Райценштайн не сомневается, что Павел познакомился с эллинистическими воззрениями не только благодаря знанию разговорного греческого языка, но также путем тщательного изучения эллинистической религиозной литературы. Благодаря этой литературе назиданий и откровений, знакомой ему еще в то время, когда он был верующим иудеем, апостол смог сделать правильные выводы из пережитого на пути в Дамаск и порвать с религией отцов[123]. "Необходимость возобновить изучение возникает с того момента, когда апостол со всем рвением начал готовиться к проповеди среди ellhneV[124]. Он должен был познакомиться с языком и с идейным миром того крута, который стремился завоевать, и выработать подходящие нормы для общин, которые он хотел создать и которые не могли пока строиться по образцу первохристианской общины, а также для богослужения, которое он хотел в них установить"[125]. Этот Павел, готовящийся к осуществлению своего миссионерского призвания с привлечением соответствующей литературы, до того похож на современного профессора, что не имеет уже ничего общего с тем Павлом, которого мы знаем по посланиям.
Исследуя представления Павла о крещении как об умирании с Христом, о гнозисе и пневме, его ожидание преображения, его самосознание, его изречения о Христе как о новом Адаме, его формулу "вера, надежда, любовь", Райценштайн везде и всюду старается показать, что Павел может быть понят только в свете идей, связанных с эллинистическими мистерн-альными религиями. Проницательность, с которой он обнаруживает-интересные параллели, не менее удивительна, чем его способность не замечать очевидного.
Следуя своей теории, он не мог признать Павла мыслителем, который разрабатывает свои собственные идеи и приводит их в систему. Он вынужден изображать всю его деятельность как сведение воедино того, что он нашел в своем эллинистическом и еврейском окружении. При этом "из еврейских мессианских чаяний" вырастает и формируется "вера в спасающего человечество Божьего посланника, который явился и теперь продолжает действовать в своих"[126]. Поглощенный проблемой перемешивания идей на греческом Востоке, Райценштайн утратил понимание сути воззрений реального человека и мыслителя.
В действительности Райценштайн — и мы должны быть благодарны его эрудиции — собрал богатый материал по проблеме эллинизации христианства и в особенности по истории возникновения христианского гнозиса. Однако он не обратил внимания на своеобразие проблемы Павла и не увидел трудностей, которые влечет за собой предположение, что эллинизация христианства имела место уже в первохристианской общине.
Более глубокое понимание проблемы мы находим у Вильгельма Буссета[127]. Он исходит из убеждения, что преобразование христианства в духе эллинистических мистериальных религий не могло быть делом рук одного человека. Если бы Павел попытался решить эту задачу в одиночку, христианские общины не могли бы не увидеть в этом некое новшество. Но, как явствует из посланий, вопроса о различиях в вере вообще не возникало. Единственное, в чем Павел отходит от общепринятых взглядов, — это его отрицание действительности Закона для обращенных язычников. Поэтому остается только одно решение — предположить, что и Павел, и первые христианские общины сообща заимствовали свои взгляды у эллинистических мистериальных религий.
Буссет полагает, что эллинизация началась в антиохийской общине в Сирии, существовавшей еще до появления Павла, а может быть, и в других основанных одновременно с ней общинах до и независимо от Павла. Пришедшие из эллинистических кругов христиане принесли с собой культ Кириоса и перенесли его на Иисуса Христа. Именно этим объясняется, что слово "Кириос" (Господь) применяется по отношению к Иисусу наряду со словом "Христос" (Мессия). Из этого поклонения Иисусу как Кириосу и возникла затем мистика Павла.
"Кириос эллинистической первообщины", согласно Буссету, и в культе, и во время богослужения воспринимался как реально присутствующий. В соответствии с этим религиозность Павла ориентирована на интенсивное переживание духовной связи с вознесенным Господом[128], При этом на помощь ему приходит связанная с "говорением языками" убежденность первых христиан в том, что верующими овладевает Дух. Исходя из этого, Павел провозглашает Дух принципом новой жизни, обретаемой в единении с Христом. Таким образом, он преобразует учение о Кириосе в учение о Пневме-Кириосе.
Таинства, согласно Буссету, тоже были найдены Павлом уже существующими в культе Кириоса эллинистических общин. Представление о том, что актом инициации, каковым является крещение, создается связь с умершим и воскресшим Христом, возникло еще до Павла; он лишь истолковал его в духовном смысле и поднял на уровень нравственного принципа. "За суровой и мощной идеей о соумирании и совоскресании с Христом стоят сакраментальные переживания и настроения, которые христианская община связывала с крещением"[129]. Вся христианская жизнь превращается Павлом в праздник священнодействия. Однако "из окружавшей его со всех сторон религии культа и таинств апостол все время стремится выйти в чистую сферу нравственно-религиозного, духовно-личного"[130]. Вот почему он не вносит в свою мистику эллинистическую идею обожения. Верующий не становится Христом, а лишь входит в Его бытие [131].
Он отвергает также индивидуализм эллинистической мистики. С Христом у него соотносится не отдельно взятый верующий, а община. В эллинистических мистериальных религиях человек, прошедший через все ступени посвящения и достигший совершенства, чувствует себя стоящим в аристократическом одиночестве на недосягаемой высоте, на которую он постепенно поднимает лишь немногих избранных, в то время как большинство даже его единоверцев, достигших пока лишь низших ступеней, остается далеко внизу [132]. Напротив, у Павла, в его мистике единения с Христом, господствует чувство солидарности; все, кто во Христе, чувствуют себя равными и связанными друг с другом.
Следовательно, Павел — не столько эллинизатор христианства, сколько очищающий фильтр, пропускающий через себя замутненные эллинизацией воды христианской веры.
Роль, которую Буссет отводит Павлу, позволяет ему, настаивая на эллинистическом происхождении мистики Павла, в то же время признавать, что многие ее положения отличают ее от мистики эллинистических мистериальных религий.
И тем не менее вся конструкция рушится — по той причине, что доказать существование культа Кириоса, который якобы переняли эллинистические общины, невозможно. Буссет может привести лишь свидетельство того, что Кириос как обозначение божества встречается в культах Исиды и Осириса, в малоазийских и сирийских культах, а затем также в культах правителей и императора. Этим, однако, доказывается лишь то, что в греческом языке того времени слово "Кириос" возникло как наиболее общее обозначение божественного бытия, о чем свидетельствует уже тот факт, что Септуагинта[133] передает этим словом запрещенное к произношению имя Яхве.
Однако предполагаемый конструкцией Буссета основанный на таинствах культ Кириоса — это нечто совершенно иное. Ни одного свидетельства в пользу существования такого культа он привести не может. Утверждение, что в эллинистических общинах христианская вера оказалась связанной с таинствами благодаря эллинистическому влиянию, повисает в воздухе.
Но если бы даже и оставался проблеск надежды доказать существование эллинистического культа Кириоса, это все равно не доказывало бы, что эллинистические общины действительно его позаимствовали. Подобное внедрение в веру языческих воззрений неизбежно привело бы к конфликту с первообщиной в Иерусалиме[134]. Однако ни о чем подобном нам не известно. Эллинистические общины были в наилучших отношениях с Иерусалимом. Они поддавались влиянию первых апостолов, когда те настраивали их против Павла. В Антиохии с Петром считались больше, чем с Павлом. В вопросе о том, можно ли есть вместе с язычниками, Варнава принял сторону Петра (Гал. 2:11—14). Во всех конфликтах, возникавших в общинах Малой Азии в связи с отношением Павла к Закону, влияние Иерусалима оказывалось сильнее его влияния. Следовательно, христиане из язычников и из говорящих по-гречески евреев признавали над собой авторитет христиан из палестинских евреев, несмотря на то что последние были в численном меньшинстве. Можно ли согласовать с этими фактами предположение, что в развитии веры и культа они пошли своим собственным путем? И каким путем! Чтобы оставить Павлу какое-то поле деятельности в качестве одухотворяющего эллинистическое христианство, Буссет вынужден предположить, что общины диаспоры приняли в свою веру обрядовую мистику мистериаль-ных религий в ее первоначальном виде, со всеми бросающимися в глаза характерными особенностями.
Возможно ли, чтобы заимствование связанных с таинствами мистических идей у эллинистических мистериальных религий не было воспринято первым поколением христиан как некое новшество и в качестве такового не вызвало бы возражений? Этого вопроса нельзя избежать, припишем ли мы указанное нововведение общинам диаспоры, либо Павлу. Как чувствительно реагировало христианство — даже спустя пару поколений, и притом уже в значительной степени эллинизированное в результате принятия учения о Логосе — на идеи эллинистических мистериальных религий, когда оно столкнулось с ни