Описать восторг обоих словами – дело пустое. Паша просыпался в холодном поту: а не приснилось ли ему его радость? Осторожно слушал рукой толкающееся внутри жены чудо, и слезы восторга щипали ему глаза. Дом, семья наполнялись живым смыслом.
Даже работницы санатория, которые прежде шушукались – куркули, мол, масло соскребают с тарелок, поросенка держат, комнату сдают, непонятно, куда деньги девают, – когда Саша, год за годом стала горделиво носить мимо них круглый, как арбуз, живот, зауважали: значит, люди копили не за зря.
Родился сын, назвали Пашей, через год – второй, Сашок, потом крохотуля Глаша. Хотели ещё, но – как отрезало. Впрочем они уже и так до самой старости счастьем были обеспечены. Есть кому нажитое нелегким трудом передать, кто дом наполнит внуками, воды подаст в немощи и цветочки на могилке посадит. А пока – живи да радуйся, в доме достаток, в хозяйстве порядок.
До рождения детей Паша с Сашей весь заработок на книжку клали, да и теперь тратились только на самое необходимое. Еда простая: борщ без мяса, заправленный салом с чесноком, картошка семейная, фирменная: сначала немного отварить, потом в свином нутряном жире обжарить с луком и мелко нарезанными синенькими – вкусно, сытно и дешево, потому как продукты свои. На юге одёжка детям недорога – трусы да майка. Конечно, то шоколадку, то жвачку, то мороженое покупать приходилось, не без этого, но вообще они не балованные, сами и огород прополоть умеют, и поросенка накормить, и машину отцу мыть помогали.
Павел вкалывал за двоих, возил клиентов днём и ночью, не уставая, сознавал, для кого старается. Саша, Паша и Глаша – вся жизнь его с ними повязана, не случайно их имена так похожи на слух.
Когда бы бедолаге знать, как близок он к печальной истине. Но и соломка еще мало кого от ударов судьбы защитила.
Шесть лет Саша просидела дома с детьми, на седьмой вернулась в санаторий – доходными местами не бросаются, а старший ребёнок уже способен младшим помочь. Но главное – муж. Такого заботливого отца еще поискать! Всё умеет, всё по хозяйству делает, а между рейсами за детьми приглядывает.
Когда Павел появлялся дома, весь выводок бросался к нему, крича, целуя, залезая на руки, на спину, и его захлестывала благостная волна искренней и бескорыстной ребячьей любви. Вот к чему он так страстно стремился, за что готов был по капле кровь отдать!
Жить бы так до старости, да поживать. Но никто не знает наперёд, что за углом его поджидает. А поджидала Пашу нечаянная встреча.
Колян сорокалетие справлял, Казановских, естественно, в первую очередь пригласил. Саша не пошла – малышка болела, Паша отказаться не мог, всё-таки старые друзья. Народу собралось много, кое-кто и незнакомый, видно, с работы Колькиной жены. Пашу посадили рядом с полной грудастой молодой женщиной. Сама тёмно-рыжая, кожа белая, в веснушках, а глаза цвета солёных огурцов.
Соседка протянула Паше маленькую ладошку лодочкой: – Глафира. Тот непонятно почему вздрогнул: – Так ты – Глаша?
– Нет, я – Фира, – сказала женщина кокетливо. И Павел сразу успокоился.
Он пил портвейн, ел салат под майонезом, куриный американский окорочек с желтым жиром. Рыжая следила, чтобы стакан и тарелка у соседа не пустовали, что-то шептала Павлу на ухо, он и половины не слышал, так вокруг гости орали. Если Фира случайно в разговоре касалась горячими губами его щеки, он ощущал будто легкий удар током и следовавшую за ним странную пустоту в груди. Колян подмигнул с другой стороны стола: – Хороша бабец!
Паша смущённо промолчал. Большинство гостей за два часа напилось сверх всякой меры, и он потихоньку подался до дому. Саша его ждала, у малышки снизилась температура, и все дети спали. Павел обнял жену и в который раз подумал, как же ему повезло.
Прошло не меньше полугода, прежде чем Павел, снова увидел рыжую Фиру. В накрахмаленном халатике и рогатом чепце, высоко сидящем на густых волосах, она стояла возле приемного отделения военного санатория, куда Паша привез отдыхающего. Оказалось, Фира работала здесь медсестрой и жила прямо на территории в длинном узком строении с плоской крышей. Давным давно, после войны, это были номера для ответственных работников министерства, приезжавших на отдых, а теперь – общежитие для семейных.
– Пойдём, посмотришь, где я скучаю в одиночестве. Сына в том году в армию призвали, так что я пока свободна, как ветер, – сказала Фира многозначительно и, не оглядываясь, пошла вперёд, а Паша двинулся за ней будто во сне.
Коридор длинный, комнаты по одну сторону, все с видом на море. Фира откинула простыню на двери, отгораживающую внутренность помещения от любопытных взоров соседей, и Павел вошел. По привычке жителей юга вслед за хозяйкой скинул сандалеты, распространявшие сырный дух. Фира игриво наморщила носик:
– Ты давно мылся?
– В субботу, – честно признался Паша и поглубже спрятал под стул пыльные ноги с длинными желтыми ногтями. – Целый день мотался, сейчас только с вокзала.
– Ну, трудяга! – Фира снисходительно покачала головой. – Нельзя же только вкалывать, надо и отдыхать, не то надорвёшься. У меня кухни нет, а душ с туалетом имеется. – Фира бросила ему полотенце. – Иди, освежись, слаще водочка пойдет.
Павел привык пить молодое домашнее вино – дешево и сердито, а Фира признавала только водку, которую запивала холодной водой из под крана. Днем, во время работы, он вообще не пил: шоферить – не семечками торговать, неровён час вязы поломаешь. Но тут случай особый, отказаться неудобно. Ладно, в конце концов, заработок завтра наверстать можно, а перегар чесноком зажевать, чтоб жена не учуяла.
Когда Паша вышел из душа, Фира достала с посудной полки «Столичную». Кивнула:
– Тащи всё из холодильника на стол.
Павел открыл дверцу. На полке одиноко стояла маленькая кастрюлька и лежал батон сервелата. Павел невольно вспомнил свои полные закрома, богатую обстановку с коврами и вышитыми салфеточками. У Фиры на стене возле дивана висело прибитое гвоздями байковое одеяло, на окнах вместо занавесок – те же простыни.
– Что так скромно живешь? – Павел не рискнул сказать «бедно». – С санатория много чего можно поиметь.
– Пачкаться не хочу, – просто сказала Фира. – Да и зачем украшать стены, к тому же чужие? Своей квартиры мне век не дождаться. Вот на себя, на сына – не жалею, подарки делать люблю, одеться красиво, поесть вкусно, чтобы жизнь была в радость. А барахло копить, деньги – это все прах, пустое.
Фира покромсала сервелат на толстые шматки, выудила из кастрюльки малосольные огурцы, руками разорвала булку и плеснула в стаканы водки. Паша сглотнул слюну. Чокнулись, выпили, закусили. Такой дорогой колбасы жена никогда не покупала.
– Ты себе на утро хоть немного оставь, – заметил Павел, покосившись на исчезающую еду.
– Чего-о? – Фира засмеялась. – Сегодня есть – ешь, завтра не будет – озаботимся. Нашёл о чем думать.
Она повернулась к нему лицом, Павел увидел совсем рядом желто-зеленые глаза и потерял над собой контроль. Они обнялись и упали на диван: она внизу, он сверху, будто на нагретую солнцем перину. Но тут он почувствовал твердость её грудей и живота, и его прошиб пот.
Рот Фиры источал запах знойного тягучего ветра. Паша раскрывал губы, стараясь поймать этот горячий воздух и узнать его вкус. Фира тихо, как серебряный колоколец, смеялась, покусывая Павла за ухо. Зубы у неё были небольшие, ровные, между верхними резцами зияла щель. По народной примете такая женщина способна на страсть и ревность.
На самом деле Фира ревностью не маялась, и не потому что, как ей казалось, любила она по-настоящему только раз – заезжего прибалта, тоже рыжего. Чтобы ревновать, любить не обязательно, достаточно хотеть единолично обладать предметом своего внимания. Фире ревность была не свойственна по складу натуры: спокойной, оптимистичной, слабо рациональной. Жизнь представлялась ей абсолютно понятной. Как яблоко – сколько ни есть сортов, а в середине одно и тоже, и конец предусмотрен, с небольшим числом вариантов. Вот что до страсти, то да, в любви она себя не жалела, потому что ей самой так нравилось, так ей было весело.
Эта веселость и легкость передались Павлу. С нею он испытал острое чувство свободы, вырывавшее его из прошлого и будущего, оставляя только настоящее. Фира заслонила собой всё, что прежде казалось ему важным.
Они стали встречаться почти ежедневно, иногда Павел придумывал ночной рейс в аэропорт (деньги откладывал заранее, чтобы жена не догадалась) и оставался у Фиры до рассвета. За ночь, он, сорокалетний, любил её по десять раз, и каждый был, как первый. Такого с ним прежде не случалось.
Паша никогда перед женщинами не робел, что в них особенного? Они существовали известно для чего. Но Фира творила с ним что-то непонятное. Казалось, тело его переставало жить привычной жизнью, делалось сильным и незнакомым, способным на такие дела, что раньше и не снились. Когда Фира раздевалась, обнажая канапушки на плечах и розовой спине, Пашу от страсти начинал бить озноб.
В общем, Фира была другая, ни на кого не похожая. Какая? А кто её знает. Только жизнь без неё останавливалась.
Первое время Павел не страдал от двойной семейной бухгалтерии. Ну, жена, ну, баба на стороне, эка невидаль! Дома всё оставалось по-прежнему: материальные заботы, дети, хозяйство. Правда, спать с женой, даже изредка, он заставлял себя с трудом, а потому придумал шоферскую болезнь – радикулит. Ложился в постель кряхтя, Саша сочувствовала и с ласками не лезла.
Окно Фириной комнаты выходило на автостоянку, от которой её отделял узкий палисадник из вьющихся роз. Как-то Паша сиганул впопыхах и зацепился рукавом.
– Ты где так порвался? – спросила дома Саша.
– Не знаю. Рубаха, наверно, ветхая.
– Нет, крепкая ещё, два года, как купили, – сказала Саша. – Я заштопаю.
Павел выхватил из рук жены испорченную сорочку, просунул в дырку палец, разорвал одежку пополам и полез в шкаф за другой.
Саша сначала охнула, потом запротестовала: – Новую на работу жалко!