Одевался он в хаки, вечно нечесаный, да и мытьем не утруждался. Не знаю, может, когда и мылся, но дезодорантом или еще чем побрызгаться — это нет, не то что французы. От него шел крепкий такой, ядреный дух. Случалось, придет к нам, а Мона Фалькес — большей чистюли и аккуратистки во всем свете было не сыскать, и он обожал мою тетю Мону, — так вот, Мона, когда он ее чмокал, само собой, чмокнет его в ответ и не удержится, обязательно добавит: «Ох, ну и воняет же от Алехандро!»
ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Случилась с маэстро Обрегоном одна история. В «Ла Куэве» — а в том доме кроме бара помещалось еще съемное жилье, честь по чести, с гостиной и столовой, его старый Мовилья снимал. В общем, старый хрыч жил там, при «Ла Куэве». Там еще холодильник стоял. Старик был тот еще чудила, он вообразил, что понимает в стряпне, и выдавал себя за повара. Альваро иногда тоже стряпал что-нибудь такое в этой «Ла Куэве». Как-то раз риса наварил с яйцами игуаны… но это, почитай, и в сравнение никакое не идет с причудами старого психа. Он завел себе питомца — сверчка приручил. Нет, вы послушайте, это правда! Назвал своего сверчка Фифифифифи. Еду ему выставлял, обхаживал, то да се. И вот однажды выползает этот маленький сверчок, а старик тем временем говорит: «Маэстро, маэстро, я для вас сегодня кое-что приготовил». Маэстро видит сверчка и решает… такой малявка он, сверчок этот. А мы чего-то себе колбаски жарим… Маэстро берет два кусочка хлеба, потом хвать сверчка и — ам! Сожрал его.
НЕРЕО ЛОПЕС. Алехандро бузотер был, обожал кулаками помахать, напьется и ищет, с кем бы подраться. С него я делал лучшие свои портреты, с Алехандро Обрегона. Зрелищные такие фото, феерические. Один раз, чтобы снять его поэффектнее, я даже был вынужден сам с ним подраться. Помню, говорю ему: «Найди пару-тройку забияк, выведи их из себя, и пускай в глаз тебе съездят». А он: «Нет уж…»
МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Я еще когда мальчишкой был, слышал историю о том, что старик дон Марио, отец его (это я позже узнал, что звали его также Хулио Марио, правда, никто его так не называл) пришел в Барранкилью из Панамы на своих двоих. Деньги кое-какие у него имелись, но не миллионы. Он забрал их из своего дела, которое в Панаме держал. Обычный человек, ничего особенного. Короче, этот сеньор Марио Санто-Доминго появился в Барранкилье с деньгами в кармане и начал подбивать клинья к барранкильянскому обществу — оно в те времена, должно быть, совсем малочисленное было, — и он втерся в него, породнившись через женитьбу с семейством Пумарехо. Вообще род Пумарехо происходит из Гуахиры, из Вальедупара или откуда-то из тех мест. Мои родственники по матери иногда ездили туда, потому что там вечеринки бывали, на ферме в Дибулье. Пумарехо владели фермой и обычно на нее отдыхать выезжали. Чаще всего на недельку, вечеринки там устраивали — так их люди из Боготы даже посещали, не оставляли без внимания.
Дон Марио женился на сестре Альберто Пумарехо — и давай делать блестящую карьеру. Когда я был маленький, семейство Марио Санто-Доминго еще не стало богатейшим в Барранкилье. В те времена самыми видными были Манчини. Первые богатеи в городе.
В 1970-х годах — я тогда изучал экономику — мой преподаватель в качестве примера приводил неожиданный взлет Хулио Марио. Хулио Марио одно время был пижоном, плейбоем. Остепенился только в 1970-е годы, потому что его старший брат, Пипе Санто-Доминго, разбился в автокатастрофе на побережье, в Пуэрто-Колумбии. Он ехал с Дианой Лимнандер де Нивенгове. Диана выжила, а Пипе погиб, большая была трагедия для старика. Вот и пришлось Хулио Марио, который до того разъезжал по свету и вел сладкую жизнь, занять место Пипе и остепениться. Такая же история случилась и с Дж. Ф. Кеннеди, когда погиб его брат (самый старший из сыновей, Джозеф): пришлось ему брать руль в свои руки.
Хулио Марио много выиграл от того, что отец его очень осмотрительно скупал акции разных компаний. Мой дед тоже покупал ценные бумаги — правда, по сотне, иногда по двести акций. А старый Марио методично их скупал, скупал и держал. А когда конфликт возник между пивоваренными компаниями «Германия» и «Агила», он мигом сориентировался и сколотил «Санто-Доминго груп». В эту свою группу «Санто-Доминго» он привлек тех в Барранкилье, кто владел акциями (Пачо Посада туда вошел и еще некоторые), и с пакетом моего отца и всеми другими скупленными акциями явился на общее собрание акционеров. А те вообще ни черта подобного не ожидали. Они собирались назначить новых директоров в правление, а как акции-то пересчитали, оказалось, у Хулио Марио пакет в 51 процент. Его группа перехватила бразды правления компанией «Германия», этот блестящий маневр Хулио Марио провернул году в 1969-м или около того. И стал он в Колумбии царь и бог.
КИКЕ СКОПЕЛЬ. Не скажу, чтобы Хулио Марио так уж зазнавался, у него просто привычки были другие. Светского льва, тусовщика.
МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Хулио учился в Колумбийском университете, так мне кажется. Где-то году в 1946-м. И за учебу Малыша Альваро в том же университете он платил. Малыш изучал журналистику, и во время учебы он написал цикл рассказов «Мы все ждали». Люди думали, это он Уильяма Сарояна начитался, вот и писал рассказы свои, пока жил в Нью-Йорке. А когда в Барранкилью вернулся, оказался не у дел; но поскольку у Хулио Марио денег была уйма и он хотел их вложить, то он учредил газету «Диарио дель Карибе» с намерением отдать ее Малышу Сепеде. В таком виде я эту историю знаю. А Малыша Сепеду он поставил главным редактором. Первоначально «Диарио дель Карибе» была либеральной газетой, потому что Хулио Марио происходил из либеральной семьи, а как же. Его мать приходилась сестрой Альберто Пумарехо. Потом уже, не без участия Пачо Посады, он переделался в консерваторы.
КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Начиная с 1965 года я достаточно часто ездила в Колумбию, а также в Мексику. В одну из этих командировок я побывала в «Ла Куэве» и познакомилась там с людьми, чьих имен сейчас не вспомню. Меня сопровождал Альваро Сепеда Самудио, он и показывал мне жизнь Барранкильи изнутри: сводил в «Ла Куэву», провел по книжным магазинам, познакомил с Виньесом и со всем прочим, что сейчас сделалось частью мифической жизни автора «Ста лет одиночества».
САНТЬЯГО МУТИС. Там был центр всего. Они все между собой дружили, потому что каждый являл собой личность по-своему выдающуюся. И Обрегон вовсе не был дурачком. В том смысле, что он — натура очень нетривиальная. Когда он находился рядом, казалось, что это какое-то животное. Он взбудораживал, растревоживал. Вселял надежду. Великолепный парень. А Альфонсо словно никогда не уходил оттуда и всем своим видом говорил: «Мы здесь, мы собрались, и теперь непременно произойдет что-нибудь хорошее». И о Рохасе Эрасо можно то же сказать, потому что они умели откликаться на жизнь, умели вдыхать жизнь. Внутренне несгибаемые. Прекрасные. Вот и вышло, что там сошлись вместе сразу несколько очень ярких натур. Они все были особенные. Между ними не только дружба водилась, но и добродушное беспечное веселье. А объединяла их любовь к человеку и к литературе, что, в сущности, одно и то же.
Глава 6. Так зубоскал или писатель?
В этой истории объясняется, что нужно для того, чтобы прослыть mamagallista — человеком, названия которого никто не знал, пока не появились «Сто лет одиночества»
ЭРИБЕРТО ФИОРИЛЬО. На первых ролях в «Ла Куэве» были четверо, трое из которых позже появляются в последней главе «Ста лет одиночества». Это Альфонсо, Херман, Альваро и Алехандро. «Вайвен» — так называлась лавка на углу Виктории и улицы 20-го Июля, ее-то потом и переделали в «Ла Куэву». Ее владелец Эдуардо Вила приходился кузеном Альфонсо и считал, что торговать бакалеей — ниже его достоинства. Он только одного желал — обслуживать своих дружков-охотников. Альфонсо позвал Альваро, и тот переделал лавку в бар «Ла Куэва». Причем уборную разместили чуть не впритык к барному залу — так Обрегон предложил. В конце 1950-х мы жили в двух кварталах от той бывшей лавки и всякий раз проходили мимо нее, когда отец водил меня в ближайший кинотеатр. Вот он мне однажды и говорит: «Смотри, вон в том месте собирается кучка господ от искусства, так они пиво пьют, потом кулаками машут, после опять пивом заливаются и разговоры разговаривают, затем спорить начинают, снова дерутся и…» Он это из лучших побуждений рассказывал, чтобы предостеречь от подобных компаний, но только разжег во мне великое любопытство. А позже, когда я начал читать колумбийскую литературу — знаете, Сепеду Самудио, Рохаса Эрасо, Гарсиа Маркеса, — я вдруг сообразил, что это насчет их компании отец меня предупреждал. И мне сразу разонравились Тарзан с Бэтменом, мои тогдашние кумиры, и с тех пор новыми кумирами сделались те сумасброды из «Ла Куэвы».
МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Потом вышли «Сто лет одиночества», и он там упоминает своих приятелей-хохмачей из «Ла Куэвы», только называет их «четырьмя спорщиками». Кстати, у него в тексте множество словечек из местного жаргона, значение которых совершенно непонятно людям из остальных частей страны. Читатели недоумевают: что он имел в виду, что хотел выразить этими словами? Попадается им, например, упоминание «самца ласточки», и вроде как ясно, что речь о птице идет, только вот что этот самец ласточки под мышками Аурелиано делает? Между тем всякий в Барранкилье сразу скажет, о чем речь: конечно, о нарывах — когда поры кожи под мышками забиваются, там нарывать начинает.
Как и выражение mamar gallo[43], или «зубоскалить», оно тоже у него фигурирует. В «Эль Тьемпо» и в «Эль Эспектадоре» даже дискуссию развернули: что же это Гарсиа Маркес имел в виду, судили-рядили, вопросы задавали. А мне вспоминается одна теория о том, откуда это выражение пошло. Так вот, происходит оно от петушиных боев. Лично я за всю жизнь ни разу в Барранкилье на петушиные бои не ходил. Здесь эта забава не в обычае. Вообще ни разу петушиных боев не видел, пока в Гуахиру не попал. Там это традиция, даже ритуал, как, например, пить контраб