Императрица Екатерина II покровительствовала евреям, но лишь постольку, поскольку она в этом направлении не встречала со стороны общества оппозиции, основанной на праве. Эта черта сказалась, в частности, на отношении государыни к курляндским евреям.
В 1795 году Курляндское герцогство вместе с Пильтенским округом перешло к России. Пильтенский округ, с главным городом Газенпотом, был издавна подчинен польскому королю, и здесь евреи жили в сравнительно благоприятных условиях. Курляндское же герцогство, хотя и находилось в ленной зависимости от польского короля, пользовалось самостоятельностью во внутренних делах, и оно направило ее, между прочим, к преследованию евреев. С конца XVI века и вплоть до 80-х годов XVIII века евреям беспрерывно угрожало изгнание. Но после 1782 года стала вестись борьба за их эмансипацию, в которой принимали участие и некоторые еврейские деятели. Однако евреи не имели основания быть благодарными своим предстателям. В 1793 году видные члены митавской общины составили для ландтага записку, в которой, ходатайствуя о терпимости, они имели в виду не всё еврейское население в Курляндии, а лишь определенное число душ: в каждом городе, селе или мызе евреи, по проекту ходатаев, могли оставаться лишь в числе, соответствующем величине поселения, его торговле и проч. Остальным предстояло, по-видимому, покинуть страну. В самой же Митаве, местное еврейское население которой было будто чрезмерно, по словам ходатаев, сравнительно с христианским городским населением, надлежало оставить всего 60 семейств, список коих митавские ходатаи предупредительно представили. Только для этой горсти испрашивалось равноправие.
В этом смысле был составлен проект реформы также правительственной комиссией, но, к счастью для курляндских евреев, ходатайство представителей митавской общины не привело к цели: переход Курляндии к России прервал обсуждение еврейского вопроса в ландтаге.
Евреи после этого обратились к государыне с просьбой «сделать прочное постановление» о них. Но ответа не получилось: борьба со старинными привилегиями и с предубеждением общества не входила в план действия государыни. Всё осталось по-старому; между прочим не утратилось и различие в гражданском положении между евреями в герцогстве и Пильтенском округе. Несмотря на то, что в 1796 году в Курляндской губернии было введено городовое положение, евреи в бывшем Курляндском герцогстве не были допущены в среду купечества, не получили права участия в сословно-городском общественном самоуправлении, каковым правом пользовались евреи в остальных губерниях. Только в Пильтенском округе еврейские купцы могли записываться в одну из гильдий в Газенпоте[50].
Но уже вскоре то, что Екатерина II считала для себя неудобным, было сделано ее преемником: Павел I не остановился пред старинными привилегиями.
В момент перехода Курляндии к России экономическое положение местных евреев было чрезвычайно плачевно. Городские евреи занимались запрещенными им по закону мелочной торговлей, покупкой и продажей старых вещей, а также маклерством, в то время признававшимся преступным деянием, а в деревнях – винокурением, содержанием корчем, ремесленным трудом, разносной торговлей, а кое-где и земледелием. При этом большая часть еврейского населения не имела оседлости, а вела кочевой образ жизни в поисках заработков – то уходя за границу, то вновь возвращаясь.
В 1797 году генерал-прокурор поручил Сенату заняться вопросом о курляндских евреях «для постановления их на права, единообразные с евреями, в Белорусской губернии живущими», ввиду чего Сенат потребовал от местных властей разных сведений о евреях и, между прочим, о курляндских законах, на основании которых евреи проживали в стране.
Упоминание о курляндских законах внушило администрации мысль, что вопрос о евреях можно разрешить в духе старых стеснительных правил. Приведя разнообразные документы, касающиеся истории евреев в Курляндии, губернское правление закончило свое донесение Сенату указанием на то обстоятельство, что евреи «никогда законным образом терпимы не были» и не могли ни жить в стране, ни заниматься каким-либо делом, что они «всегда за вкравшихся жителей почитались» и что они таковыми же и остались, так как прежние запретительные узаконения о них не отменены. Вообще евреи, сообщало правление, «выключая немногих в Митаве, живут столь бедно, что большая часть оных едва имеют дневную пишу, и они между собою никакого общества не составляют, большая часть не имеет и постоянного даже местопребывания, и по известным свойствам сего народа не предвидится никакого средства, чтобы большую часть сих бродяг можно было принудить к постоянной жизни или к какому порядочному ремеслу».
Однако из присланных документов Сенат усмотрел, что евреи в течение 200 лет насильственно устранялись законодательными актами от ремесел и торговли, что кочевой образ жизни евреев вызывался часто следовавшими постановлениями о выселении их из страны и запрещением жить в городах, а потому «Сенат и не может почитать их, как губернское правление пишет, за жителей, в Курляндию вкравшихся, а тем менее лишать их столь древнего их жилища, когда и в других некоторых российских губерниях евреям пребывание не запрещается».
Это определение должно было заставить и общество, и администрацию коренным образом изменить свое отношение к евреям в Курляндии: евреи переставали быть «вкравшимися», они становились русскими гражданами, как остальные евреи в России[51].
Известие о том, что губернскому правлению поручено представить в Сенат мнение касательно гражданского устройства еврейского населения, встревожило митавских евреев, и не без основания опасаясь, что от правления может «воспоследовать одностороннее донесение, каковое для нас, несчастных, притесненных, не имущих никакого пособия и представительства, соделается пагубным», митавские ходатаи «именем еврейской нации в Курляндии» предложили свой проект гражданского устройства.
В общем это было повторение проекта, который они представили в 1793 году: не были забыты и прежние эгоистические вожделения. Боясь, очевидно, конкуренции, эти представители еврейского торгового класса предложили «приказать городовому магистрату, что ежели много похотят чужих (то есть позже поселившихся) еврейских семейств быть в каком городе, или же оных евреев там много, то рассылать их по другим городам и деревням» (конечно, выселению подверглись бы неимущие евреи). Они также просили предоставить право торговли в уездах одним купцам. Но, опять к радости курляндских евреев, это ходатайство, как и прежнее, не было удовлетворено. Законом же 14 марта 1799 года евреи были уравнены в правах с прочим еврейским населением. Таким образом, все курляндские евреи приобрели право гражданства.
Деревни и села
I
Попытка переселить евреев из уездов в города (1782 г.) – Несоответствие этой меры с местным хозяйственным строем – Роль евреев в бедствии крестьян – Еврейский комитет 1802 года – Возобновление выселения (1807 г.) – Бедственные последствия – Высочайшее повеление о приостановлении выселения и образование нового комитета (1809 г.)
Екатерина II, как известно, стремилась создать большие торговые города; при этом сословия мещан и купцов долженствовали, конечно, способствовать своей торгово-промышленной деятельностью их развитию. Однако, рассматривая в 1782 году причины «непорядков» в Олонецкой губернии, в которой евреи отнюдь не проживали, государыня узнала, что записавшиеся по городам, в мещанство и купечество, не переселяются на отведенные им там земли, а остаются «в селениях крестьянских, пользуясь прибытками сих последних с крайним их утеснением», ввиду чего последовало распоряжение, чтобы все купцы и мещане, проживающие в уездах, были немедленно переселены в города.
Когда в Белоруссии было введено русское управление и торгово-промышленный класс расчленился на категории купцов и мещан, евреи были записаны, все без изъятия, в купечество и мещанство, в связи с чем, если и не фактически, то формально они стали исключительно городским населением, хотя многие жили в уездах.
Таким образом, среди прочего промышленного сословия мера переселения должна была распространиться и на евреев.
Закон о переселении купцов и мещан в города было трудно провести на практике, и правительство не раз впоследствии повторяло упомянутое распоряжение; христианские купцы и мещане по-прежнему оставались в уездах. Но особенно суровым и в полном несоответствии с условиями жизни оказалось это требование в применении к евреям, причем мера, являвшаяся для христианского населения частным ограничением, превращалась для евреев в общее правовое ограничение, так как они все принадлежали к купеческому или мещанскому сословиям.
Вот при каких условиях, совершенно устраняющих мысль, чтобы отмеченная мера была направлена специально против евреев как таковых, как членов известной национальности, зародилась та злосчастная идея – удалить евреев из уездов, – которая позже легла в основу действующих ныне ограничительных законоположений.
В качестве мещан и купцов евреи вместе с тем были в это же время, наравне с прочими, лишены права курить и продавать водку, а также брать в аренду отрасли помещичьего хозяйства, и опять их поголовная принадлежность к купечеству и мещанству привела к тому, что закон, распространявшийся лишь на небольшую часть христианского населения, стал правовым ограничением для всего еврейского населения.
Вопрос о винокурении и арендах был тесно связан с вопросом о выселении евреев из уездов.
Евреи проживали в значительном числе в деревнях и в корчмах, по дорогам, принимая деятельное участие в курении и продаже водки и арендуя различные отрасли помещичьего хозяйства. Это положение явилось результатом исторического прошлого евреев в Польше: города всячески старались избавиться от конкурентов-евреев, но последние охотно принимались помещиками, отдававшими им на откуп разнообразные отрасли хозяйства, между прочим, курение и продажу водки, служившие в то время важнейшим источником дохода помещиков и государства и в силу этого ставшие источником пропитания евреев в уездах. А так как русский государственный бюджет в своей значительной части также зависел от доходов по потреблению водки и на них же основывался бюджет помещиков, то евреи и по присоединении Белоруссии к России продолжали свою многолетнюю совместную с господствовавшим классом деятельность, приводившую к спаиванию народа. Чрезмерное потребление крестьянами водки, наряду с другими социально-экономическими условиями края, покоившимися на крепостничестве, приводило в убожество крестьян; но надо иметь в виду, что само право винокурения не принадлежало евреям, – они поэтому являлись лишь в качестве арендаторов и корчмарей; тем не менее русские люди, или не зная причины этого несчастья, или не смея критиковать основы государственного хозяйства, указывали на еврея как на главного и даже единственного виновника всех бед.
Однако власти были осведомлены о тех обстоятельствах, которые издавна принуждали евреев скопляться в уездах: «Евреи во время польского владения, – свидетельствовал Могилевский магистрат, – не могли по правам иметь никаких недвижимых по крепостям (то есть в собственности) имений… Всякие откупы, наймы или аренды государственных сборов и корчмы им запрещены были; торги не инако иметь могли как с согласия и по контрактам с магистратами, да и в самой купле товаров и съестных припасов не должны были упреждать христиан; в селениях же и никакой торг им дозволен не был. Следовательно, посему, не будучи наравне с христианами и не пользуясь теми выгодами, какие христианам присвоены, принуждены были искать своей пользы, занимаясь аредарями и шинкарями в селениях».
К питейным промыслам были причастны различные общественные группы. «Курят вино владельцы, – писал поэт и сенатор Державин, – курят панцирные бояре, окольная шляхта, попы, разных орденов монахи и жиды».
Хотя право винокурения и продажи вина (водки) было предоставлено в Белоруссии: в деревнях казенного ведомства – казне, в городах – магистратам, а в частных деревнях – помещикам, закон не возбранял частным лицам брать на откуп обе упомянутые доходные статьи; но белорусский генерал-губернатор объявил (1783 г.), что «прямое правило предлежит каждому гражданину употребить себя к торговле и ремеслу, состоянию его приличному, а не курению вина, яко промыслу совсем для него не свойственному», причем было указано, что «если кто из помещиков на аренду отдаст или иным каким образом уступит в своих деревнях курение вина купцу, мещанину или жиду, тот сочтен будет яко преступник узаконений, не брегущий собственной своей пользы дарованного от Ея Императорского Величества права винокурения».
Таким образом, тысячи евреев в качестве купцов и мещан, наряду с христианами, число коих было невелико, обязывались прервать вековое занятие и на собственные средства перейти в города. Это было неисполнимо, и евреи стали ходатайствовать, чтобы их не принуждали селиться в городах, а помещикам не препятствовали отдавать им на откуп винокурение.
В интересах помещичьей власти ходатайство евреев о винных откупах было удовлетворено; но по вопросу о выселении Сенат увидел пред собою дилемму: власти правильно требовали, на основании общего закона, переселения евреев в города; но вместе с тем было очевидно, что недостаточно одного лишь приказания, чтобы тысячи людей могли на собственные средства переселиться на новые места и чтобы они нашли там поприще для торгово-промышленной деятельности. Закон противоречил условиям действительной жизни, и Сенату пришлось дать (1786 г.) уклончивый ответ: евреев, записавшихся в купечество и мещанство, но живущих в местечках и деревнях, «безвременно» не принуждать селиться в городах; заниматься по уездам промыслами и работами не запрещать, особливо в тех случаях, когда в городах нет мест, свободных для постройки домов, да и неизвестно, могут ли они там найти средства к пропитанию. Выражение «безвременно» сохранило прежний простор для административного усмотрения, и это держало евреев в постоянной тревоге за завтрашний день. К тому же часть евреев всё же была вынуждена покинуть насиженные места, так как из корыстной цели, нарушая контракты, многие помещики, по словам еврейского печальника Ноты Ноткина, «из своих деревень их повысылали, а сии, таскаясь из места на место, в крайнюю пришли бедность».
А вскоре наступил момент, когда вопрос о выселении евреев из уездов еще более обострился.
Подобно тому, как в Белоруссии, в силу тех же вековых причин, евреи проживали в уездах, занимаясь шинкарством и арендой, также в губерниях, позже присоединенных к России от Польши, и государыня (1795 г.) предписала минскому генерал-губернатору «стараться переселять (евреев) в уездные города, дабы сии люди не скитались во вред обществу, но, производя торги и размножая рукоделия и ремесла, и себе прибыль и обществу пользу приносили»[52].
Подобные пожелания были в корне безосновательны, так как тогдашние малонаселенные бедные города не могли бы дать пропитание новым пришельцам: и без них в городах было более чем достаточно ремесленников и мелких торговцев, большую часть коих составляли евреи. Позже правительство, по-видимому, само это поняло; при дальнейших выселениях эфемерная надежда, что благодаря этой мере города обогатятся, уже более не высказывалась. Теперь же императрица Екатерина II, настойчиво стремясь к увеличению городского торгово-промышленного класса, согласилась на то, чтобы распоряжение «стараться переселять» евреев было сообщено и белорусскому генерал-губернатору, который вполне определенно формулировал взгляд государыни, объявив, что евреи «по званию своему купечества должны обращаться в дозволительной торговле; записавшиеся же в мещанство долженствуют жить в городах, упражняясь в разных ремеслах, мастерствах и рукоделиях, через что увеличатся и придут в лучшее состояние города, а крестьяне избавятся от людей, к пьянству соблазняющих…».
Для переселения евреев в Белоруссии был назначен всего годичный срок, хотя подобная торопливость отнюдь не соответствовала желанию государыни «стараться переселять», вовсе не имевшей в виду придать указанной мере столь резкий и насильственный характер. К счастью для евреев, указанное распоряжение встревожило владельцев местечек, так как уменьшение местечкового населения грозило им убытками. По-видимому, это последнее обстоятельство побудило администрацию (15 января 1796 г.) ограничиться выселением евреев только из деревень и из корчем, расположенных у дорог, оставив их в местечках, с тем, чтобы они впредь здесь не поселялись более; но и это оказалось невозможным исполнить. «Входя в рассмотрение поданного прошения от всего еврейского общества и соображая все обстоятельства, ими изъясняемые, к невозможности скоро переселиться в города к наполнению их жителями, а при том представляя себе и государственные выгоды, которые при меньшем расстройстве таковых переселенцев могут отвратить умножение государственных недоимок», генерал-губернатор (ноябрь 1796 г.) отсрочил выселение. Однако и это не помогло, ив 1798 году власти донесли, что «хотя евреи начали в города переселяться, но еще весьма малое количество».
Вскоре местечки были приравнены к городам; запретными остались только деревни и села.
В истории выселений евреи фигурировали сперва как члены торгово-промышленного класса; ограничительные меры в отношении проживания в уездах и винокурения одинаково имели в виду как евреев, так и христиан; евреям, правда, уделялось более места в административной переписке, но это потому, что указанные запреты приобретали исключительно острый характер в применении к еврейскому населению ввиду его многочисленности, вследствие чего евреям приходилось с особой настойчивостью бороться с губительными мероприятиями. Против евреев, как особой народности, не выставлялось никаких специфических обвинений. Но затем вопрос о евреях, проживавших в уездах, был превращен в «еврейский вопрос», и тогда религиозная или национальная вражда придала ему новую искаженную форму, наполнила его неправдой; широкое общественно-экономическое явление стало рассматриваться с точки зрения грубых предрассудков.
В 1797 году, ввиду сильного голода, поразившего минских крестьян, император Павел 1 повелел губернатору выяснить причины этого явления совместно с дворянством. Дворяне объяснили, что по причине невежества крестьяне не могут вести хорошего хозяйства, но, кроме того, их разорили волнения в крае и переходы войск, а еще более частые неурожаи, отсутствие дорог и многое другое.
Ясно, что при таких обстоятельствах требовался ряд серьезных мероприятий. Но дворяне не желали признать, что основной причиной разорения крестьян являлось крепостничество; они ограничились тем, что предложили ничтожные меры, которые не могли иметь существенное значение. Вместе с тем, чтобы смягчить впечатление безнадежности положения, они подыскали и другого виновника народных бедствий, на которого можно было безнаказанно обрушить обвинение – еврея.
«При сих несовершенствах, – заявили дворяне, – вящею еще причиною суть евреи, на арендах и шинках владельцами удерживаемые, в противность повелений от начальства». И сообразно с этим было намечено еще одно постановление: дозволить винокурение одним только помещикам, «а евреям и прочим шинкарям и арендаторам вовсе по предписанию начальства запретить». Хотя арендаторами являлись преимущественно евреи, это правило по существу не должно было быть направлено специально против них, так как всё зависело единственно от воли помещиков.
Тем не менее этому запрету был вскоре придан характер борьбы исключительно с еврейской эксплуатацией.
Объяснения дворян государь переслал на рассмотрение Сената; но вместе с тем он предписал минскому губернатору принять меры, предложенные дворянами.
Было ли это распоряжение вызвано уверенностью, что евреи, наряду с другими явлениями, особенно вредно действуют на состояние края, или предположением, что подобные меры легче осуществить, нежели ряд хозяйственных реформ, – как бы ни было, указ Павла I придал доминирующее значение вреду, наносимому евреями. Сенат же, со своей стороны, еще более усугубил роль евреев в печальной судьбе крестьян, заявив, что последние бедствуют не столько от разных невзгод и неурожаев, сколько от того, что владельцы держат в своих селениях евреев. При этом Сенат решил собрать мнения и остальных губернаторов и дворян; с целью же воздействовать на доклады губернаторов и дворян в желательном ему направлении он разослал по губерниям донесение минских дворян, отметив, что таковое уже высочайше одобрено. Цель была достигнута. Всюду дворяне охотно заговорили о том, что они сами заботятся о крестьянах, но что евреи являются вредным элементом. Однако не только традиционная мера поголовного выселения евреев из уездов не встретила здесь поддержки ни со стороны властей, ни со стороны помещиков, но были даже сделаны указания, долженствовавшие значительно смягчить ходячее превратное представление о вредоносности евреев.
Констатировалось, что евреи проживают в чрезмерном количестве в уездах, и в связи с этим возникла мысль о необходимости только разредить еврейское население в уездах и излишек разместить как по городам, так и по пустопорожним землям при известной материальной поддержке со стороны правительства.
Об этом подумывали и сами евреи, но они были бессильны выполнить такую тяжелую задачу, как переселить бедное многотысячное население. Нота Хаимович Ноткин представил правительству еще в 1797 году проект переселения евреев колониями на степи для разведения там овец, устройства земледелия и проч., но этот проект, требовавший громадных средств, не был, конечно, осуществлен.
Главное значение указанной сенатской анкеты заключается в том, что ею был выдвинут вопрос о преобразовании еврейского быта, причем идея о реформе была обязана своим зарождением заботе о благополучии и потребностях не самого еврейского населения, а одного лишь крестьянства – реформа нашла свое выражение в положении о евреях 1804 года, первом систематически разработанном русском законодательстве о евреях. Но вместе с тем самый факт анкеты придал вопросу о проживании евреев в уездах, как это будет видно из дальнейшего, угрожающий характер.
Однако, несмотря на тревожную атмосферу, сгустившуюся вокруг еврейского населения в уездах, оно вовсе не представляло в глазах самого же Сената особой опасности, как свидетельствует следующий факт.
В 1801 году по всем губерниям был вновь разослан указ, чтобы «мещан, живущих по селениям, непременно высылать для жительства и промыслов в города, не допуская их пользоваться по деревням крестьянскими прибытками с крайним их утеснением». Это требование, как и прежние такие же, должно было распространиться на всё русское мещанство, а следовательно, и на белорусских евреев. Но вследствие ходатайства евреев Сенат издал в 1802 году указ, чтобы начавшееся в Белоруссии выселение евреев было приостановлено и чтобы им «в жительстве и промыслах их никакого стеснения» не делали.
Таким образом, с одной стороны, принимаются меры, которые превращали общее законоположение в специально «еврейскую» репрессию, а с другой стороны, в Белоруссии, то есть именно там, где выселение евреев из уездов имело наиболее длинную историю, вдруг делается исключение из общего закона[53].
Крестьяне бедствовали, ближайшими же их соседями являлись евреи. Положение крепостных крестьян, с точки зрения существовавшего государственного строя, не допускало, по понятиям того времени, никаких изменений в их быту. Следовательно, путь к улучшению их экономического состояния нужно было проложить сквозь густую еврейскую массу, окружавшую их.
К такому выводу русские администраторы, сталкивавшиеся с крестьянством в западных губерниях, неминуемо приходили не по личным соображениям, а в силу твердого веления, диктовавшегося, как казалось, самыми насущными тогдашними государственными требованиями.
В этом отношении чрезвычайно характерной иллюстрацией служит эпизод, разыгравшийся в тот момент, когда впервые зародилась идея о реформе еврейского быта, и надолго определивший отношение правительства к вопросу о совместном проживании евреев и крестьян.
В 1799 году Павел I повелел Державину отправиться в Шклов, чтобы на месте рассмотреть, насколько были основательны жалобы на самовластные поступки известного генерала Зорича, владельца Шклова, против евреев и прочих жителей. Здесь Державин, узнав о серьезных претензиях к Зоричу со стороны крестьян и других обывателей-христиан, смутился: принимать ли такие жалобы. Он обратился за разъяснением в Петербург: «Велено мне принимать жалобы на г-на Зорича от евреев и прочих людей, в Белорусской губернии жительствующих, но не сказано именно от его подданных, то, в противность законов, принимать их я не осмелился». И вот из ответа генерал-прокурора оказалось, что, вопреки первоначальному высочайшему повелению, данному Державину, было признано нежелательным принимать жалобы не только от крестьян, но даже и от других свободных обывателей, кроме одних только евреев. «Государь Император, – писал генерал-прокурор Державину, – повелеть соизволил: 1) чтобы ваше превосходительство, держась точной силы высочайшего указа, единственным предметом отправления вашего поставили исследование жалоб, приносимых от евреев на притеснения Зорича… 3) жалобы крестьян на их помещика, составляя для вас обстоятельство побочное, не могут быть вами принимаемы, тем более что… пример их может произвести волнование».
Этот эпизод и послужил руководящей нитью для Державина, когда в следующем году государь поручил ему позаботиться о благополучии белорусских крестьян; их бедность вызывалась общими условиями их жизни, не подлежавшими изменению; следовательно, оставалось направить внимание туда, где ожидалось меньше всего сопротивления, – в сторону евреев. Державин, первый выработавший проект еврейской реформы, так и поступил. С этой позиции он взглянул, между прочим, и на пребывание евреев в селах и деревнях.
Опасение коснуться устоев крестьянской жизни, крепко, как хотели тогда думать, державшейся властью помещиков, было столь сильно, что даже такой вдумчивый и самостоятельный администратор, как литовский губернатор Фризель, понявший, что корни крестьянских бедствий не таятся в евреях, с большой тревогой предложил меры для поднятия благосостояния крестьян: «Как приведение в действие сего намерения может иногда сей непросвещенной части народа внушить более покушений искать себе свободы, нежели дозволить ему можно пользоваться оною, в таком случае нужно поступить со всей осторожностью, чтобы выгоды крестьянам и всё, что служить может к облегчению их жребия, не единовременно, но частями доставляемо было».
Страх пред покушением крепостных крестьян «искать себе свободы» обессилил, исказил и деятельность Еврейского комитета, образованного в 1802 году для разработки еврейской реформы, несмотря на то, что в нем принимали участие такие люди, единомышленники и друзья молодого, либерального в то время императора Александра I, как
Адам Чарторыжский и граф Кочубей, секретарем которого состоял быстро выдвигавшийся Сперанский.
Приступая к еврейской реформе, комитет был полон благих намерений. Когда весть об учреждении его вызвала тревожное настроение в еврейском населении, Кочубей сообщил губернаторам высочайшее повеление, чтобы они «кагалам и прочим еврейским обществам объявили бы и истолковали, что при учреждении комитета о рассмотрении их (евреев) дел никак не было в намерении стеснить их состояние или умалить существенные их выгоды; но, напротив, предполагается доставить им лучшее устройство и спокойствие, а потому, чтоб не развлекались ложными слухами, к ним доходящими, <…> в твердой уверенности к правительству, пользу их назидающему».
А затем, после ряда совещаний, комитет занес (20 сентября 1803 г.) в журнал следующие строки, достойные истинно государственного пера:
«…Преобразования, производимые властью правительства, вообще не прочны и особенно в тех случаях малонадежны, когда власть сия должна бороться со столетними навыками, с закоренелыми заблуждениями, с суеверием неумолимым… Лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только путь к собственной их пользе, надзирая издалека за движением их и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти… Сколь можно менее запрещений, сколь можно более свободы. Вот простые стихии всякого устройства в обществе!.. В исчислении вероятностей, определяющих действие человека, первым основанием должно всегда полагать частный прибыток, сие внутреннее начало, нигде и никогда не престающее и от всех законов ускользающее, когда сии законы для него стеснительны… Можно бы было представить множество примеров бесплодных в сем роде попыток, в торговле, в ународовании, в просвещении: везде, где правительства мнили приказывать, везде являлись одни только призраки успехов, кои, подержась несколько времени на воздухе, исчезали вместе с началами, их родившими. Напротив, во всех учреждениях, кои заводились нечувствительно, образовались частным прибытком, поддерживались свободою и были только покровительствуемы правительством, была видима внутренняя сила, их утверждающая, существовало непоколебимое основание, временем и личною пользою положенное… Все сии уважения заставляют и в образовании евреев предпочесть средства тихого одобрения, возбуждения их собственной деятельности и пресечения только тех препятствий, кои зависят непосредственно от правительства и сами собою пресечься не могут».
Эти слова свидетельствовали, что молодым государственным деятелям была еще чужда официальная ложь. Но когда они вскоре затем ее узнали, она тотчас поработила их.
В ряду задач, намеченных комитетом к разрешению, наиболее жгучим являлся вопрос о скоплении евреев в селах и деревнях, и он-то сбил членов комитета с верного пути, ими же указанного в журнальной записи.
Пред комитетом предстала дилемма: или заявить во всеуслышание, что ответственность за бедствия крестьян падает на крепостной строй, на тех, кто им пользуется в личных целях, или – чтобы отвлечь общественное внимание от ужасной действительности и успокоить общественную совесть – сознательно пойти по ложному следу. Комитет, еврейский комитет, не смел подойти со своими слабыми силами к коренному государственному вопросу; с другой стороны, было так легко направить свою творческую деятельность на беззащитную еврейскую массу, заранее молвой объявленную виновною во всем.
И когда комитет закончил свою работу, оказалось, что необходимость еврейской реформы была объяснена не тяжкими условиями, в которых жили евреи, а вредом, который евреи, словно по злой воле, причиняли соседям, или по меньшей мере теми печальными последствиями, которые еврейская жизнь влекла за собою для христиан. Цель реформы получила не положительный, а отрицательный характер – сделать евреев безвредными для других. Эта близорукая тенденция надолго легла с того времени в основу русского законодательства о евреях. Еврейская реформа должна была, таким образом, направиться в сторону не еврейских нужд, а единственно интересов окружающего населения. Наиболее ярко это сказалось при разрешении вопроса о проживании евреев в селах и деревнях.
Комитет принял во внимание одно обстоятельство: от скопления евреев в уездах и от их занятия арендами и винными откупами страдали крестьяне; но его не заинтересовало, как же отражалось это обстоятельство на материальном благосостоянии самих евреев.
Между тем корчемство, вызывавшее в русских людях самые дикие представления о евреях, приносило евреям одну нищету. Генерал-губернатор граф Гудович утверждал, что шинкари не имеют «насущного с семействами их пропитания, поелику по здешнему обыкновению шинкарю платится из прибыли от продажи вина самая превосходная часть десятая, а по большей части пятнадцатая»; губернатор Фризель заявлял, что в корчмах сидят женщины, а не мужчины, которые «выходят на другие промыслы, поелику доход с шинка часто бывает недостаточен на их содержание». Было ясно, что, ища источников пропитания в крестьянской среде, еврей был таким же нищим, как и крестьянин: всё переходило к помещику.
Тяжелые, ненормальные условия хозяйственного быта в крае были рассмотрены комитетом только с точки зрения крестьянской жизни, и только с точки зрения крестьянских интересов проживание евреев в уездах стало вопросом и еврейской жизни. При этом комитет совершенно устранил от себя тот материал, который говорил о роли помещика в крестьянской жизни. А ведь многие документы свидетельствовали, что эта роль была теснейшим образом связана с деятельностью евреев, что последние подрывали благосостояние крестьян как невольные посредники между помещиками и крестьянами. Минский губернатор заявил, что евреи наносят ущерб крестьянам «чрез содержание по деревням аренд и чрез власть на закупку всех продуктов от крестьян, многими помещиками из жадности к прибыли позволяемую…»; генерал-губернатор граф Гудович отметил, что «отягощаются поселяне некоторыми помещиками, а наипаче посессорами непозволением продавать какие-либо продукты свои иначе как еврею, право сие вместе с винною арендою откупившему…»; Фризель и Державин указывали, что крестьяне принуждались покупать всё необходимое у помещиков или их арендаторов и им же продавать свои продукты, и в обоих случаях цены назначались по прихоти помещика, причем крестьяне принуждались также и водку покупать в помещичьих шинках. С другой стороны, помещик, пользуясь своей властью над евреями, заставлял их брать определенное количество водки, и евреям невольно приходилось принимать всяческие меры, чтобы распродать ее.
Известен случай, когда Сенат должен был постановить, что евреев нельзя принуждать к продаже питей[54].
Но всё это не было принято во внимание комитетом, ибо власть помещика ревниво охранялась самим правительством, и в результате выработанное комитетом Положение о евреях 1804 года лишило – 34-й статьей – евреев права содержать шинки и брать аренды и потребовало, чтобы в течение трех лет из сел и деревень было выселено всё многотысячное еврейское население.
В своем докладе комитет отметил, что «во всех делах и сведениях, в рассмотрении его бывших, находил он явные следы сих злоупотреблений и основание жалоб, толикократно на них приносимых. Укоризны до того простираются, что некоторые помещики и люди, кои на местах занимались рассмотрением промыслов еврейских, им особенно приписывают крайнюю бедность и разорение, в коем находятся обыватели… Содержание аренд и винный промысел, по выражению сих примечателей, в руках евреев есть зло неизъяснимое, <…> истощающее силы народа, снедающее все плоды трудов его, самое жестокое орудие корыстолюбия, угнетения и бедствия… Надлежало взойти к самому первому их началу, исправить зло в самом корне и средствами, сколь можно умеренными, но действительными, остановить вредное его распространение».
Обвинение в спаивании и подрыве благосостояния крестьян уже в течение ряда лет тяготело над евреями; оно возводилось на них и много десятилетий спустя. Однако общеизвестно, что пьянство не было монополией крестьян только тех губерний, в которых жили евреи; крестьяне пьянствовали и голодали во всех губерниях; пьянство и голод не прекратились и тогда, когда образ еврея-корчмаря отошел в историческое прошлое, когда его сменили другие сидельцы, иной религии, иных общественных классов.
Ниже будут еще приведены соображения компетентного учреждения, отвергшего целесообразность меры выселения.
Здесь же необходимо отметить ту нравственную атмосферу, в которой развился миф о еврее как единственном виновнике крестьянских бед. Поэт и сенатор Державин, злобный сеятель правительственного антисемитизма, мнение которого по еврейскому вопросу до сих пор не утратило своей авторитетности, настойчиво направлял свои удары против евреев; он, правда, не щадил помещиков и крестьян, но всё же внимание читателя его записки искусственно сосредоточивалось на еврее. А между тем подобное отношение к евреям было ему подсказано не убеждением в правильности такого взгляда, а единственно необходимостью прибегнуть к официальной лжи. Предлагая в записке суровые меры против евреев, настаивая на их выселении из уездов, Державин одновременно высказал в частном письме иной, трезвый взгляд на затронутый вопрос: «Трудно без погрешения и по справедливости кого-либо строго обвинять. Крестьяне пропивают хлеб жидам и оттого терпят недостаток в оном. Владельцы не могут воспретить пьянства для того, что они от продажи вина весь доход имеют. А и жидов в полной мере обвинять также не можно, что они для пропитания своего извлекают последний от крестьян корм. Словом, надобно бы всем сохранить умеренность и чрез то воспользоваться общим благоденствием. Но где же, и кто таков, кто бы в полной мере соблюл оную? Всяк себе желает больше выгод».
Таков характерный образец официальной правды о евреях.
Члены Еврейского комитета не были настоль мужественны или не были настолько свободны от влияния со стороны и свыше, чтобы отказаться от репрессивных мер по отношению к евреям, раз им было ясно, что первопричина крестьянских бед коренится в другой сфере; но вместе с тем, ступив на путь, предуказанный правительством, они не скрыли ни от себя, ни от государя, что на этой дороге встретится глухая стена, которая явится непреодолимым препятствием для достижения цели. «Есть множество уважений, – писал комитет в своем всеподданнейшем докладе, – кои один опыт может во всем пространстве их открыть и указать способы к ниспровержению тех препятствий, коих, по необходимости, должно ожидать в таком учреждении, которое более, нежели другое, подвержено противодействию навыка, упрямства, корысти, обольщения и, наконец, слабости исполнителей».
Быть может, комитет потому-то и согласился на меру выселения, осуществления которой никто на местах фактически и не требовал, что он сам не верил в эту возможность. Между тем создавалось желанное представление, будто комитет разрешил предложенную ему задачу, будто правительство взялось за искоренение зла, угрожавшего государственному благосостоянию.
Ожидания комитета оправдались: мера выселения встретила непреодолимые препятствия.
Для удаления евреев – шестидесяти тысяч семейств! – из сел и деревень был назначен трехлетний срок, к 1 января 1808 года. Правительство обещало оказать еврейскому населению поддержку для обращения к земледелию и развитию фабричной деятельности, но помощь была слишком ничтожна в сравнении с теми грандиозными расходами, которые в действительности требовались для перемещения десятков тысяч людей. Совершенно неподготовленные к физическому труду, обремененные семьями, лишенные всяких денежных средств, изгнанники должны были, оставшись без куска хлеба, перейти в города и жить там, не имея занятий. Уже вскоре обнаружилось, что правительство не в силах оказать даже ту малую поддержку, которую оно обещало; вместо поощрения к переселению в Новороссию для земледельческого труда правительство было вынуждено начать ставить преграды стихийному стремлению к переселению, охватившему часть изголодавшегося еврейского населения. Была введена очередь для переселенцев, тем не менее тогда же началось удаление евреев из деревень и сел, сопровождавшееся обычными ужасами насилия.
«Слухи и вести о выгодности переселения распространились по всем еврейским захолустьям, а последний срок выселения… изо дня в день всё грознее приближался… Не выбравшихся еще добровольно из деревень теперь гнали из них силою; пожитки неповиновавшихся уничтожали; оседлости их разоряли без сожаления!.. Евреи молили об отсрочке, вопили и стонали, но всё было напрасно: их беспощадно выпроваживали под конвоем крестьян и даже солдат!.. Их загоняли, точно скот, в местечки и городишки, и там, на площадях, под открытым небом, оставляли размышлять о превратностях судьбы!.. В пылу отчаяния они подавали всем властям целыми кипами слезные прошения о безотлагательном переводе их в земледельцы, в Новороссию…»[55] Среди изгнанников появились болезни, усилилась смертность. Возникло опасение эпидемий.
Князь Кочубей, ведавший делом переселения, сознавал бессилие правительства пред этой голодной толпой, молившей о хлебе; но могло ли правительство без ущерба, как ему мнилось, для своего престижа приостановить выселение?
Даже случайное стечение обстоятельств, открывавшее пред правительством возможность почетной капитуляции, не сломило настойчивости в осуществлении репрессивной меры.
«Государь Император повелел по случаю того, что Бонапарт созвал в Париже собрание представителей евреев, имеющее главной целью дать евреям разные преимущества и связать евреев всей Европы, созвать особый комитет для обсуждения того, не требует ли это обстоятельство принятия каких-либо особых мер относительно русских евреев»[56]. В состав вновь образованного комитета вошли Кочубей, Чарторыжский и министр иностранных дел граф Будберг. Князь Кочубей (с ним был согласен и Чарторыжский) представил записку государю (февраль 1807 г.), в которой указывал, что нельзя утверждать, будто правительство не может увидеть себя в необходимости отказаться от своих распоряжений, и поэтому он предлагал отсрочить переселение евреев, «поставив вообще нацию сию в осторожность против намерений французского правительства». Но Будберг, отрицая наличность какой-либо связи между Синедрионом и выселением евреев, высказался за то, чтобы закон был осуществлен во всей строгости.
Действительно, ссылка на Францию должна была послужить лишь приличной маской. Фактически для отсрочки выселения имелись другие, притом весьма веские мотивы. Князь Кочубей указывал, что евреи могли бы быть частью переселены в города и местечки, но здесь нередко нельзя было найти даже убежища; некоторые города и местечки, населенные главным образом евреями, выгорели, и евреи-погорельцы не только не в силах оказать гостеприимство изгнанникам, но сами вынуждены уходить в деревни, а так как их туда не пускают, то они «бродят и скитаются». «Вообще, – откровенно резюмировал Кочубей, – ни сами они (евреи) не могут иметь способов, оставив нынешние жилища по селам, деревням и корчмам, найти оные себе в иных местах, ни правительство не может в том им подать никакого пособия».
Но и это компетентное суждение не могло побудить верховную власть уступить непреклонному требованию жизни. Благородное стремление улучшить положение бедствующего крестьянина, встречая на своем пути препятствие в основном государственном строе, не желало примириться с сознанием своего бессилия, и оно бросалось в сторону миража. Жажда действия, которая успокоила бы тревогу совести, побуждала высшую власть быть исключительно настойчивой. Государь соглашался в крайнем случае несколько смягчить меру выселения, но никак не отказаться от нее. Таков именно был смысл высочайшего рескрипта (1807 г.) на имя сенатора Алексеева, командированного в губернии черты оседлости, чтобы удостовериться, до какой степени местные обстоятельства могут способствовать или затруднить переселение евреев.
«Возлагая на вас приобрести на месте сие удостоверение, Я поручаю вам, войдя в рассмотрение способов, кои могут иметь евреи, чтоб в 1808 году из деревень переселиться; если найдете вы сие возможным и с настоящими обстоятельствами того края совместными, то вы и не оставите силою сего подтвердить всем гражданским губернаторам, чтоб общее Положение о евреях приводимо было повсеместно в точное исполнение.
Если же вы найдете, что предположение сие без крайнего разорения к назначенному сроку по настоящим обстоятельствам и среди разных необходимых забот, край сей ныне тяготящих, совершиться не может, тогда вы представите Мне как о действительных причинах сей невозможности, так и о средствах, коими бы можно было по крайней мере постепенно привести во исполнение те виды, кои в Положении о евреях для пользы края и для лучшего их самих устройства были поставлены».
Таким образом, не только была устранена возможность отменить выселение, но всё еще тлела надежда, что эту меру можно будет завершить в короткий срок. И в связи с этим было решено созвать в губерниях черты оседлости еврейских депутатов, которые указали бы средства к осуществлению положения 1804 года.
Яркие реальные факты слишком громко говорили о невозможности выселения в короткий срок; сенатор Алексеев не воспользовался предоставленным ему правом и не предписал губернаторам привести в действие закон; члены комитета, ознакомившиеся, между прочим, с мнением депутатов и отзывами губернаторов, также нашли невозможным совершить выселение к 1 января 1808 года. Ответить же на вопрос, необходимо и возможно ли вообще осуществление принудительного выселения, хотя бы и в течение более продолжительного срока, комитет не решался, не имея на то полномочий. Однако само заключение комитета довольно открыто наводило на мысль, что пора положить конец насильственной мере, совершенно отказавшись от нее. Но государь согласился лишь на слабое смягчение мероприятия: с января 1808 года должно было «без отлагательства малейшего и послабления» начаться переселение евреев частями с таким расчетом, чтобы в течение трех лет оно было совершенно закончено.
Благо требует жертв. Пусть сотни семейств были удалены из деревень, тысячи голодных бродили, ища хлеба. Именно это наводнение края бездомными нищими встревожило власть: мирное еврейское население грозило превратиться в элемент, опасный для общественного спокойствия. Из провинции шли донесения, что закон 1804 года невыполним. И тогда, наконец, когда бедствие евреев, достигнув крайних размеров, стало общим несчастьем, новый министр внутренних дел, князь Куракин, решился высказать категорически то, что всеми сознавалось, но о чем не смели говорить. И тогда только (29 декабря 1808 г.) было высочайше повелено оставить евреев на их местах «до дальнейшего впредь повеления», а затем учрежден новый комитет для рассмотрения вопроса о выселении под председательством известного деятеля В.С.Попова, близкого государю. «Намерение Моё, – говорилось в высочайшем указе, – в том состоит, чтоб все вообще препятствия и затруднения, в переселении евреев встретившиеся, были в совокупности рассмотрены, дабы на сих окончательных соображениях можно уже было основать положительные по сему отношению меры».
II
Значение деятельности комитета – Отечественная война и благоволение Александра I к еврейскому населению – Возобновление выселения и вынужденная приостановка в осуществлении этой меры (1824 г.) – Резолюция императора Николая I – Отмена выселения как системы (1835 г.) – Право проживания в военных поселениях – Новая попытка массового выселения
Задача комитета, по словам указа, заключалась в том, чтобы «изыскать меры, посредством коих евреи, быв удалены от единственного их промысла – продажи вина по селам, деревням, постоялым дворам и шинкам, – могли бы себе доставлять пропитание работою». Но в чем же могли заключаться эти меры, когда, по словам этого же указа, «невозможность сия (то есть переселение) не от чего иного главнейше происходит, как только от того, что евреи по нищете их не имеют сами способов, оставив настоящие их жительства, устроиться и обзавестись в новых состояниях, кои избирать они должны. Правительство, равным образом, не может принять на себя водворение всех их на новых местах».
Комитет, в состав которого вошел и сенатор Алексеев, ознакомившийся на месте с подлежащим вопросом, работал в течение трех лет и на основании обширного материала, скопившегося за 25 лет, без обиняков выяснил роль евреев в деревнях и селах и указал на их значение в крестьянской жизни.
Миф о еврее как о злонамеренном виновнике бедствий крестьянина, его угнетателе, держится в русском обществе по сию пору благодаря некоторым условиям, если не внешне, то внутренне схожим с теми, которые существовали сто лет назад. За протекший век эта легенда причинила евреям много страданий, нанесла им много обид. Доклад комитета Попова представляет поэтому документ, не утративший поныне в известной степени своего практического значения, хотя за это время хозяйственный строй в стране изменился, а винные промыслы стали государственной монополией. Но не этим одним доклад заслуживает серьезного внимания со стороны современного государственного деятеля.
Если даже не согласиться со всеми его положениями, всё же нельзя не признать, что, всесторонне исследовав вопрос о пребывании евреев в соседстве крестьян, комитет сумел разобраться в этом обострившемся сложном общественно-экономическом явлении, и что, рассмотрев его с государственно-хозяйственной точки зрения, он правдиво и смело указал на то, как бесполезна борьба с этим явлением первобытным способом – изгнанием многотысячного населения с насиженных мест. Сопоставление спокойного, беспристрастного освещения, данного вопросу комитетом, со спешностью и настойчивостью, с которыми высшая власть, в благородном, но недостаточно обдуманном стремлении пыталась изгнать евреев из уездов, должно навести русского государственного деятеля на глубокое размышление: с какой легкостью принимались в отношении евреев меры, решительно не вызывавшиеся фактическими государственными нуждами, а между тем крайне суровые, вряд ли применимые даже в неприятельской стране в отношении враждебного населения…
«В Польше, где всё почти купечество составлено из евреев и где почти все ремесла находятся в руках евреев же, – говорится в докладе комитета Попова, – торговля и ремесла сделались недостаточными для доставления всем вообще евреям прокормления. Необходимость понудила пришельцев сих обратиться к другим средствам. Помещики, воспользовавшись их прибытием, пригласили на свои земли и употребили орудиями хозяйственных своих оборотов.
Внутренние беспокойства, частые военные раздоры, набеги татар и прочие тому подобные происшествия были причиною, что польские помещики не имели ни удобности, ни времени заняться устроением прочного хозяйства и принуждены были прибегнуть к разным легчайшим побочным оборотам, как, например, к винокурению, отдаче поместий на аренды и пр…
Евреи, сделавшись необходимыми для помещиков, по собственному согласию их занялись арендами в большой части поместий и, быв во всё время польского правления лишены права приобретать покупкою земли, нашлись принужденными, из угождения помещикам, на землях коих они были поселены, предаться исключительно продаже вина.
В сем положении польские евреи перешли под Российскую Державу…
Неоспоримо, что пресечением сего (винного) промысла (когда бы евреи имели возможность без оного обойтись) можно было бы произвести в сем народе необходимость обратиться к полезнейшим отраслям промышленности; но равномерно неоспоримо, что превращением земледельцев в целовальников нельзя уменьшить в крестьянах склонность к напиткам. Превращение сие не принесло бы никакой выгоды ни помещику, ни крестьянину, ни государству.
Крестьянин, привыкший издревле продавать еврею произведения свои на месте и чрез то сберегавший как рабочий скот, так и время, <…> должен ныне ехать в город или местечко, которое не лучше того же селения, в котором также живут евреи, продавать свои произведения евреям же и пропить вырученные деньги евреям же, или, лучше сказать, в несколько поездок в город пропить всё, что пропивал целый год в своем селении…
Крестьянин, равным образом привыкший доставать под руками все домашние необходимости, например косы, посуду, железо, соль и пр. (ибо в каждом селении у еврея можно было найти всё то же, что и в местечке), должен ныне, при встретившейся нужде, иногда в самую рабочую пору, ехать в город покупать то же у евреев и пропивать деньги тоже евреям.
Крестьянин, в случае неурожая хлеба, при недостатке в семенах или в каком-нибудь другом несчастном случае не находивший иногда во многих поместьях пособия у помещика, прибегал к пособию еврея. Теперь крестьянин должен лишиться и сего пособия.
Польза, которую правительство извлекало из пребывания евреев в селах и деревнях, состояла в том:
1. что хлебопашество год от года приходило в лучшее состояние, сколько от умножившейся нужды в произведениях, столько и от того, что не отвлекались от земледелия полезные работники, и класс производительный свободно размножался;
2. что крестьяне уплачивали государственные подати;
3. что 60 тысяч семейств имели верное содержание и удовлетворяли государственным обязанностям.
Запрещение содержать шинки и постоялые дворы по большим дорогам лишило бы не только евреев, но и христиан всех удобностей, необходимых для проезжающих, и, сверх того, чрезвычайно ощутительно было бы для торговых оборотов, казенных поставок и даже для почт…
Во уважение всех сих препятствий и самой невозможности, Комитет находит <…> необходимым оставить евреев в селах и деревнях по-прежнему:
1. по неимению в Польских губерниях земель ни помещичьих, ни казенных, на коих бы можно было водворить 60 тысяч семейств, не имеющих никакой собственности;
2. по недостатку средств у самой казны к водворению евреев в губерниях отдаленных, ибо одной денежной ссуды потребовалось бы многие миллионы;
3. по закоренелой неспособности еврейского народа к хлебопашеству. Для приобучения нового только поколения к сему роду хозяйства нужно было бы употребить несколько лет и назначить для сего, наподобие колонистов, множество особых контор или комиссий. Ремесло земледельца требует так же, как и всякое другое ремесло, сил и опытности;
4. потому что евреи, с известными и положительными ограничениями[57], под надзором помещиков, так же могут быть терпимы в селениях, как в городах и местечках.
Оставить евреев в селах и деревнях без разрешения продажи вина Комитет признает не только невозможным, но и невыгодным:
1. потому что класс евреев, существовавших одною продажею вина, будучи составлен из людей самых беднейших, должен или пасть на содержание казны, или, не имея ни жилища, ни пропитания, перемереть с голоду, или ввергнуться в отчаяние, могущее произвести последствия, вредные для общественного спокойствия;
2. потому что недостаток пропитания е белорусских губерниях происходит не от пребывания евреев в селах и деревнях. Состояние христиан Киевской, Подольской и Волынской губерний, в которых также жительствуют евреи и где в скирдах более сгнивает хлеба, нежели родится в Белоруссии, ясно доказывает, что недостаток пропитания в сем последнем крае происходит не от продажи вина евреями, но от худого удобрения земель и от недостатка вообще хорошей системы хозяйства.
Доколе у белорусских и польских помещиков будет существовать теперешняя система экономии, основанная на продаже вина; доколе помещики не перестанут, так сказать, покровительствовать пьянству, дотоле зло сие, возрастая год от году, никакими усильями не истребится, и последствия будут всё те же, кто бы ни был приставлен к продаже вина, еврей или христианин. В доказательство ближе всего можно представить С.-Петербургскую губернию, не говоря ни о Лифляндии, ни о Эстляндии и проч. Коль же скоро со стороны правительства примутся надлежащие меры к ограничению сборов, происходящих от продажи вина, тогда с уменьшением выгод по сей части и упражняющиеся в винной продаже обратятся сами собою к другим занятиям, ремеслам, мануфактурам и, может быть, со временем к земледелию и скотоводству…
…Помещики, ищущие прибытков в продаже вина, не перестанут искать их и в то время, когда на место евреев будут им услуживать в том христиане, которые, заступив место евреев; найдутся принужденными поступать так же, как и евреи; известно, впрочем, что сии последние никогда продажею вина не обогащались, а извлекали одно только пропитание и удовлетворение лежащих на них повинностей…
Сделать из всех евреев купцов и ремесленников, по множеству ощутительных причин, было бы также и невозможно, и невыгодно, между прочим, потому,
1. что местечки и города не в состоянии ни поместить всех евреев, ни доставить им упражнения и пропитания;
2. что от умножения числа купцов и ремесленников в тех городах и местечках, в коих и теперь находится число, превосходящее истинную потребность, и от наполнения городов народом нищим, ни к каким ремеслам не привыкшим, должны понести потерю настоящие купцы и ремесленники и подвергнуть чрез то упадку самую торговлю. Впрочем, всё купечество и все ремесла в польских губерниях большею частью и без того наполнены евреями, а затем к винной продаже обращается один только их избыток…
Комитет, убеждаемый сим положением целого народа… и особенно опасаясь, чтобы вящим продолжением насильственных мер в настоящих политических обстоятельствах не ожесточить сей уже до крайности стесненный народ, признает необходимым вместо непрерывных отсрочек, коим конца предвидеть неможно и кои, кроме колеблемости правил и совершенной невозможности исполнения, ничего более не обнаруживают, решительным образом пресечь существующие ныне замешательства оставлением евреев на прежних их жителъствах и дозволением промыслов, статьею 34-ю остановленных».
Доклад комитета не был высочайше утвержден[58]; быть может, этому помешала надвинувшаяся Отечественная война; возможно, однако, что это было вызвано опасением умалить авторитет высшей власти. Как бы ни было, в то время указанное обстоятельство не имело особого значения для евреев, так как выселение из деревень было еще ранее приостановлено впредь до дальнейшего распоряжения. Но вообще тот факт, что по докладу не последовало высочайшей санкции, не остался без печальных последствий. Раз идея о нежелательности выселения евреев из уездов не была официально признана, в будущем открывался широкий простор для новых подобных опытов. И действительно, мера выселения евреев приняла впоследствии характер системы. Доклад комитета был временно предан забвению.
Отечественная война, година тяжкого, но славного испытания, открыла пред взором правительства душу еврейского народа. Тот еврей, на которого так обильно сыпались со всех сторон удары, которого правительство иначе себе не представляло, как в образе жадного корчмаря, жестоко обирающего бедного крестьянина, этот еврей предстал пред русской властью в новом свете. Император Александр I лично убедился, что прежние страхи по поводу созыва Наполеоном Синедриона были напрасны. Евреи не только остались верными стране, которой присягали, но, забыв перенесенные обиды, старались принести России посильную помощь. И император Александр I оценил искренний патриотизм еврейского населения.
В 1812–1813 годах при Главной квартире государя состояли два еврея – Зундель Зонненберг и Лейзер Диллон, носившие титул «депутатов еврейского народа». Они сопровождали Главную квартиру и за пределами России. Депутаты выполняли различные поручения, касавшиеся армии; они даже получили похвальные листы от начальника Главного штаба князя Волконского. Но, помимо этого, депутаты официально предстательствовали за еврейский народ. В 1814 году еврейская депутация была принята императором, и тогда же «Его Величество соизволил в повелении, датированном: Брухзал, 29 июня 1814 г., выразить еврейским кагалам свое милостивейшее расположение и повелеть, чтобы та же депутация или подобная отправилась в С.-Петербург, дабы там, во имя проживающих в Империи евреев, выждать и получить выражение высочайшей воли и определение относительно их всеподданнейших желаний и просьб касательно современного улучшения их положения»[59].
Это благоволение в условиях того времени было многообещающе; чтобы оценить его значение, достаточно вспомнить, какую катастрофу еще недавно пережили евреи: высылка сотен тысяч душ из деревень грозила им самыми тяжкими последствиями. Теперь гнев был переложен на милость. И благоволение императора имело тем большее значение, что ему было известно, чего именно добивались евреи. Они ходатайствовали о восстановлении нарушенного равенства в области сословно-городского самоуправления, об ограничении над ними власти помещика и проч.; они также просили о том, чтобы им было разрешено торговать, курить вино и брать откупы, а следовательно, и жить по всей России. Несомненно, что высочайшее повеление, чтобы депутация отправилась в столицу и там выждала разрешения этих вопросов, указывало на близкую возможность благоприятного исхода ходатайства еврейских представителей. При таких обстоятельствах евреи тем более имели право надеяться, что правительство не прибегнет более к той мере – выселению из уездов, которая стоила им столь тяжких жертв.
Правда, ни одно из ходатайств депутатов не было удовлетворено; по-видимому, они даже не рассматривались правительством в подробностях. Но вместе с тем евреи обрели временный покой; их не тревожили. Однако когда величие России погрузило императора в мистический мир, и его политическое мировоззрение подверглось коренной ломке, евреи опять превратились в глазах правительства в корчмарей или нечестных торгашей. Еврей вновь стал громоотводом для различных государственных несчастий. Он, конечно, снова выступил и виновником бедственного положения крестьян.
Материалы, собранные комитетом сенатора Попова, этот голос жизни, эти факты обнаженной действительности – всё потеряло малейшую силу под напором предубеждения, пред обидной для правительства невозможностью принять какие-нибудь иные, более действенные меры для спасения крестьянина. Началась эпоха выселений, эпоха безнадежной борьбы суетливых законодательных регламентаций со спокойным упорством жизни.
Военный губернатор Черниговской губернии заявил, что евреи держат «в тяжком порабощении» казенных крестьян и казаков. Слово и дело. Немедленно (1821 г.) следует приказание удалить из селений евреев, за исключением, однако, тех, которые заняты казенной винной продажей, – нельзя же, чтобы из-за крестьян пострадали казенные интересы; но в будущем, по истечении срока старых контрактов, евреям не следует более отдавать в содержание кабаки. Это распоряжение было распространено (1822 г.) и на Полтавскую губернию.
А вскоре вопрос о выселении евреев из сел и деревень был выдвинут на ближайшую очередь во всей его прежней, искусственно созданной остроте.
Чтобы лишний раз рельефно оттенить установившееся в высших правительственных сферах отношение ко всему, что касалось евреев, следует остановиться на одном характерном обстоятельстве.
В начале 20-х годов сенатор Баранов (некогда работавший в качестве незначительного чиновника в комитете 1802 года, установившем меру выселения евреев из уездов), обозревая белорусские губернии, нашел местных крестьян – не только помещичьих, но и казенных – в тяжелом экономическом положении. Это привело к тому, что тотчас же было обращено внимание на евреев, и с целью принятия соответствующих мер во всех западных губерниях Комитет министров признал (сентябрь 1822 г.) необходимым образовать особый комитет из заинтересованных министров, который, занявшись общей еврейской реформой, разрешил бы и возникший вопрос. При этом, зная, по-видимому, как нервно относились в высших кругах к пребыванию евреев в уездах, проектированному Еврейскому комитету был назначен всего год с лишним. Однако постановление Комитета министров не было в ближайшие месяцы утверждено высочайшей властью, и поднятый вопрос оставался открытым. Но вдруг, без малейшего его обсуждения, вопреки решительному представлению комитета Попова, сделанному в 1812 году на имя Могилевского и витебского губернаторов, последовали (11 апреля 1823 г.) высочайшие указы о том, чтобы евреи без промедления, в течение полутора годов оставив свои дома и другие недвижимые собственности, переселились из уездов в города и местечки. И только после этого репрессивного указа Комитету министров было объявлено, что государь утвердил его предложение об учреждении Особого еврейского комитета, который рассмотрел бы и вопрос о пребывании евреев в уездах[60].
Таким образом, признавая, что столь жгучее, сложное явление, разнообразными нитями связанное с экономическим бытом обширного края, нуждается в тщательном рассмотрении, высшая власть вместе с тем предприняла против многотысячного еврейского населения двух губерний тяжелую исключительную меру, не подвергнув исследованию те обстоятельства, которые будто ее вызывали.
Законопроект, выработанный Еврейским комитетом, потребовал удаления евреев из уездов. Но в той редакции, которая была ему придана Государственным советом и в которой он был опубликован в качестве закона – положения 1835 года, – этой репрессии уже не было. Новый закон только подтвердил уже существовавшее запрещение жить в уездах Могилевской и Витебской, а также в казенных и казачьих селениях Черниговской и Полтавской губерний. Но и это частное ограничение было сохранено лишь по требованию государя; большинство же государственных деятелей отнеслось отрицательно к удалению евреев из уездов. Борьба мнений, вызванная этим вопросом, несомненно любопытна.
Пока разрабатывался закон 1835 года, евреи не раз подвергались выселению. Началось с Гродненской губернии. Принципиально было решено (1827 г.) выселить евреев из уездов по всем губерниям, находившимся под управлением цесаревича, но Гродненская губерния должна была явиться как бы опытной станцией. При этом правительство сделало тот шаг вперед, что сознало, какой тяжкий удар наносила эта мера благосостоянию еврейского населения: была назначена, правда, сравнительно небольшая сумма для оказания поддержки беднейшим семьям; кроме того, было предписано начать выселение лишь после того, что будут собраны подробные сведения о числе выселяемых. Три года спустя такое же правило было распространено на Киевскую губернию[61].
Принятие в отношении еврейского населения репрессий без рассмотрения их в законодательном порядке прельстило Волынского и Подольского генерал-губернатора. Еще в 1829 году последовало высочайшее повеление выселить евреев из уездов наподобие Гродненской губернии, также из Подольской, но цесаревич, отнюдь не благоволивший евреям, настоял на том, чтобы раньше выждать результатов в Гродненской губернии. Теперь же, когда цесаревича уже не было в живых, генерал-губернатор высказался в том смысле, что прошло уже достаточно времени с момента появления высочайшего повеления; к тому же после того последовало распоряжение об удалении евреев из уездов по Киевской губернии, следовательно «не предвидится затруднения в принятии ныне сей меры и по губерниям Волынской и Подольской».
Это предложение, однако, не встретило сочувствия[62]; раз специальный комитет рассматривал вообще реформу еврейского быта, представлялось неудобным, чтобы помимо него устанавливались новые правила, тем более что комитет проектировал выселить евреев по всем губерниям в течение трех лет с издания нового закона, и государь это предположение утвердил. В связи с последним обстоятельством было вслед за тем приостановлено выселение по Киевской губернии[63]. Несколько позже было также разъяснено, что евреев не следует выселять из сел Бессарабской губернии[64].
Повсеместная приостановка выселения, как видно, мотивировалась тем, что Еврейский комитет проектировал общую соответствующую меру; это было, в сущности, несколько странно; если в конце концов предполагалось всё же подвергнуть выселению всех евреев, то не было особой надобности приостанавливать изгнание там, где оно уже началось. Действительно, имелась другая причина, побуждавшая правительство быть осторожнее в репрессиях. Она заключалась в том, что по мере законодательного движения вопроса о пребывании евреев в уездах, всё более выяснялось отрицательное отношение различных правительственных кругов к выселению: взгляды, высказанные комитетом Попова, стали встречать в это время общее признание.
Гродненский губернатор, знаменитый впоследствии граф Михаил Николаевич Муравьев, первый поставил на вид, что, прежде чем изгнать евреев из уездов, «желательно бы разрешить во всей истине вопрос, отчего происходит нынешнее довольно бедственное положение крестьян в той стране, и производимое евреями истощение превышает ли прочие утесняющие причины, происходящие от самого управления помещиков». По мнению этого губернатора, «доколе существовать будет вольная продажа вина в бесчисленном множестве шинков в руках ли евреев или христиан, и доколе помещики не дойдут до той степени действительного просвещения, что увидят надобность пещись о благосостоянии их крестьян, дотоле самая лучшая почва земли, все способы промышленности и самое изгнание евреев не послужит к существенному улучшению состояния поселян».
Виленский военный губернатор князь Долгоруков, неблагоприятно в целом относившийся к евреям, также указывал, что обеднение крестьян в помещичьих, казенных и духовных имениях происходит, «впрочем, не столько от продажи вина евреями, сколько большей частью от вкрадывающихся притеснений, поелику не всегда можно предупредить некоторые излишние требования владельцев и арендаторов и нельзя вскоре искоренить злоупотребления, вкравшиеся искони по управлению некоторыми имениями» [65].
Отрицательно отнеслись к мере выселения и некоторые министры.
Министр финансов Канкрин, который неоднократно склонялся в пользу ограничительных законов о евреях, заявил, что полное удаление евреев из уездов, особливо в короткий срок, «сопряжено с величайшими затруднениями и даже с жестокостью»; вывести их в течение трех лет – мера слишком крутая, «посему самому должно будет паки приостановить в исполнении».
Того же мнения, по словам Канкрина, были и другие члены министерского комитета, которые согласились на эту меру только во избежание разногласий и полагая, что правительство не допустит ее отмены.
Впрочем, Канкрин нашел, что по многим причинам не следовало бы совершенно отменять выселение, а нужно было бы отметить в новом законе, что впредь запрещение евреям жительствовать в уездах предоставляется по «особому усмотрению и распоряжению правительства»; это, правда, оставит евреев в тревожной неизвестности, но зато, быть может, побудит их хотя бы постепенно переселиться в города.
Что касается департамента законов Государственного совета, то, имея пред собою самый разнообразный материал, он не нашел иного ответа на возбужденный вопрос, как тот, который был дан комитетом Попова. Протекшие двадцать лет только подтвердили, что миф о еврее как виновнике крестьянских бед был рожден гнетущим сознанием правительственной власти своего бессилия улучшить положение крестьян при крепостничестве и прочих нестроениях в общественной и государственной жизни.
Указывая на то, что мера выселения, предпринятая с целью улучшить состояние крестьян, встретив почти всюду непреодолимые препятствия к своему осуществлению, была приведена в действие лишь в Белоруссии, департамент законов обратил внимание на то, что здесь «опыты не оправдали предположений о пользе означенной меры. Двенадцать лет протекло со времени приведения оной в действие, но из сведений, имеющихся в Департаменте Законов, известно токмо, что сие разорило евреев, и отнюдь не видно, чтобы улучшалось от того состояние поселян… Переселение евреев действиями правительства, расстроив более или менее домашнее хозяйство, лишит их надолго средств отбывать свои повинности пред казною, поставить в совершенную несоразмерность самое пространство городов и местечек с увеличивающимся народонаселением, умножить в них число бедных, повлечет разорение городских обществ, кои должны нести тягостный платеж податей за несостоятельных, и произведет общее неудовлетворение и ропот, между тем как доселе не доказано еще с надлежащею точностью, действительно ли бедственное положение крестьян в западных губерниях происходит от евреев, а не от многих других местных причин. Нет сомнения, что помещики в случае исполнения помянутых мер должны будут употреблять вместо евреев других людей для извлечения из хозяйственных заведений своих тех же доходов, кои были извлекаемы посредством евреев. Будут ли сии люди при одной и той же цели употреблять средства менее для крестьян изнурительные, – неизвестно».
Ввиду этого департамент предложил переселение евреев, «как в исполнении весьма затруднительное, а в пользе недоказанное», из законопроекта исключить и там, где оно назначено, но еще не исполнено, остановить.
Это заключение департамента, являвшееся, в общем, повторением того, что было сказано комитетом Попова, было утверждено Государственным советом. Но император Николай I положил резолюцию: «Там, где мера сия начата, неудобно сего отменять; но оставить до времени в тех губерниях, где еще к сему приступлено не было»[66].
Таким образом, многолетние репрессивные меры, предпринимавшиеся против евреев, были вновь осуждены, признаны не только бесцельными, но и безосновательными. Евреи оказались без вины виноватыми. Их жертвы никому не принесли пользы. Но и это не спасло евреев от новых таких же испытаний.
Против предубеждения бессильны и доводы разума, и опыт жизни. Несмотря на то, что, всесторонне рассмотрев вопрос о пребывании евреев в уездах, такие коллегиальные учреждения, как комитет Попова и Государственный совет, пришли к выводу, что своим бедственным состоянием крестьяне обязаны отнюдь не евреям, последние уже вскоре стали вновь подвергаться стеснениям: так, введены были ограничения на проживание в помещичьих селениях Черниговской и Полтавской губерний; там, где государственные крестьяне и казаки составляли менее одной десятой части местного населения, – евреи могли жить; там же, где названные группы равнялись десятой части или превышали ее, евреям запрещалось жить[67]. Затем было не дозволено пребывание евреев в военных поселениях; император Николай I разрешил евреям остаться в военных поселениях лишь при том условии, чтобы всех сыновей, не достигших 15-летнего возраста, они записали в военные кантонисты и чтобы в будущем все мальчики при рождении также записывались в кантонисты.
Что должен был пережить еврей, когда ему ставилась альтернатива: или разориться и, покинув насиженное место, отдать свою семью во власть голода, или же принести в жертву своих сыновей и отдать их туда, откуда мало кто выходил живым, оставшись в еврействе[68].
Этот же роковой вопрос был позже поставлен императором Николаем I военнослужащим, служившим вне черты оседлости и желавшим иметь при себе своих детей; дочерям было разрешено беспрепятственно находиться при отце, «…но сыну, – гласила резолюция государя, – не иначе как ежели отец согласен включить его в военные кантонисты, что впредь принять за правило» (1838 г.).
И невольно при таких условиях является вопрос, не предпринимались ли порою подобные стеснительные меры не только с целью кого-то охранять от эксплуатации евреев, а также с тем, чтобы рядом тяжких ограничений, способных довести еврея до отчаяния, побудить его отказаться от еврейства? В этом отношении законы о жительстве могли играть сравнительно небольшую роль; были другие области, более благоприятные для причинения евреям тягчайших страданий, – рекрутчина и школы кантонистов оросили кровью народную память. Но среди других мер воздействия стеснения в жительстве могли порою послужить последней каплей, долженствовавшей наполнить почти бездонную чашу еврейского терпения.
То были частные выселения. Но известно, что привычка – вторая натура. Благодаря легкости, с которой в течение десятилетий по разным поводам делались попытки к изгнанию евреев с насиженных мест, в бюрократических кругах установилось чрезвычайно легкомысленное отношение к этой суровой и бедственной мере, и даже многократные неудачи, постигавшие утопический план освобождения уездов от евреев, не могли побудить правительство отказаться от этого пути.
Над еврейским населением, проживавшим в деревнях и селах, нависла новая грозовая туча. В 1845 году евреям была запрещена раздробительная продажа питей в уездах, а вместе с тем им было не дозволено проживать впредь в корчмах, харчевнях и других подобных местах. Еще комитет Попова пришел к убеждению, что евреев не следует лишать этого старого занятия, столь тесно связанного с общим местным хозяйственным строем; теперь же вскоре обнаружилось, что в силу веками сложившихся экономических условий новый ограничительный закон не может быть фактически осуществлен.
Тогда, без долгих размышлений, было решено прибегнуть к старому средству – закон 1853 года потребовал, чтобы евреи, содержащие во владельческих имениях оброчные статьи, обязывались не жить в деревнях и селах. А затем, совершенно не ознакомившись с материалами по вопросу об удалении евреев из уездов, министерство внутренних дел распространило запрет проживания в деревнях на всех евреев вообще. Эти распоряжения, к счастью для евреев, затронули не только их интересы.
Некоторые палаты государственных имуществ, встретив затруднения при отдаче в содержание казенных оброчных статей, так как кроме евреев не было другого промышленного сословия, указали на проистекающий отсюда ущерб для казны; а киевский генерал-губернатор и главноначальствующий над почтовым департаментом обратили внимание на то, что новый запрет влечет за собою неблагоприятные последствия для почтовых станций, содержимых преимущественно евреями; при этом главно-начальствующий над почтовым департаментом отметил, что для устранения евреев от питейных промыслов надо предпринять меры, непосредственно направленные против этого, что уже и сделано правительством, но отнюдь не усугублять стеснения в отношении евреев вообще; а затем, напомнив о неудачах, которыми завершались попытки удалить евреев из уездов, главноначальствующий предварял, что и теперь эта мера приведет к тем же вредным последствиям, а потому единственный исход – отменить закон 1853 года.
Комитет об устройстве евреев также согласился с тем, что от запрещения жить в уездах следует освободить и тех евреев, из-за которых закон был издан, то есть арендующих помещичьи статьи и других, которые имеют полезные занятия; но при этом он предложил установить правило, что евреям вообще предоставлено лишь временное пребывание в уездах, срок которого зависит от продолжительности «полезного занятия».
Но Департамент государственной экономии (Государственного совета) признал необходимым сохранить за евреями во всей полноте право проживать в уездах, каковым они пользовались до закона 1853 года, и с этим согласился Государственный совет, мнение которого и было утверждено новым государем, Александром II*.
Таким образом, еще одна попытка удалить евреев из сел и деревень оказалась бесплодной. Но ей не суждено было быть последней – она возродилась 30 лет спустя.
Рукописные материалы; также в ВПСЗ, № 29902.