нечто такое, что тревожило законодателя, вызывало его к деятельности, но что вместе с тем не ставило его в непосредственную связь с жизнью, благодаря чему сделанное сегодня отменялось завтра, то, что делалось сегодня, противоречило сделанному вчера.
Двигающая сила, возбуждавшая законодателя к лихорадочной работе, лежала вне сферы фактов жизни, за пределами требований действительности. И, быть может, именно поэтому она не владела законодателем в такой мере, чтоб им властно распоряжаться; она, однако, не была и столь слабой, чтобы не отражаться на отдельных его действиях.
Предубеждение против евреев, и не столько как нехристиан, сколько именно как евреев, с предками которых связан трагический конец земной жизни Христа; ненависть к конкуренту-врагу, которого как будто нельзя победить; суеверный страх перед народом, духовная жизнь которого столь непонятна, столь таинственна, что кажется даже страшной, – все эти чувства, щедро рассыпанные в душе отдельных людей, но не объединяющиеся при свете дня в душе целого народа, все эти чувства и составили ту скрытую силу, которая исказила в глазах законодателя действительный облик и жизнь еврея, вернее, ту силу, которая заставила правительство исказить живую действительность, ту силу, которая, держа законодателя в беспричинном страхе, в стихийном смятении и в безвольном состоянии, не допускала его до созидательной работы, а понуждала его лишь уничтожать то, что творила жизнь, и творить то, что жизнь неминуемо должна была уничтожать.
И именно поэтому ограничительное законодательство воздвигалось и воздвигается на ответственности всего еврейского населения за каждого члена в отдельности; оно набрасывает свою сеть не только на тех, кто, с точки зрения данной законодательной меры, признается виновником того или другого вредного явления, но и на прочее еврейское население.
В связи с этим под влиянием религиозного предубеждения, с одной стороны, и под давлением обывателя, преисполненного торгашеской зависти, с другой, администрация усугубляла на практике суровость ограничительных мер: создавая всяческие сомнения в применении законов, возбуждая многообразные вопросы, она их разрешала в смысле расширения действий ограничительных законов, и к жертвам законодателя присоединялись жертвы жестокой исполнительной власти…