лане построения своей книги «По Уссурийскому краю», В. К. Арсеньев писал, что видит необходимость «остановиться на одной какой-либо специальности» [30]. Этой специальностью он и избрал этнографию; археологию же рассматривал как подсобную отрасль для этнографических исследований, совершенно правильно полагая, что без параллельных археологических разысканий нельзя разрешить важнейшие этногенетические проблемы, возникающие при исследовании народностей Приамурья. Соответственно этому второй своей основной задачей он считал составление книги об археологических памятниках Уссурийского края.
Академик Л. С. Берг разделил путешественников на два типа: путешественники-романтики и путешественники-классики. К числу первых он относил Миклухо-Маклая, ко вторым — Пржевальского. Напомним подробнее это любопытное сравнение: «Миклухо-Маклай, — писал Л. С. Берг, — видел свою миссию в том, чтобы быть другом и заступником отсталых и угнетенных народов. В свое третье посещение Берега Маклая он отправился с исключительной целью — отвезти своим друзьям-папуасам обещанные подарки. Миклухо-Маклай совершил много путешествий, собрал громадные коллекции, напечатал серию весьма важных небольших статей, но главного отчета о деле всей своей жизни не успел опубликовать. Н. М. Пржевальский был человек иного склада. Он в своих путешествиях преследовал не филантропические цели, а чисто конкретные научные задачи, к выполнению которых и прилагал все усилия. Он никогда не отправлялся в новое путешествие, не представив основательного отчета о только что проделанном. Пржевальский может служить типом путешественника-классика» [31].
Это сравнение стало довольно популярным в географической литературе, однако согласиться с ним трудно. Вопрос о судьбе и характере литературного наследия Миклухо-Маклая и Пржевальского не может определять собой коренных различий их типов как путешественников. Способность быстро работать, четкость в организации своего труда, возможность довести до конца задуманные работы являются результатом не только свойств характера, но и тех условий жизни, в которых пришлось тому или другому лицу действовать. Жизнь Пржевальского сложилась так, что вся она почти без остатка заключена в его путешествиях; она как бы распадается на ряд отрезков времени, обозначенных его пятью путешествиями, промежутки же между ними посвящены работе над «отчетами» и подготовке к новым экспедициям. Иначе протекала жизнь Миклухо-Маклая. На берег, получивший затем название Берега Маклая, он вступил только ученым, исследователем-натуралистом, покинул он его борцом за права обездоленных народностей, «младших братьев» в общей семье человечества.
Л. С. Берг неправильно именовал задачи, которыми руководился Миклухо-Маклай, «филантропическими» (этот термин применял по отношению к нему и Д. Н. Анучин); великим исследователем руководили не отвлеченные «филантропические» задачи, но широкие гуманистические и принципиально-общественные идеи. Впрочем, тот же Л. С. Берг в другой своей статье, посвященной уже специально Миклухо-Маклаю, более правильно определяет основной смысл деятельности последнего: «В то время как другие географы открывали новые, доселе не известные земли, Миклухо-Маклай стремился прежде всего открыть человека среди исследовавшихся им первобытных людей, то есть, не затронутых европейской культурой народов». «Мы ценим его, — заканчивал свою характеристику Л. С. Берг, — как великого гуманиста, для которого не было высших и низших рас, как друга и защитника отсталых и угнетаемых народов, как борца за их свободу и право на самоопределение» [32]. Эта напряженная борьба, в которую весь ушел Миклухо-Маклай, действительно помешала ему так тщательно «отчитаться» в своих экспедициях, как это удалось сделать Пржевальскому; эта же борьба надорвала и физические и нравственные силы ученого, и он слишком быстро угас. По какому-то как будто злобному капризу судьбы в один и тот же год (1888) ушли из жизни оба великих путешественника, оба они скончались преждевременно и в полном расцвете сил: Пржевальский на 50-м году жизни, а Миклухо-Маклаю было всего лишь 40 лет. Миклухо-Маклай, по его собственному признанию, отошел от интересовавших его первоначально «зоологических вопросов» «ради вопросов по этнологии»; его внимание заняли всецело люди, которых застал он «в состоянии первобытного развития, не пережившего еще стадии каменного века» [33]. Но еще в большей степени его заинтересовали вопросы социальных отношений и социальной справедливости, что и привлекало усиленное внимание к его деятельности таких людей, как Лев Толстой или Тургенев.
Вопрос о сходстве и различии в деятельности обоих ученых разрешается вне проблемы «классики» и «романтики». Оба они классики, ибо их путешествия представляют образцовые и непревзойденные примеры, на которых учились целые поколения исследователей-путешественников; оба они романтики в лучшем смысле этого слова, как, например, понимал его Белинский, если разуметь под этим термином («романтизм») особую настроенность души, способность вносить в свое дело поэтическое начало и одухотворять его безграничным творческим энтузиазмом. И кто же, как не Пржевальский, с такой изумительной силой, с таким волнующим вдохновением раскрыл романтику путешествий по странам, куда редко ступала человеческая нога!
Установленные Л. С. Бергом категории бесполезны для уяснения сущности и смысла научного подвига Миклухо-Маклая, корни его не в романтическом складе характера ученого, а в той общественной среде, к которой он принадлежал. Миклухо-Маклай принадлежит к блестящей плеяде русских ученых, выросших и воспитавшихся в атмосфере идейного движения 1860-х годов; в науку он вступил одновременно с А. О. Ковалевским, И. М. Сеченовым, В. О. Ковалевским, И. И. Мечниковым, К. А. Тимирязевым и другими замечательными представителями русской науки того времени. И. П. Павлов говорил о знаменитой работе Сеченова, что она была «вкладом русского ума» в европейское естествознание. Этому замечанию следует придать расширительный характер: оно в равной степени относится и к обоим Ковалевским и к Миклухо-Маклаю, ибо все они решительно и авторитетно вписывали новые страницы в историю мировой науки. И эти новые страницы были страницами типично русскими, ибо все наши великие ученые этой эпохи — физики, биологи, физиологи, палеонтологи, антропологи — все они испытали могучее воздействие идей Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Герцена. Так создалась русская физиологическая школа Сеченова, русская палеонтологическая наука, возглавляемая В. О. Ковалевским, под могучим воздействием этих идей развивалась и русская этнографическая наука, наиболее ярким представителем которой был Миклухо-Маклай.
Мировая этнография дала нам ряд типов ученых-этнографов: этнографы-миссионеры; этнографы — жестокие и властные колонизаторы; этнографы — бесстрастные наблюдатели, для которых изучаемое племя — только музейный объект и, наконец, этнографы-гуманисты, никогда не забывавшие, что в своих исследованиях они имеют дело прежде всего с человеком, и для которых их этнографическая работа была тесно и органически связана с широкими общественными задачами и служила демократическим идеям. Это представители русской науки и русской традиции, таковы Потанин, Ядринцев, Штернберг и многие другие. Этот ряд имен этнографов-гуманистов, этнографов-друзей изучаемых ими народов возглавляется именем Миклухо-Маклая. В этот ряд имен включается и имя В. К. Арсеньева — типичного и яркого представителя русской этнографической школы.
Арсеньев никогда не был бесстрастным наблюдателем быта изучаемых им народностей. С первой же встречи с ними он — в отличие от многих своих предшественников — проникся глубоким сочувствием к ним и стал на всю жизнь их другом, защитником и представителем их интересов. Борьбе за улучшение их экономического и правового положения, за установление правильных воззрений на их значение в жизни страны, наконец, за гуманное отношение к ним была посвящена вся его общественная деятельность, неразрывно сочетавшаяся с научной. Особенно горячо ратовал он против установившихся ходячих представлений о малых народностях как дикарях. «Дикарей», «диких людей» и «диких народов», — заявляет он, — нет вовсе, есть народы «малокультурные» и народы «с высокой культурой»… Мышление так называемого дикаря нисколько не ниже мышления европейца… Человечество на земном шаре едино». Нетрудно узнать в этих утверждениях излюбленные мысли Миклухо-Маклая, которого, кстати сказать, В. К. Арсеньев считал одним из величайших этнографов всех времен и народов, как это неоднократно приходилось слышать от него [34]. Он мечтал, между прочим, и о некоем повторении метода Миклухо-Маклая, о чем свидетельствуют его письма к Л. Я. Штернбергу [35] и Б. М. Житкову [36].
И подобно тому как имя Миклухо-Маклая было окружено культом и преклонением у папуасов, так же благоговейно относились к имени Арсеньева орочи и удэхейцы. И по сейчас еще сохранились среди этих народностей трогательные и волнующие рассказы о путешествиях Арсеньева, о встречах с ним и о его неустанной заботе о своих «лесных друзьях». Некоторые из этих рассказов-воспоминаний уже облеклись в форму фольклорных рассказов и стали народной легендой, как всегда таящей под внешне неправдоподобной оболочкой глубокую внутреннюю правду.
У В. К. Арсеньева было немало завистников и недоброжелателей. Пишущему эти строки не раз приходилось слышать скептические замечания о путешествиях Арсеньева и наблюдать стремление снизить их значение и результаты. Неоднократно приходилось слышать о великом счастье, «привалившем» Арсеньеву в виде встречи с Дерсу; что без этой встречи Арсеньев никогда бы не мог благополучно довершить своих экспедиций и что вообще без помощи орочей и удэхейцев он бы очень скоро погиб. В такого рода утверждениях, как и вообще во всяких рассказах об «удачах» и «случайном счастье» выдающихся деятелей, всегда слишком много преувеличений. Но если бы даже и действительно было так, т