– Но я же ещё ничего не решил! – возмутился Павел.
– Решишь. – Фира покачала головой. – Куда ты денешься.
– Обижаешь, – сказал Павел вполне искренне, но подсознательно он уже сделал выбор в пользу той жизни, к которой привык и которая была ему от рождения назначена.
В течение оговоренного срока сообщил об этом жене, не очень веря, впрочем, что конфликт улажен, что он, действительно, сумеет отказаться от Фириных ласк.
Саша приняла его невнятное бурчание о разрыве с любовницей с удовлетворением, но недоверчиво. Слова мужа с некоторых пор требовали проверки делами, потому она не очень стремилась к быстрому сближению, тем более что время шло, а холодок отчуждения между ними оставался.
С тех пор, как Паша и Саша не спали в общей кровати, он мучился бессонницей. Лежание в одиночку ощущалось им как нечто противоестественное. У Фиры он теперь бывал редко и наспех, чтоб жена не заподозрила, радости от таких свиданий получал мало. И дело не в том, что он сам согласился на условия жены и обман становился противен вдвойне. Павел терзался, что не может удержать обеих женщин. Они по-разному ему нужны, почему кем-то надо поступиться?
– Слушай, – вдруг гулко прозвучало в тишине, и он понял, что Саша тоже не спала. – Слушай, это даже хуже, чем когда ты к ней ходил. У меня больше нет сил. Я тебя отпускаю и с детьми разрешу по выходным видеться. Только уходи, не мучай больше, а то я руки на себя наложу.
Паша молчал. Отпускает. Куда? В Фирину комнату в общежитии? Через год её взрослый сын вернется, а ещё один дом он уже не поднимет. Да и разные они с нею совсем. И зачем только их случай свёл?
Отпускает! Придумает же! Понимает, что значат для него дом, семья. В них душа вложена. Вспомнил Паша, как таскал, ладил, строгал, потел два года без выходных. И теперь, на старости лет, всего лишиться? А дети? Сколько пелёнок перестирал, ночами к малышам вставал, когда Саша с ног валилась. Он их плавать учил, в футбол играть, старший уже и за руль садиться пробовал… Без него дети чужими вырастут, а может, и возненавидят. На днях Санька, младший, глупенький ещё, спросил, правда ли, что батяня бросить их хочет.
По всему выходило – надо смириться. И Паша дал себе слово как можно скорее сообщить Фире о разрыве. В последний раз её увидит, на прощанье нацелует в охотку – и точка!
Он встал и подошел к кровати.
– Ты меня прости, Сашок, постарайся, – попросил Павел тихо. – Я больше к ней не пойду, никогда. Клянусь! Будем жить по-прежнему. Вы для меня дороже всего на свете.
Саша не отвечала, но он слышал её неровное дыхание. – Пустишь? – спросил Павел с надеждой.
Саша опять не ответила, но подвинулась, и он осторожно лег рядом. Теперь нужно было ещё найти силы ее обнять. Он только повернулся, как она обхватила его за шею тонкими руками и зарыдала так горько, что у Паши защемило в груди: она-то чем виновата? Пожалев, он стал целовать её и любить, совсем как раньше.
Утром он застал жену на летней кухне со сковородой яични, которую с нетерпением ожидала прибранная и причесанная детвора. У Саши от ночных слез лицо опухло и глаза превратились в щёлки. Красивее от этого она, конечно, не стала, но неприятия, которое Павел испытывал все месяцы, пока ходил к Фире, он больше не чувствовал.
Умиротворенная Саша подробно рассказала подруге о примирении.
– И ты ему, кобелю, веришь? – ахнула Вероника. – Верю. – Ну, и дура.
– Сама дура, – ответила Саша.
Дни и ночи супругов Казановских стали похожими на прежние, а может, действительно, были прежними. Саша повеселела, исчезли черные круги под глазами. Вместе они взялись за запущенные хозяйственные дела, которые отнимали всё время, поэтому, наверное, Паша никак не мог улучить удобный момент для последнего свидания с Фирой. Наконец, жена, придя с работы, сообщила:
– Санаторная машина едет на ночь в Рыбачье за ставридой. Шофёр знакомый, берёт нас с собой. Рыбаки оптом дешево отдадут, у них с нашей администрацией договор. Себе сколько хочешь наберём – и посолить, и заморозить.
Паша услышал стук собственного сердца. Он прикинул: до Рыбачьего восемьдесят километров плохой дороги, скорость небольшая. На месте пока загрузятся, да поболтают, ухи поедят, крабов, что в рыбацкие сети намертво вцепляются, в общем, вернутся с рассветом, не раньше. Значит, вся ночь в его распоряжении.
– Я договорился пассажира к последнему рейсу в аэропорт везти, – соврал Паша, холодея от мысли, что Саша заподозрит обман. – Но ты поезжай, нельзя упускать такой случай. – И добавил, почти ненавидя себя: – Дети рыбу любят.
Павел давно не был у Фиры и принуждал себя не думать о ней. Но пока шел по дорожке к общежитию, тело его вдруг оживилось воспоминаниями, а ноги ослабели. В комнате горел свет и маячила мужская голова. Павел опешил: ну, Фира, ну, штучка, месяц не виделись, а она уже себе хахаля завела? Он тихонько свистнул. Фира тут же высунулась в окно, потом выбежала наружу. Лицо у неё сияло.
– Сын в отпуск приехал!
Она нежно засмеялась и прильнула к Павлу, а он схватил её и стал целовать так крепко, что она даже пискнула:
– Ой, задушишь! Что случилось? Я уж так соскучилась, прямо в груди печёт.
А Павел всё не мог от неё оторваться. Любовь разрывала ему сердце. С трудом вспомнив, зачем явился, сказал задыхаясь:
– Разговор есть. Едем ко мне. Жена на ночь подалась в Рыбачье за ставридой.
– Для разговоров далеко ходить не надо. – Фира отстранилась на вытянутую руку. – С чем явился?
– Беда, – лицо у Павла исказилось. – Пришло время нам свидеться в последний раз.
– Значит, всё-таки беда, – внезапно охрипшим голосом повторила Фира. – Ладно, поедем. Уж прощаться так прощаться! Будет, что вспомнить. Заводи мотор, я только сына предупрежу.
Грузовик со льдом в кузове натужно тащился по петлястой горной дороге, выхватывая фарами дорожные указатели, деревья и кусты. Ночные бабочки, привлеченные ярким светом, всмятку разбивались о лобовое стекло, перебежал дорогу заяц. Проехали уже километров шесть, когда Саша вдруг сказала:
– Останови!
– Ты чего? Плохо стало? – удивился водитель.
– Нет, утюг забыла выключить, – ответила Саша, и щека у неё дернулась.
В темноте долго добиралась до дома. В окнах спальни розовели задернутые шторы – горел ночник. Саша тихо вошла со стороны зимней кухни, взяла прямо из мойки здоровенный нож с изношенным до тонкости лезвием, спрятала его за спину и рванула дверь в комнату.
Рядом с мужем на кровати, где были зачаты их дети, в недвусмысленной позе лежала голая женщина, разбившая вдребезги Сашино счастье. Как раскаленным железом прижгло Сашу под сердцем, глаза застелил липкий черный туман:
– Змея подколодная! – крикнула она. – Сюда доползла, отлепиться не можешь, пиявка. Всё кровь сосешь. Вон он, полюбуйся, почернел весь!
Паша лежал, не шевелясь.
– Да не держу я его, сам за мной бегает, – тихо сказала Фира и села на кровати, прикрыв срам руками.
– Присушила… Значит, ты и есть ведьма! – выдохнула Саша и изо всех сил воткнула нож в большую, с тёмным соском, грудь.
Фира беззвучно повалилась навзничь и застыла. Паша с ужасом уставился на любовницу, вырвал из тела нож, но она не пошевелилась, только из раны, пузырясь, потекла кровь. Павел с трудом перевёл глаза на жену:
– Ты что, Саша, сделала? Ты же её убила!
– Убила? – повторила Саша немного удивленно, повернулась и медленно пошла к выходу, как будто ничего не случилось.
По крайней мере, так решил Паша, потому что не видел её глаз, а решив, поднял нож и ударил Сашу в спину. Она упала лицом вниз, головой к двери, и тоже, как и Фира, замолчала навсегда.
Паша смотрел на лежащих у его ног мертвых женщин и не мог придумать, что теперь делать.
Вышел на крыльцо, закурил машинально. Мелькнула мысль: интересно, сколько дают за убийство собственной жены? А может, ему еще и Фиру припишут – свидетелей-то нет.
За стеной, в полном неведении о грядущем сиротстве, безмятежно спали дети. Пока он будет сидеть, они вырастут, если выживут, а дом разрушится. Из трех пар одна останется да и та расстанется, понял наконец Павел слова старой ворожеи: Сашок и Саша, две Глаши и два Паши. Сигаретный дым ел глаза, Паша прижмурился и выдавил слезу.
Неправдоподобно большая жёлтая луна поднималась слева из-за горы. Тишина звенела – мириады насекомых, надрываясь, яростно славили красоту мира, в который пришли на одно лето. Везде была жизнь и везде была смерть.
Ночь только начиналась.
Жизнь и её мелочи
1
«Март-марток, надевай двое порток» – говорит пословица. В тот год март выдался не по сезону тёплым, хотя залежи грязного снега во дворах и скверах до конца ещё не растаяли. Чтобы ускорить процесс, дворники весело щурят на солнце и без того узкие азиатские глаза и, не слишком утруждаясь, долбят осевшие кучи лопатами. Кое-где обнажились газоны, среди прошлогоднего мусора трогательно пробивается бледная травка, почки набухли желанием. Всё спешит жить, напиться радости. Зима тронулась в направлении весны.
Климат меняется заметно, но погода – дама капризная, ещё дохнёт холодком – сырым, противным, но уже бессильным. А пока, пользуясь случаем, пенсионеры повылезали из зимних камер добровольного заточения и – кто бодро, а кто и не очень – шаркают по дорожкам городского сада, лепятся к нагретому дереву скамеек, блаженствуют молча, сбитые с толку неожиданным теплом, которое будит в них неясные воспоминания.
Одиноких старушек больше всего, попадаются и парочки. Не сильно пожилой, но совершенно седой мужчина облюбовал лавочку в стороне от прогулочных троп. За шеренгой небольших садовых можжевельников, напоминающих по форме кипарисы, он мог снять чёрные очки и подставить лицо живительным лучам, не привлекая внимания к своему уродству.
С южных деревцов уже убрали зимние покрывала, сберегавшие от стужи, и воробьи с размаху глубоко влетают в зелёное нутро, невидимо шебуршась там и радостно вопя на птичьем языке. Один дежурит на самой верхушке и время от времени забирается внутрь, чтобы доложить обстановку. В детстве у мужчины дома жил выпавший из гнезда птенец. Эту плохо закончившуюся историю не стоило ворошить, но она жила в нём, независимо от его хотения, поддерживая интерес и нежность к воробьям. Оказывается, пульс у суетливых птах до 1000 ударов в минуту, температура тела 44 градуса, шейных позвонков в два раза больше, чем у жирафа, характер склочный, склонный к разборкам, а мир воробьи видят в розовом свете.