В погоне за ветромРассказ в рассказе
Если я имею дар пророчества и знаю все тайны,
и имею всякое познание и всю веру,
так что могу и горы переставлять,
а не имею любви, – то я ничто.
Рано утром меня привычно разбудил шум стиральной машины. Стало быть, умытый пол в кухне влажно блестит, туалет благоухает, как цветочная клумба, а заварной чайник скоро дождётся кипятка. Всё это означает, что дочь приступила к своим обязанностям по уходу за престарелой матерью. Престарелая мать – это я.
Сейчас она войдёт в спальню, раскрасневшаяся от физических усилий, в длинных резиновых перчатках. Натирая яркой тряпкой полированные поверхности и не глядя на меня, отстранённо буркнет:
– Привет! Ты как?
Мамой Лена меня не называет, мне тоскливо, но нельзя же об этом просить. Ну, не называет, значит не получается. Живу духовным отшельником – забота есть, а тепла и близости нет. Иногда думаю, лучше бы не приходила совсем. Найму равнодушную сиделку с фальшивой улыбкой, и никто не будет случайно подвернувшимся словом обжигать до волдырей мой хрупкий внутренний мир. Но боюсь, моя девочка обидится. Надо сдерживаться, чтобы потом не жалеть, быть умнее. И терпеливее. Должна же долгая жизнь хоть чему-то научить? Отвечаю с улыбкой:
– Доброе утро, детка. Спасибо, нормально.
Прежде, когда я ещё достаточно бодро передвигалась и сама готовила себе диетический завтрак из гречневых хлопьев на воде, а потом ела по-быстрому, стараясь не звякать ложкой, форма утреннего приветствия выглядела жёстче:
– Уже ешь? – спрашивала девочка. – Ну и обжора.
У меня саркопения, потеря мышечной массы, болезнь, в основном сопровождающая старость. Чтобы сохранить вес, приходится трапезничать чаще. Не раз объясняла это дочери, но она слышит только себя.
Однажды я не выдержала: – Почему ты такая злая? – Если не будет злых, как узнать добрых? Логично.
С дочерью мне не повезло.
Когда всё позади, сетовать поздно, это ведь я Леночку вырастила. Характер всегда уходит в детство, поэтому оглядываюсь назад.
Студентка пединститута, вуза исключительно девчачьего, воспитанная в образцовой советской семье, на целомудренной классической литературе, где измену Анны Карениной выдавали лишь странно блестевшие глаза, я до замужества понятия не имела о деталях интимных отношений между мужчиной и женщиной и родила-то, можно сказать, случайно. По нравам середины прошлого века, тема зачатия считалась неприличной, а такое слово, как «презерватив», не произносилось вслух даже в аптеке. В кассе выбивался трехкопеечный чек, и фармацевт, всё понимая без слов, на краю прилавка, скрытно от глаз других посетителей, заворачивала в обрывок газеты невзрачный бумажный квадратик со штампом «Изделие № 2». Покупку полагалось делать мужчине.
Мой молодой супруг, художник, подобной чепухой не озадачивался. Для человека, поглощённого творчеством, профессия важнее даже основного инстинкта, к тому же природный ум и фундаментальное образование обычно подавляют животное начало и стремление к продолжению рода. Муж считал любовью желание находиться возле женщины, которая доставляет удовольствие глазам, вызывает прилив энергии и желание подпрыгнуть как можно выше. Что от любви рождаются дети, он знал, но когда я сообщила ему о беременности, заинтересовался не сильно и буднично спросил:
– Может, аборт?
Аборты тогда делали без наркоза.
– Ещё чего!
– Ну, как хочешь, – согласился он. – А зачем ты чистишь огурцы?
Я как раз готовила салат.
– Шкурка жёсткая.
– Шкурка зелёная, – уточнил художник, – а твои пальцы прозрачные, розовые на просвет и блестят от воды.
И он стал целовать мне руки, а я поняла, что муж на всё смотрит иначе и видит другое, важное для красоты мира, в котором мы живём. Остальное суета. Так появилась на свет Леночка.
Что с ней делать, я не знала и отдала на откуп свекрови, женщине правильной, без лишних сантиментов, носившей в юности красную косынку и окончившей рабфак. Однажды я увидела, как свекровь ударила моего ребёнка по губам, и оторопела. Мне открылся скрытый ритм нашей жизни, в большинстве своём незамечаемый.
Когда мои родители ссорились, отец кричал:
– Я задыхаюсь!
– Так уходи! – кричала мать.
– Давно бы ушёл! Девочку на съедение тебе боюсь оставить!
– Хочу к папе, – хныкала я, пытаясь вырвать свою руку из маминой.
– Ах ты, маленькая тварь, – говорила мама и больно била меня по губам. К таким приёмам она прибегала часто, особенно когда стремилась доказать весь ужас какого-нибудь детского проступка, на самом деле ничтожного.
И вот теперь свекровь.
Мне надо было в ту же секунду схватить Леночку в охапку и бежать. Но куда? Мы с мужем жили в десятиметровой комнате в коммуналке, поглощённые друг другом, делами, учёбой. И я промолчала.
Да и потом мы не слишком ретиво за ребёнком приглядывали и мало что запрещали. Переизбыток родительской любви такое же зло, как и её недостаток, если не большее. Обожаемым детям недостаёт смелости и устойчивости, привычка к защите и покровительству, которые всегда наготове, делает их уязвимыми. Дочь этой участи избежала, имела характер независимый, отличалась упорством и трудолюбием.
До некоторых пор я считала, что строгое воспитание пошло ей на пользу, позабыв простую истину: за всё нужно платить. Когда, кому и сколько – не нам решать. Миром правят законы, о которых можно только догадываться. Порой лишь интуиция подсказывает, что процесс пошёл. Я плачу давно и конца этому не видно.
Бусы
1
«Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста сдохла, жених заплакал, в штаны на-какал»… – кричала, кривляясь, гурьба малолеток.
– Хочешь, счас всех расшвыряю, как котят, – сказал, загораясь, Миша.
– Ты чо? Ты чо? – испугалась Тоня. – Айда за околицу!
Взявшись за руки, они побежали вдоль берега реки. Наконец оторвались. У крайнего дома. Пустого. Хозяева умерли давно и странно – все разом, заразившись друг от друга непонятной болезнью. С тех пор сруб стоял нетронутый, неграбленый, местные боялись, а чужие в деревеньку на отшибе заглядывали редко.
Девочка прижалась спиной к стылым брёвнам – зима однако, мороз под тридцать. На щеку выкатилась одинокая слеза. Мальчик раздавил её осторожно, не очень чистым пальцем с обкусанным ногтем.
– Пусть дразнятся. Мы ведь взаправду поженимся?
– Поженимся, – застенчиво согласилась Тоня и улыбнулась большим ртом.
Совсем рядом влажно заблестели крупные зубы. Мишка не сразу сообразил, на что они похожи. На куски рафинада. Лизнул их горячим языком, попробовал губами – не сладко, но вкусно. Даже вкуснее сахара.
Они вместе ходили за несколько километров в сельскую школу, она училась в шестом классе, а он после восьмого подался в областной центр, в мастерскую живописи, закончил учёбу и прямо оттуда по призыву пошёл в армию. Служил не слишком далеко, в соседней области, такое правило: мать-одиночка, отец умер рано, не оправдав данного при крещении имени Амвросий.
Однако денег на дорогу влюблённым взять неоткуда. Тоня – приёмная дочка в чужом доме на побегушках да в подзатыльниках, солдатик-срочник скудные копейки на курево да лишний кусок хлеба тратил. Несколько лет не виделись. Наконец Тоня, намывая полы в сельсовете, кое-чего скопила и отправилась в военную часть. Где получится – автостопом, чтобы сэкономить, а где и пешком.
С трудом узнала суженого, раздавшегося в плечах, уже и с бритым подбородком, в форменной одежде. Он тоже удивился: сильно выросла, красавица, с длинными крепкими ногами, незнакомыми острыми грудями. И лицо новое, не такое, детское, с глазами в растопырку, как на потёртой фотке, которая все эти годы лежала у него в нагрудном кармане. Какое-то трагическое лицо. А всё из-за тонких бровей, изломанных посередине и оттого похожих на крылья птиц в далёком небе.
О чём говорить, не знали, только крепко жали друг другу обильно потевшие руки и смотрели в глаза, не отрываясь. На прощание солдат, сбиваясь с дыханья, спросил строго, баском:
– Ни с кем не гуляешь? Ждёшь?
– А как же. Зачем сюда ехала, пряники покупала.
– Весной службу закончу, тебе как раз восемнадцать стукнет. Распишемся.
Тоня испытала сладкую, щемящую боль в сердце. Помолчала и тихо позвала: – Миша… – Чего?
– Ничего. – Она поджала губы, чтобы не заплакать от нахлынувших чувств.
На обратном пути остановила фуру, попросила подвезти последние 15 километров. Двое их было, шофер и Гришка Киселёв, магазинный грузчик из соседнего села, тоже попуткой воспользовался. Пожилые мужики, на вид приличные, не пьяные. Снасильничали, побили и скинули на обочину. В больничку попала со сломанным ребром. Фельдшерица возмущалась: ну, мужики – кобели, это понятно, но бить-то зачем?
Людей в тех местах не густо, до новостей жадны, слухи разносятся быстро. Скоро в деревне обо всём прознали, а доброхоты и служивому сообщили. Тот письмо Тоне прислал: «Не езди ко мне больше и не жди. Я теперь на тебе не женюсь». Отслужив, по дороге домой сделал небольшой крюк и Гришку прямо возле магазина на глазах у всех зарезал. Убийце дали десять лет.
Десять лет Тоня терпеливо сносила насмешки односельчан, а как школу окончила, перебралась в тот городок, где бывший жених срок отбывал, санитаркой в больницу устроилась, потом на медсестру выучилась. Красивая, парней дрыном отгоняла. Подружки смеялись: «Дура! Твой же от тебя, порченой, отказался!» Тоня не слушала. Когда Миша за ворота тюрьмы вышел, она его ждала, с рюкзачком за спиной. Обнял он свою любимую, поцеловал в мокрые глаза и поехали они куда подальше, лёгкие от счастья.
На новом месте Михаил Амвросьевич Полетаев устроился художником в музыкальный театр, Антонина Ивановна, чтобы постоянно находиться возле мужа, научилась шить исторические костюмы. Жили скромно и совершенно счастливо. Никогда не ссорились, даже не спорили. Если мнения расходились, кто-нибудь обязательно уступал – кто первый успеет. Обнимались часто и крепко, словно прощались навеки.