– Это же Сергей Терлецкий!
К тому времени ещё сравнительно молодой кинорежиссёр уже снял свой лучший фильм. Потом, за весь длинный творческий путь повторить такой крупный успех не удалось, но эта лента собрала все премии и восторги, сделав автора известным. Дочь художника, девочка театральная, фамилию слыхала. Внимание, пусть случайное, ей польстило.
Со своей стороны, Терлецкий мгновенно усёк редкую мелодичность голоса и любовь к тому блистательному русскому языку, который уходил и возбуждал в нём ностальгическую нежность. Потом споткнулся о странное имя, повторил его про себя и почувствовал, что время остановилось. Глазом, привыкшим оценивать человека сразу и почти безошибочно, увидел: эта! Она притягивала, хотелось её потрогать, понюхать, лизнуть. «Есть контакт», – сказал бы связист.
Между тем съёмочные часы, особенно на натуре, дороги. Постановщик переключился на текущую задачу, боковым зрением стараясь не упустить девушку в зелёном, затёртую пёстрой толпой, но работа была важнее, и в конце концов для Терлецкого всё, кроме происходящего на площадке, перестало существовать.
По окончании трудового дня, когда юпитеры отключили, а подручные начали сворачивать реквизит, он спросил помощника:
– Телефон записал? Тот не сразу сообразил, о чём речь. – Телефон! – заорал режиссёр.
«Псих», – подумал парень и стал шарить по карманам.
– Вот.
Терлецкий позвонил в тот же вечер, пригласил Иву на экскурсию по Мосфильму, и она охотно бродила с ним по павильонам, с упоением слушая избитые байки. А он любовался её милой непосредственностью, порой граничащей с глупостью, которая с лихвой возмещалась живостью реакции и сообразительностью. От ужина в ресторане Ива отказалось, и он отвёз новую знакомую домой на своей машине. Поцеловал руку, протянутую издалека, чтобы не рассчитывал на большее. Понял: в постель эта девочка не пойдёт, такую надо брать с потрохами или оставить в покое.
Чтобы продлить общение, сказал:
– Красивые пальцы. А это что?
– Бриллиант.
Терлецкий заиграл ноздрями: крупноват камень для девушки, миллионник.
– Не боитесь? Ограбят, убьют.
Она смущённо улыбнулась:
– Все думают – стекляшка, раз такой большой. Папа подарил, в рулетку выиграл. Очень любил маму, когда её не стало, жизнь показалось ему пустой и ненужной, близких у нас нет, он начал пить, ходить в казино. Папе везло. Квартиру в центре купил и машину тоже, а умер от сердечного приступа.
Ничего себе вариант, подумал режиссёр. Девушка, которая его зацепила, не охотница за чужими деньгами и вдобавок без шлейфа родственников, с которыми надо выстраивать отношения. Вот уж повезло, так повезло! Не по годам опытный, он твёрдо знал, что фарт упускать нельзя.
Дочь считает, что я плохая мать. Ну, да, моталась по свету за мужем, ездила с ним на утиную охоту, научившись стрелять из двустволки, сопровождала на выставки, презентации, юбилеи – его, такого знаменитого, куда только ни приглашали. Он сидел в международных жюри, надев маску строгого учителя, а на самом деле, приспустив веки, продолжал витать в своих художественных грёзах. В гостинице, ночами, вместо того, чтобы исполнять супружеский долг, увлечённо делал наброски впечатливших его лиц, но засыпая, тесно обнимал моё тело, словно хотел восполнить потраченную энергию. Если я вставала в туалет, он нетерпеливо ждал возвращения, чтобы ухватиться за меня сильнее прежнего.
Я уже думала, не пьёт ли он незримо мою кровь? Но это писатели по натуре вампиры, а он художник, и от вампира в нём нет ничего: невысокий, изящный, с лицом херувима и розовыми пятнами вместо бровей. Этой внешности не соответствовали лишь злые глаза медвежонка. Однажды, резвясь, я решила проверить реакцию и дала ему, сладкоежке, банку сгущёнки, продырявленную с двух сторон. И правда, схватил, зачмокал, засопел, но глаза не подобрели, он их просто закрыл – маленькие колючие точки.
Муж питал слабость к бархатным пиджакам и дорогой парфюмерии, но был неряшлив – мятый шарф, обшлага в краске, длинные волнистые волосы урезонивал пятернёй, потому выглядел непричёсанным раньше, чем на это пришла мода. Не помнил, что ел, а когда стоял за мольбертом, напрочь забывал, который час. Его время текло иначе.
Был ли он красив? Не думаю. Меня завораживал талант. Я любила приходить в студию, любила эту обстановку вне общего мира и суеты, даже к мало приятному запаху льняного масла и растворителей относилась терпимо. Чтобы не тревожить тишину и не смущать позирующих, часами сидела неподвижно среди занавешенных грязными тряпками ещё неоконченных полотен и других, по какой-то причине отставленных до лучших времён, а может, навсегда. Особенно притягивало одно: крупная полная женщина снимает с себя кружевное белье, за нею из темного угла, сложив на груди холёные, тронутые подагрой руки, презрительно и одновременно сладострастно, наблюдает длиннобородый старик. В чём смысл, я догадаться не могла, а вопросов тут задавать не полагалось. Эту картину муж писал давно, то бросая, то возвращаясь, и всё не мог – или не хотел – закончить.
Также он упорно отказывался писать меня.
– Ну, почему, почему? – спросила я сердито.
Муж ответил то ли в шутку, то ли всерьёз:
– Боюсь тебя разгадать. Я очень тщательно изучаю объект.
– Думаешь, такая плохая?
Он даже ногой притопнул:
– Не понимаешь! Хотя, это хорошо, что ты совсем ничего не понимаешь в ощущениях художника.
Муж работал маслом в гладкой живописной манере, с подмалёвками и лессировкой, тонко, почти изыскано прорабатывая детали. Так теперь пишут редко. Прежде мне нравились импрессионисты, но теперь я млела от картин мужа. Он впивался взглядом в натуру, раздевая догола, забираясь под кожу. Зато и глаза с портретов смотрели прямо в душу, ноздри дышали, а губы выражали характер. Он не льстил своим моделям, но даже некрасивые люди выглядели значительно. Знаменитости выстраивались в очередь, готовые щедро платить за собственное изображение, увековеченное кистью модного художника.
Сама удивляюсь, что такой одарённый человек любил меня, мало популярную писательницу, как утешительно говорят, нераскрученную, известную главным образом в писательской среде. Мои остросюжетные сочинения, сильно сдобренные психологией и бытовой философией, выходили скромными тиражами, да и выглядели не так объёмно, как у словоохотливой Рубиной, и варганились не так споро, как у многорукой Донцовой. Я не умею писать легко, каждая фраза стоит мне крови, рецензенты это ценят, но знатоков моего творчества, прямо скажем, не густо. Элегантно брошено с вершины Олимпа: Быть знаменитым некрасиво. Ага. Но, наверное, так приятно.
К счастью, я не честолюбива, хотя без честолюбия в большом искусстве делать нечего. К тому же хорошо воспитана, если вообще не чистоплюйка. Чтобы тебя заметили, следует прилагать неистощимые усилия, устраивать презентации, фуршеты, искать меценатов. Но я не приспособлена лезть в окно, когда гонят в дверь, просить, набиваться, использовать связи. И мужу вкладываться в мою карьеру запретила: таланта это не прибавит, а статус меня не колышет.
Как верно подметила Астрид Линдгрен, «Всё суета и погоня за ветром. Все мы одинаковы, все были когда-то славными ребятишками, ребятишки выросли и умрут. И что с того, что тебя перевели на 50 языков?»
Она прожила 95 лет, уж ей-то можно верить. Это мудрость не высокого ума и большого опыта, это мудрость старческого бессилия, когда обнажаются истины.
6
Популярный кинорежиссёр не был ни сластолюбцем, ни любителем секса. Для людей одарённых работа чаще всего важнее плотских утех, и такой страсти, когда женщина становится дороже жизни и профессии, Терлецкий не знал. Однако, к несчастью или к счастью, в его организме отсутствовал фермент, расщепляющий алкоголь, пить он не мог и снимал напряжение, заполошно втюхиваясь в женщин.
Отрывался по полной, ничего не обещая взамен. Вспышки были яркие, но гасли быстро, не оставляя ни разочарований, ни воспоминаний. Идти в загс чурался, страшась обременений. Жена станет без спроса тратить его гонорары, требовать внимания, нежности, лезть в дела, давать глупые советы и приглашать в дом посторонних людей, именуемых родственниками. Что, он враг себе?
Несмотря на трезвые доводы, Терлецкий подспудно испытывал потребность в домашнем укладе и постоянной половой партнёрше, доступной в любой момент. Всё сошлось на девушке со странным именем.
Нынче стало классикой: мужчина и женщина ещё не познакомились, а уже лежат в койке, занимаясь сексом со старательностью спортсменов на тренировке, отношения выясняют, листая меню, словно все большие гурманы и денег куры не клюют. Терлецкий был далёк от банальности, тем более от пошлости, денег хватало, но время имело цену, поэтому его ухаживания за Ивой оказались короткими – пару раз сходили в театр, в музеи, погуляли на ВДНХ.
Сила инерции и привычная осторожность всё ещё тормозили назревающее событие, но тут ему подошёл срок ехать на натуру. За несколько месяцев крошку могут похитить, да и желание с каждым днём давило всё безжалостнее. «Надо срочно жениться», решил наконец Терлецкий, и ему сразу полегчало. Он отправил невесте с посыльным «миллион алых роз», которые едва поместились в ведро, обручальное кольцо принёс сам и опустился на колено.
Кто бы устоял? Ива не устояла. Они поженились, влюблённые друг в друга и счастливые.
Через неделю режиссёр засобирался в алтайскую глушь, снимать большую и важную часть фильма. Он рассчитывал продлить сладкое удовольствие молодожёна, но Ива неожиданно пожелала остаться в Москве – получила заказ от популярного журнала написать о нашумевшем спектакле в престижном театре. Такие предложения упускать нельзя, да и что ей делать в заброшенной деревне? Скучать и заниматься любовью в промежутках чужой работы? Энергия молодости требовала собственных значимых дел.