еведомый…» Увлечение быстро прошло, они встречались от случая к случаю, когда ему требовалось восстановить равновесие после очередной нервотрёпки.
Годы сладкого сна Ивы мгновенно улетучились, и горошина принцессы из сказки Андерсена воткнулась в рёбра.
– Лжец. Ты с нею спал?!
– По-моему, мы давно закрыли эту тему.
– Не обольщайся, просто я жалела себя. Ну!
Терлецкий начал нервничать – не хватало скандала при гостях.
– Да какая разница? Спал – не значит любил.
– Тогда зачем?!
Сергей решился на шоковую терапию и безжалостно произнёс:
– Она другая. Другие эмоции, другая реакция, за этим интересно наблюдать. Ты удовлетворена?
Но Ива не унималась:
– Была бы хоть молодая и красивая, а не блёклая и кривоногая. Что за вкус у мужиков, правда, ты её не в жёны выбирал, однако же к искусству имеешь отношение.
Режиссёр тоже не удержался от сарказма:
– Может, уже определишься, что тебя не устраивает в моих любовницах – фигура или уровень таланта? Кстати, у этой дамы хорошее меццо-сопрано.
– О-о-о! Так она пела тебе арии во время секса? Или для минета оперное горло удобнее? – выдала Ива на одном дыхании.
Терлецкий пришёл в ужас:
– Где ты этого набралась? У тебя же душа ребёнка!
– Твои сведения сильно устарели.
Он посмотрел на жену – хороша, словно время над нею не властно, ломаные брови вразлёт придают лицу загадочное выражение, темперамент через край и всегда вызывает желание. Но характер…
Произнёс устало:
– Я думал, ты счастлива.
– Мне тоже так казалось. Но по прошествии времени промахи и удачи способны меняться местами. Во всяком случае, вместе нам больше не жить, – отрезала Ива и почувствовала кусачую боль в сердце.
– Не бросайся словами! Потом обсудим. Изобрази приятное лицо – сюда идёт Владимир Тихонович.
Она не только заулыбалась, но и обнялась со старым знакомым, маленьким лысеньким дядькой, который, много лет занимая хлебную должность замминистра культуры по хозяйственной части, ничего не украл, проживал в двухкомнатной кооперативной квартире, его жена работала в библиотеке и экономила на электричестве.
Ива ещё потолкалась среди гостей, боль не проходила. С трудом поднялась на второй этаж, в спальню, собираясь прилечь. Через тонкую занавеску увидела, как муж и кривоногая в бусах отделились от компании, завернули за угол дома и остановились прямо под окном – избитый киношный приём, подсмотренный в жизни. Стали слышны голоса.
– Я же просил, никогда не надевать их при жене! – сдерживая негодование, говорил Сергей.
Судя по интонации, блондинка скорчила рожицу:
– Они подходили к новому платью. Слушай, это такая давность. Я и думать забыла.
Терлецкий совсем разозлился: – Так вспомни!
– Зачем? Мы так редко встречаемся.
– Работы много. В понедельник позвоню, может, вечером заеду.
Иве показалось, что её мозг сейчас взорвётся. Она бросилась к комоду и достала пистолет. Отодвинув тюль, почти не целясь, нажала на спусковой крючок. Раздался громкий хлопок. Терлецкий резко вскинул голову, посмотрел вверх и стал медленно оседать на землю.
Ива в ужасе отшатнулась от окна, попятилась и прямо в туфлях упала навзничь на широкую кровать, поверх шёлкового покрывала, которым очень дорожила. В висках стучало: убила, убила мужа, любимого, незаменимого. Идиотка. Психичка. Меня посадят. Хорошо, что дети взрослые. Да, дети, они не простят. О, Господи, что я наделала!
Снизу доносились крики, возбуждённые голоса, потом сирена «Скорой». Сейчас за нею придут полицейские. Она лежала долго. Когда на лестнице послышались шаги, приставила пистолет к виску и задержала дыхание. Дверь открылась – на пороге стоял Сергей. Вид у него был растерзанный: галстук висел сбоку, ворот рубашки разорван. Он лёг рядом с женой, забрал пистолет и швырнул на пол.
– Где ты взяла эту киношную бутафорию? И не смотри на меня, как на призрак.
Ива всхлипнула:
– Ты не ранен? Ничего не соображаю…
– Врач сказал – банальный случай. Я резко крутанул шеей, и тугой воротничок пережал сонную артерию. Сознание тю-тю. Теперь в порядке. Чего ты плачешь, дурёха? – Он повернулся и поцеловал жену в мокрые губы. – Неужели так любишь меня, что могла бы убить? Я тебя обожаю.
Ива слышала его частое дыхание, совсем близко видела лицо и это довольное выражение собственника, которое появлялось, когда он смотрел на неё с любовью. Сердечная боль ушла, вернулись мысли: «Иго моё сладко, и бремя моё легко». Дались мне эти бусы! Забыть.
Не забыла, но больше никогда не поминала. Мир хрупок, ощущения изменчивы, а любовь бесценна. Мужу верить нельзя, но Ива опять не устояла. Они с Терлецким ещё долго жили вместе вполне счастливо, но умерли не от радости и не в один день.
Когда я устаю и делаю перерывы в своей маниакальной потребности сочинять тексты, образуется уйма свободного времени. Давно заметила, что важные для жизни вещи появляются тогда, когда уже не нужны, а то и обременительны: большая квартира, банковский счёт, которым надо управлять, популярность. Теперь вот ещё и время. Здоровым и молодым его жутко не хватает, а тут хоть открывай лавку по продаже.
То, что в старости от свободного времени мало проку, обнаружилось довольно скоро. Забот по дому у меня нет, и я раскладываю в компьютере пасьянс – за этим азартным занятием время свёртывается со страшной скоростью. Времени жаль, но мне всё равно некуда его девать, а пустое – оно превращается в пытку, будто стоишь в бесконечной очереди за смертью.
О смерти я думаю не реже, чем о любви и счастье, особенно теперь, когда немощь терзает тело без церемоний. Голова кружится и уши закладывает, словно мне лучше ничего не слышать, особенно её шагов. Когда она придёт и какая будет, неизвестно. А ведь придёт, не споткнётся и не опоздает. Смерть… Единственная хозяйка всего. Мы здесь лишь гости, возомнившие себя собственниками.
Живём мелочно, сиюминутными страстями, запамятовав, что не вечны. «Мертвыми устами произносим мертвые слова, от которых отлетел дух», писал Бердяев. С детства знаем, что умрём: уходят дедушка с бабушкой, соседи, знакомые, близкие, пачками гибнут герои кинофильмов, рядом с каждым поселением отведено место для усопших. Всё знаем, всё понимаем, но чтобы верить? Часто наблюдаю, как мои сверстники заботливо готовят себе удобства впрок, словно их жизнь не заканчивается, а только начинается – позиция, имеющая право на оправдание, в основе её страх.
Смерть – вершина несправедливости. Семя смерти мы носим в себе с рождения. Это не я сказала, а основатель неодарвинизма. Но наука и религия сильно расходятся в представлениях о грядущем. Спрашиваю знакомого архимандрита Дионисия, настоятеля Андроникова монастыря:
– В Судный день все умершие воскреснут. И атеисты?
– Неверующие останутся лежать во тьме.
Объяснениями религия себя не утруждает. Выходит, если преступник покаялся и перекрестился, ему открыта дорога в царствие божие, как в песне атаману Кудеяру. А атеисты что, хуже преступников? А до-христиане чем виноваты? Я уже не говорю о представителях других конфессий.
Всякая вера держится на наивном доверии к текстам священных книг и отсутствии ответов. Прав – не прав, что есть любовь, почему жить так мучительно, а хочется? Одному боль, другому – отрада, мне интересно, а тебе по фигу. Окончательно понять бытие нельзя, допускаю, что вера – единственная реальность, а всё остальное вокруг рождено нашим сознанием.
Но мои измышления отцу Дионисию интересны мало. На литургии и причастия с некоторых пор я ходить перестала, значит – неверующая и потому не воскресну. Это нормально. О конце думаю даже с некоторым интересом, примеряю на себя отпевание, кремацию, разговоры на поминках, но это всё какие-то олитературенные мысли. Персонаж – не я.
Ну, а если за порогом нас, и правда, ждёт иная форма существования, что я, суетная тварь, заслужила? Хоть и не праведница, но никого не убивала, не предавала, даже не обманывала без нужды и достаточно страдала тут, чтобы не корчится на огне там. Конечно, молилась и к Богу обращалась больше по традиции или из мистического страха, чем испытывая потребность, вот теперь и похлопотать некому. Боюсь беспамятства. Глупо конечно. Что произойдёт здесь потом, ушедшим до лампочки, но у брошеных могил хочется плакать. Даже если нет близких, есть дальние родственники, просто знакомые, с которыми покойники при жизни ели, пили и обнимались, кто-то наследовал кровь, фамилию, а кто-то деньги или квартиру. Пожалели бы себя – конец для всех един, а кто поставит свечечку?
Какой чепухой наполнено свободное время. Но голова не может быть пустой, она варит кашу без остановки. Случаются полезные блюда, от иных хочешь отмахнуться, да не получается. Самой назойливой выглядит мысль о потерях. Что-то определялось свыше, но многое зависело от меня. Сколько монбланов могла покорить, сколько восторгов испытать, но страсти увязли в обыденности. Жизнь, моя единственная жизнь, прошла буднично.
Как же так получилось? Полагала, что счастлива, а теперь сомневаюсь. Мужу казалось, я всё усложняю. Заразная болезнь нашего времени – накручивание смыслов, совершенно непродуктивное по сути, образует вязкий хаос, из которого трудно вытащить ноги. Как только появился точный инструментарий – всякие там коллайдеры, мелкоскопы, макротелескопы – человек нахально полез вглубь, что прибавило некоторое число знаний и одновременно породило устойчивое мнение в их ничтожности. Надо упрощаться, считал мой муж, слушать своё естество и радоваться удаче, отданному теплу, вещи, сработанной на совесть. А измена, деньги, несовпадения – мелочи.