САНТЬЯГО МУТИС. Итак, что же такое ценное Богота могла предложить Габо? Писателей. Да, именно.
ХОСЕ САЛЬГАР. Есть один человек, как раз из тех времен, к тому же наш друг. Эдуардо Саламеа Борда. Тоже романист. Известный роман написал — «Четыре года на борту меня самого»[51]. Он еще и превосходный журналист, но вечно приукрашивал свои тексты, щедрой рукой добавляя в них атмосферу Ла-Гуахиры. «Четыре года на борту меня самого» — роман о приключениях и скитаниях боготанца по побережью. И роман сильно повлиял на тот магический момент, явившийся перед Габо как откровение. Он говорит: «Ладно, я могу бросить литературу, которой так одержим, и без остатка посвятить себя журналистике. Но журналистика и реальность очень уж холодны, даже уродливы. К ним надо добавить воображения».
САНТЬЯГО МУТИС. То, что делал Габо, подтверждало возможность всего такого. Они открывали тогда новый путь. Открывали его в газете, в редакционной статье, в кругу друзей, проживая собственные жизни. Когда весь привычный порядок вещей рушится, начинает проступать истина, а они и были теми, кто эту истину начал создавать. Многое работало против них. Но ничто не могло противостоять Габо. Одно-единственное его предложение отменяло и перелицовывало все прежнее; и ни у кого не нашлось большего, чем у него, таланта, чтоб опровергнуть его слова; слабы они были что-нибудь с ним поделать.
ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Что человек должен в жизни сделать, то Габо и сделал. В одном я уверен: наше желание достичь чего-то значительного — оно было очень правильное.
Глава 11. Лебединая шея
История о том, как совсем пропащий становится един в двух лицах: днем — прекрасный журналист, ночью — автор рассказов
ХОСЕ САЛЬГАР. Конечно, Габо был хорош, но в то время у меня работали и другие великолепные репортеры, более даровитые и профессиональные. Каждый день собирался редакционный совет, обсуждались события дня, новости распределялись между репортерами: «Ты сегодня делаешь материал вот об этом», и кое-какие конкретные указания выдавались. Репортеры и личную инициативу проявляли. Бывает, кто-нибудь вызывается: «Я собираюсь написать вот об этом», и ты либо даешь ему добро, либо нет. Он? Инициативу? Не особо. Нет, не особо. Габо приберегал инициативу для своих романов и обдумывал, как бы прорыть ходы в магический реализм и в литературу, а в качестве газетного журналиста он лишь шел со всеми в ногу, не более того…
Первое время он еще артачился, но потом, как только начал делать репортажи, стал все больше входить во вкус. А написание статей еще сильнее его увлекло. И, конечно, все в темпе. Газета должна выходить в срок, и частенько бывало так, что я выхватывал лист прямо из его машинки, передавал выпускающему редактору для беглой правки, и материал шел в печать, хотя и малость корявый. Имелась у Габо одна черта: ему претило сдавать текст с ошибками. Если где-то требовалась правка, он рвал лист в клочки и садился по новой печатать. Его мусорная корзинка всегда была доверху забита комками рваных и смятых черновиков. Сколько угодно мог материал свой перепечатывать, пока не доведет до совершенства. За некоторым исключением. Где-то у меня один текст его лежит. Габо тогда заявил, что до ума его довел, но лишь потому, что очень уж время поджимало.
МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Он писал рецензии на кинофильмы. Можете сами пересмотреть его статьи. Кино составляло часть нашей культуры. А киноклубы были важнейшим элементом культурной жизни страны, тяга к кино досталась нам в наследство от французов. Мой отец — он медицину изучал в Париже и женился на француженке — открыл первый киноклуб в Картахене вместе с Эдуардо Леметром. Поэтические вечера тоже регулярно устраивались, например именно там получила путевку в поэзию барранкильянская поэтесса Мейра Дельмар, ее недавно не стало. Люди собирались вместе и декламировали поэтические произведения. В Боготе тоже такие чтения проходили, но представление, будто Богота играла роль просвещенных Афин, а мы были идиотами, — ложное.
ХОСЕ САЛЬГАР. Габо любил статьи о кинематографе и писал их, еще когда в «Эль Эральдо» работал. А потом пришел в «Эль Эспектадор». Если что и нравилось ему больше всего, так это писать, и в конце концов у него появилась в газете постоянная обязанность — готовить тексты для рубрики «День за днем» и рецензии на кинофильмы. Потом он открыл для себя кое-что другое. Стал высказывать собственные взгляды на какие-либо события в искусстве в своих рецензиях. Он и на книги отзывы писал. Подражал известным писателям, таким как, например, Эдуардо Саламеа, Абелардо Фореро Бенавидес, очень видным литераторам; в те времена рубрика «День за днем» пользовалась немалым авторитетом, и он, как ее автор, мог заниматься некоторым литературным творчеством и писать достойные тексты.
Я был в курсе его занятий: я читал его материалы и считал, что он превосходный писатель. У меня сложилось о нем в то время достаточно определенное впечатление, которое не менялось с годами, — он сдавал наилучшие исходные тексты из всех, что я когда-либо от кого-либо получал.
Тексты эти были до блеска отточены: он же невероятно усердный, если что не нравилось, безжалостно отправлял в корзину, бился, пока не доводил до совершенства. Я считал, что он работает потрясающе, но, на мой взгляд, ему следовало получше подстроиться под реалии журналистики… Дело в том, что в нем уживались две очень разные натуры. Одна из них была одержима литературой. Он открывал литературу для себя. Вместе со своими лицейскими учителями из Сипакиры — в своих мемуарах он упоминает о них. Те и сами обожали литературу, и с их подачи он узнал и полюбил Джойса и всех великих писателей того времени. А ночами он уже размышлял о литературе в понятиях художественного замысла и красоты языка. И писал рассказы.
ХУАНЧО ХИНЕТЕ. «Самый красивый утопленник в мире» — это была история Альваро Сепеды, так Альваро говорит, и это я рассказал ее Габито. «Сукин ты сын, на кой черт ты все ему выложил?» А я в ответ: «Очнись, он первым нарыл ее».
Да уж, в Санта-Марте это приключилось. Знаете залив Санта-Марта? В районе Тасахеры, деревушка рыбацкая. Тамошние рыбаки ходят в море за рыбой. Так тот чувак тоже в море, значит, вышел и пропал, на следующий день не вернулся. На третий день они на поиски отправились — вдруг найдется? Нет, пропал. Потом стали уже на бдения поминальные собираться, а где бденье, там и ром, сами знаете. Дней пять прошло, и тут… А дворы при хибарках их, чтоб вы знали, на болото смотрят, так прямо из болота, да, выходит вдруг этот самый красивый утопленник в мире. Они это сами нам рассказывали. А потом однажды Альваро и говорит: «Слышь, Габо, есть шикарная, между прочим, история про утопленника». А тот: «Это которая же?» Ну, я ему и рассказал, а он — хвать — и первым ее тиснул. Это уже позже Альваро такую же написал, но в другой форме.
Потом есть еще рассказ «Ночь, когда хозяйничали выпи». Это о борделе Черной Эуфемии, где мы проснулись одним утром — Альваро, Габито, Альфонсо и я. Нам то заведение как дом родной было, потому как помещение отцу Альфонсо принадлежало, он его внаем сдавал, и они нас хорошо привечали. А на ночь выпей отвязывали.
КИКЕ СКОПЕЛЬ. Это птица такая, вроде цапли, на рассвете поет, заливается. У Черной Эуфемии, хозяйки того борделя, два десятка девиц было по комнатушкам. А уже ночью, часа в два-три утра, когда девицы на боковую отправлялись, она выпей своих и выпускала…
ХУАНЧО ХИНЕТЕ. В саду погулять.
КИКЕ СКОПЕЛЬ. Черная Эуфемия померла. А один из клиентов пристроил ее шлюх к себе на фабрику работать… Этот малый, ну, кто клиентом ее был, сказал двадцати ее шлюхам так: «Не надо вам в таком деле оставаться, когда возможность у вас имеется достойную жизнь вести. Беру вас к себе на фабрику работать. Все можете у меня трудиться». И взял их. Он пакеты бумажные делал на фабрике своей. Был из тех христиан, которые полны милосердия к ближнему. И имел самые альтруистические в мире помыслы. Короче, взял он их всех к себе на работу, а дней через двадцать они, шлюхи те, говорят ему: «Нет, с нас хватит, дальше так не пойдет».
ХОСЕ САЛЬГАР. Днем, когда он приходил в газету, куда его взяли репортером, ему приходилось откладывать в сторонку все свои литературные идеи и впрягаться в работу, излагать правду как она есть и проявлять некоторую журналистскую сноровку, которой он не обладал. Следовало, во-первых, правильно излагать факты. Во-вторых, вовремя сдавать материал. И отдавать все силы газете, которая платит ему жалованье. Потом я столкнулся с проблемой. Он вечно являлся встрепанный, с мешками под глазами, и однажды я ему сказал: «Так дальше дело у нас не пойдет, нет…» Как глава редакционного штата я требовал от него держаться в рамках наших правил и приходить на работу рано, а Габо каждый раз отвечал, что опоздал, потому что писал то, писал это. «Ты чем угодно занят, кроме работы, — заметил я. — Почему бы тебе не свернуть шею своему лебедю и не посвятить себя всего журналистике? Журналистика позволяет тебе использовать литературу как инструмент». В итоге чем дело кончилось? Он заявил: «Ладно, я отказываюсь от литературы». Это он дал понять, что услышал меня и что отныне будет посвящать себя журналистскому труду. И начал писать чертовски хорошие материалы, выше всяких похвал. Правда, со временем я понял, что не бросил он писательство.
Вот, полюбуйтесь, 1955 годом датировано: «Великому Хосе Сальгару, поглядим-ка теперь, свернул ли я лебедю шею. С дружескими чувствами, Габо». Первое издание «Палой листвы», над которой он трудился втайне.
ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Я работал в Мексике. Фотографом. Однажды Габо написал обо мне нечто весьма далекое от истины, хотя и очень лестное, назвав меня «колумбийцем, снимающим в Мексике кино в стиле неореализма». А я фильмов не снимал. Я делал кое-какие фото на улицах во время Страстной недели, это популярный у них праздник, такие и здесь отмечают; это было в Рейсе, в районе Истапалапа. А ему очень понравилось. Даже репортаж поместил в «Эль Эспектадоре». Я ему написал, поблагодарил и добавил: «Хотел бы познакомиться с вами». Я тогда как раз в Колумбию возвращался, кажется, в 1955 году это было. Он ответил: «Да, я в „Эль Эспектадоре“».