– Тут что, одни евреи? Украинцы есть?
Кто то в дальнем углу пискнул:
– Онищенко я. И другой отозвался: – Квитко… Боевик погрозил пистолетом:
– С вас двойной спрос, что москалям продались. А русские есть? – И крикнул устрашающе: – Эй, придурки, кто из вас русский?
Иван с перепугу не сразу понял, о чём речь. Поэт, который соображал быстрее, откликнулся:
– Я русский.
Боевик, не целясь, выстрелил смельчаку прямо в лоб.
Блокнот
Оцепенев от ужаса, боковым зрением я различал точно по центру на белой коже чёрную кляксу с красным ободком, приоткрытый рот и застывшие глаза. Между тем стрелок присел на корточки и приступил к допросу пленных: номер части? фамилии офицеров? куда направлялись? где блиндажи, склады оружия, позиции танков? Колол ребят ножом в живот, отрезал пальцы, стрелял по коленям, упиваясь возможностью бесконтрольно распоряжаться чужими жизнями. Чувствовал себя богом. Или дьяволом. Скорее, был наркоманом.В моих ушах, заглушая крики и стоны, угодливо шумела клокочущая кровь. Как всегда задним числом озарила спасительная идея – сказать, что я китаец. Смешно. Не молчать! Однако тех, кто отвечал на вопросы, тоже били и резали. Надо соображать быстрее! Но в голову ничего не приходило.Бугай работал споро и вскоре оказался рядом, мы глянули друг другу в зрачки, и вдруг со мной произошло непонятное, словно внутри что-то с хрустом сломалось. Я вынырнул в незнакомом мире. Конечно, догадывался, что он существует, но не испытывал в нём потребности, оставаясь там, где было тихо и привычно, где можно скользить в пустоте, не тратя лишних усилий. Где обыкновенные мальчики и девочки жуют чипсы, кривляются, дёргают задом, плечами, изображая танец, шлёпают себя ладонями по интимным местам. Старая триада – свобода, равенство и братство – вызывает у них снисходительную улыбку. С нашего же либерального попустительства они заменили её на вседозволенность. Теперь умники спохватились – родину отнимают! Да никто ничего не отнимает – сами отдали. А я не отдам. Я наконец увидел этот яркий, обжигающий мир и человека, который в нём жил, а теперь мёртв.И вдруг рот мой открылся. Пытался ли я заговорить или плюнуть в лицо палачу, сам до сих пор не знаю. Однако молчал. А если просто не успел?Я давно уже не люблю себя и не жалею, но зачем наговаривать. Не храбрец, не герой, просто так чувствовал. Героем был поэт.
«Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты», – так в Евангелии от Матфея, но Библию, кроме притчей Соломона, бухгалтер не читал.
– Молчишь? Станешь сговорчивее, если я укорочу твою елду? – доверительно спросил духовный сын Бандеры, рванув ширинку пленника. – Ну, не совсем, мы же не звери, оставлю несколько сантиметров, чтобы струю направлять.
И в мгновение отхватил ножом больше половины чужого достоинства. Несчастный успел почувствовать лишь ожог, боль переместилась в подглазье, вошла глубоко и захватила мозг. Палач мог ткнуть лезвием прямо в зрачок, но лишить зрения сразу – слишком просто, интереснее достать живое глазное яблоко, способное наблюдать собственную гибель.
Пленный кричал страшно и извивался всем телом, поэтому нож то входил, то выходил из раны, разрывая ближние ткани. Наконец, бандит ковырнул поглубже и, помогая себе грязными пальцами, вырвал око из глазницы. Сказано, Господь посылает испытания по силам. Нет у человека таких сил. Когда он понимает то, чего не должен был понимать, всё заканчивается. Сознание жертвы смилостивилось и погасло, не успев услышать, как пронзительно тонко разрезало воздух летящее впереди звука железо, раздался грохот, бугай невольно распластался на пленнике, прикрыв его собственным телом. Осколки вспахали ему спину, новые снаряды обрушили перекрытия. К вечеру квартал освободили наши, из-под развалин дома вытащили одно истерзанное и окровавленное, бессознательное, но живое тело, которое отправили в полевой госпиталь.
Ночью, после операций, сознание прояснилось, но жизнь висела на тоненькой соплюшке, готовой оборваться в любую минуту. Раненый взмолился, по лукавой привычке обращаясь в тяжёлую минуту к богу: «Господи, прости, помоги, Господи!» Помогли врачи. Ко второй ночи тело вспомнило свою прежнюю ипостась, осознало утраты и скорчилось от ужаса, однако температура начала спадать.
Он долго выздоравливал, возвращал утерянные смыслы и ощущения, терялся в догадках и просветлениях. Потом снова наступал мрак. Организм отказывался принимать случившееся. На какое-то время он перестал бояться смерти, и сразу жизнь поблекла, показалась неинтересной и необязательной. Дважды резал себе вены. Не задавался вопросом – за что, просто хотелось, чтобы эта тягомотина поскорее закончилась.
Его определили в ростовский госпиталь для ветеранов войн, в отделение неврозов. Врач в летах, опытный, серьёзно носил восточное лицо с пористой кожей и большими глазами в коричневых веках. Говорил медленно, молчал значительно. Заходил каждый день, в разное время, вроде бы не по службе, а просто так, перекинуться парой слов, сообщить какую-нибудь новость, поругать или похвалить погоду. Любил афоризмы, не свои, конечно. Однажды сказал:
– Кто умирал, тот знает, что живёт.
– Омар Хайям, – сказал пациент. – Великие тоже были людьми, а людям свойственно ошибаться. – Он ожесточённо постучал себя пальцем в грудь: – Вы меня, меня спросите: живу ли я?!
– И это пройдёт. Нужно время.
Больной усмехнулся:
– Теперь библейский Соломон. И снова ошибка. Глубинная боль не проходит без следа. Притупляется, но не исчезает. Воспоминания оставляют те же раны, что и события. Случается, даже более жестокие раны, потому что ты уже всё осознал, а исправить ничего нельзя.
Врач спорить не стал.
– Дежурная сестра сказала – плохо спите. Я назначу снотворное.
– Да хоть стрихнин.
– Напрасно вы так. Чудом остались живы, а остальное уже мелочи. Вы фронтовик, значит видели, какие ранения бывают. Мы вот недавно одного выписали – ни рук, ни ног. Представьте.
– Ужасно, да. Но то его руки и ноги, а это мой глаз и мой член! Попробуйте вы себе представить.
За окном палаты простиралось голое поле, через поле проходила дорога, по дороге изредка проезжали грузовые машины. Седой, как лунь, мужчина открывал форточку и слушал стук мотора, похожий на стук его сердца. Это связывало с миром, который пребывал где-то далеко, то ли во сне, то ли в детских сказках. Да и существовал ли вообще?
Приходил батюшка, пропахший жареным луком. Протянул крест для поцелуя.
Больной покачал головой: – Не верю.
– Все веруют, но не все это знают. Прости тех, кто сделал тебе плохо.
– Слова, слова. Такое простить – предать себя самого.
– Ну, терзайся. Передумаешь – зови. Не передумал, не позвал.
Однажды утром пациент не узнал пейзажа за окном: поле словно накрыли гигантской белой простынёй. Снег шёл хлопьями, шевелился, как живой, и ложился лицом на землю. Это было так красиво, что он заплакал и попросился домой. Врач на прощание посоветовал:
– Не зацикливайтесь на увечьях. Современная медицина ушла далеко, могут и нарастить. «Выздоровевший» усмехнулся:
– Нет уж, спасибо. Всё, что можно иметь, я уже поимел.
К выписке за ним приехала Люда. Увидев бывшую жену, он очень удивился. Занятый собой, напрочь забыл о её существовании. Он не любил этой женщины и в ней не нуждался, но возражать не стал. Вернувшись домой, по-прежнему спал в кабинете на диване, принимая душ, ванную запирал. Люда взяла манеру время от времени спрашивать из-за двери: – У тебя всё в порядке? Вчера радостно сообщила:
– Добровольцев Донбасса приравняли к участникам войны. Пенсию прибавят. Тем более ты был ранен.
Это называется раной? Ну-ну.
Блокнот.
частник. Ни дня не воевал, правда, был в плену. Плен страшнее смерти. Смерть – это когда проблемы кончаются, плен – когда они начинаются. А денег хватает, могу позволить себе всё, что способен переварить. Но нельзя купить молодость, здоровье и любовь близких. Печаль душит меня в объятиях. Чтобы не шокировать окружающих, прикидываюсь оптимистом.Удивительно, но похоже, Люда счастлива. Не понимаю, зачем ей мужчина с нездоровой психикой, одним глазом и огрызком члена? Она моложе и энергичнее, а с возрастом стала «интересной дамой», как называет её врач-реабилитолог, который время от времени посещает меня на дому, следит за состоянием тела. А душа? Даже Люда значит для души больше, чем этот эскулап. То ли она изменилась, то ли я стал другим. Теперь наши мнения часто совпадают, а если нет, то они не враждебны друг другу. Мы не пытаемся спорить и доказывать чужую неправоту, поэтому не остаётся осадка.После Донбасса меня преследует трагическое мироощущение. Человек уже при рождении запрограммирован на смерть. Как современные электронные приборы – гарантийный срок плюс пара дней. Самые фантастические судьбы выстроены по этой единственной модели, и чем прекраснее жизнь, тем обиднее её терять. Но мне-то о чём беспокоиться, я урод. Как рассказывала беременная жена, ей на каждом шагу попадались пузатые женщины. Неожиданно оказалось, что уродов тоже много. Имеют ли право на жизнь неполноценные? Для воспитания чувств, как укоризна нормальным, чтобы не слишком задавались?
Следуя подсказкам литературы, доброволец пытался лечиться верой в Бога. Выучил наизусть «Отче наш», стал ходить в храм, выстаивал литургию, трижды повторяя за прихожанами: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Крестился, но не кланялся, чтобы не вспоминать, как хотелось там, в застенках под Мариуполем, согнуться в три погибели, когда боевик потребовал упасть ему в ноги. Не упал. За то и заплатил щедро.
Исцеляющей веры так и не обрёл, не помогла церковь. По-прежнему истинную радость доставляли книги. Однако сюжеты всецело, как в детстве, уже не занимали. Теперь он быстро забывал, о чём читал, его завораживал хороший слог. Лишь услышав фамилию, вспоминал вкус авторского слова, как ощущение редкого напитка, само наличие которого оправдывало жизнь с её мелочными заботами, назойливой несправедливостью, страхом, предательством, унижениями и прочими мерзостями, на самом деле ничтожными в соседстве с красотой мира, талантливо переданной словами.