ремена.
Причиною тому было то, что его величество недоволен еще был всеми вышеупомянутыми, полученными над нами выгодами, но возмнил, что ничего еще не сделано, буде есть еще что-нибудь, что сделать можно; и ему захотелось нас, так сказать, доконать. Во всякое время он говаривал то, что российскую армию надобно не только побеждать, но совсем и уничтожать и истреблять ее до конца; потому что она опять всегда возвращается и начинает вновь делать опустошения. А сии самые слова проговаривал он и при сем случае публично. Прусские генералы противопоставляли сему аргументу единое только изнеможение войск в тогдашнее время. Они говорили, что солдаты от похода, целых пятнадцать часов продолжавшегося, и от безпрерывной кровавой работы, также от ужасного жара в тогдашний знойный день так изнемогли, что едва дух переводить могут. Сам славный и любимый его генерал Зейдлиц представлял тоже. И представление сего великого полководца, которого храбрость и мужество королю довольно было известно, столько подействовало, что король начинал уже колебаться и хотел уже приказать войскам остановиться, как вдруг приближается к нему генерал Ведель, к которому, несмотря на несчастие его, все-таки король в особливости был благосклонен; король делает ему честь, вопросив его сими словами: "А ты, Ведель, как думаешь?" Сей будучи столько же придворным человеком, сколько воином, восхотел королю польстить и изъявил совершенное свое согласие с его прежним мнением и желанием, и тогда король, не долго думая, закричал: "ну! так, марш!"
Но о! сколь дорого стало ему сие вылетевшее из уст его словцо! и сколько раз сожалел он об оном и хотел бы охотно возвратить, но то было уже поздно. Все войски его по сему повелению двинулись вновь для доконания нас, и хотя он очень скоро после сего увидел сам крайнюю свою ошибку в непоследовании советам стариков, но начатое действие остановить было уже не можно. Для совершенного доконания нас потребна была неприятелю конница и пушки, а сего-то самого ему и не доставало. Помянутые овраги, топкие места и буераки мешали и коннице взять в действии соучастие и пушки привезть из-за буераков: ибо те, которые отняты были у нас, по особливому для нас счастию, пруссаки сами загвоздили и сделали для употребления негодными. Итак, хотя конницы и перебралось несколько чрез вершины и буераки, также подвезено было и пушек несколько, но все было оных очень мало и недостаточно к низложению оставшей нашей армии, на горе правого фланга в куче сбившейся и стоящей. Чтоб пособить себе в сей нужде, то вздумали они стараться овладеть одною батареею, покинутою от нас на жидовском кладбище. Батарея сия была превеликая, и очищала все место баталии. Наши покинули ее, и ушли с ней при приближении прусской конницы, и как она стояла без людей, то прусская пехота, бывшая от нее шагов на 800, бросилась для овладение сими пушками: и уже оставалось ей шагов полтораста добежать, как поспешает Лаудон, занимает батарею сию своею пехотою, пущает против пруссаков целый град картечей, и останавливает тем все их стремительство. Все старания их подойтить ближе были тщетны и им не помогли. Они увеличивали только их беспорядок, которым Лаудон не упустил воспользоваться и тотчас приказал коннице своей и справа и слева напасть на приступающих и врубиться в пехоту и конницу прусскую, и сия конница произвела тогда страшное между ими кровопролитие.
С другой стороны начали пруссаки приступать и стараться овладеть одною высотою, называемою Спицберген, от занятия которой зависела вся победа. Но высота сия занята была наилучшими нашими и цесарскими войсками, и не только установлена пушками, но прикрыта еще была лежащим пред нею буераком, или лощиною, имеющею в длину шагов 400, в ширину от 50 до 60 шагов, а глубиною была футов десять или пятнадцать, и притом крутоберёга. В сию-то лощину бросились пруссаки и старались как можно взодраться на сопротивный берег, по все их старания о том были безуспешны. Ибо кому и удавалось вскарабкаться на верх, всякий находил там либо смерть свою, либо опять свергаем был вниз в буерак оной.
Наконец натура взяла свой верх. Все мужество, вся храбрость и вся отвага пруссаков не могли наградить истощенные силы. Они приступали к горе сей несколько раз с ряду, но никак не могли на нее взодраться; ужасный и беспрерывный огонь, производимый нашими на них из многих ружей и из многих пушек, поражал их страшным образом и они пулями и картечами осыпаемы были как смертоносным градом. Генерал Финк, старавшийся таким же образом с корпусом своим овладеть другими высотами, истощал также тщетно свои силы. Король сам, приводивший несколько раз свежие войска и принуждающий приступать, подвергал себя наивеличайшей опасности. Весь мундир был на нем расстрелян пулями; две лошади под ним убиты и сам он, хотя и слегка, но был ранен. Золотая готовальня, бывшая у него в кармане, спасла жизнь его, удержавши собою пулю, попавшую в него, и пуля остановилась в вогнувшемся золоте. В таковой же близости к смерти находился он, когда тяжко раненая лошадь под ним начала упадать, и его флигель-адъютанту Гецу удалось еще в сей раз спасти короля и подвесть ему свою лошадь. Все наиубедительнейшим образом просили короля оставить сие крайне опасное место, но он отвечал только: "Нам надобно все возможное испытать для получение победы, и мне надлежит здесь таково ж хорошо исправлять должность мою, как и всем прочим".
Словом, наши россияне дрались в сей раз с величайшим ожесточением и запальчивостию, и пруссаки писали даже сами об них после, что они будто бы в сей раз ложились целыми шеренгами и давали пруссакам переходить чрез себя, как чрез побитых и мертвых, а потом вскакивали и стреляли по них сзади. Но как бы то ни было, все старание и домогательства пруссаков согнать нас с горы были тщетны.
Теперь отважилась прусская конница атаковать высоты, но все искусство и вся кавалерийская тактика славного их генерала Зейдлица не могла тут ничего произвесть. Сия конница, привыкнувшая под предводительством его опрокидывать неприятельскую конницу, хотя бы она вдвое или втрое была сильнее, обращать пехоту при всех положениях ее в бегство, брать даже самые батареи и превозмогать все трудности и неспособности в местоположениях, пала здесь пред пушками наших россиян, стрелявших по ней с высоты очень метко, и осыпающих ее картечами своими как градом. Сам Зейдлиц, сей храбрый ее предводитель, был ранен; таковой же участи подвержен был и принц Евгений Виртембергский, испытывавший вторичную атаку. За ним последовал генерал Путкамер, нападавший на наших с своими белыми гусарами, но застреленный до смерти. А и прочие знаменитейшие предводители прусской армии: генерал Финк и Гильзен, были переранены, и все прочие войски и пешие и конные пришли в великий беспорядок и замешательство.
В самые сии критические и опасные минуты явился вдруг Лаудон, выйдя из-за правого крыла с свежими войсками, и напал на совершенно ослабевших пруссаков со стороны и сзади. Сей полководец, прославившийся тем, что умел всегда на баталиях ловить счастливые минуты, предводительствовал в сей раз конницею. Он построил ее в отдалении от места побоища как надобно и напал в наплучшем порядке на расстроившихся пруссаков, а сие и решило всю участь баталии. Панический страх и ужас напал тогда вдруг на всю прусскую армию, и все войски бросились бежать в лес и на мосты. Всем хотелось перейтить вдруг; от сего сделалась страшная теснота и неизобразимая сумятица, которая и причиною тому была, что пруссаки принуждены были не только оставить отнятые у нас пушки, но бросить и своих еще 165. Король сам чуть было не попался нашим в полон, находясь в числе самых почти последних на месте сражение и долженствующий проезжать одною яслиною. Единое только чрезвычайное мужество и редкое присутствие духа ротмистра Притвица спасло его от сего великого несчастия. Король, сам почитая то уже неизбежным, что его возьмут в полон, кричал, несколько раз повторяя: "Притвиц! Притвиц! я погибаю!" но сей храбрый офицер, имевший при себе только сотню гусар для сопротивление целым тысячам окружающих его неприятелей, ответствовал ему: "Нет, ваше величество, сему не бывать, покуда есть еще в нас дыхание!" И тогда, вместо того, чтоб только обороняться, обратясь, поскакал он сам атаковать наших россиян и до тех пор с ними штурмовал, покуда королю удалось убраться вперед, доскакать до прочих своих войск и соединиться с ними.
Никогда еще не было твердодушие сего монарха (как пруссаки сами в сочинениях своих о том отзываются) так чрезвычайно потрясено, как в сей несчастный для него день. В немногие часы, военное счастие низвергло его с высоты бессомненной победы в бездну совершенного разбития и поражения. Он испытывал и все, и старался всячески остановить свою бегущую пехоту, но ничто, ни представления, ни самые убедительнейшие уговаривания, ни просьбы, устами короля произносимые, не помогли ни мало, сколь ни действительны бывали они при других случаях, и говорят, что он, в сем отчаянном положении находясь, сам себе вслух желал смерти. Живое умовоображение его представляло ему, в первые минуты, следствия сей потерянной баталии столь страшными, что он с самого того ж места баталии, с которого за немногие часы до того отправил он курьеров с радостным известием о победе, послал теперь повеление в Берлин, чтоб принимать скорей все меры к безопасности и к скорейшему спасанию всего нужного. Он уже мнил видеть неприятелей своих в Берлине и все уже разоряющих и опустошающих, и себя не в силах учинить тому препятствие. Войски его были так рассеяны, что к вечеру сего дня не имел он при себе более 5000 человек оного. Все отнятые пушки были опять потеряны, а вместе с ними и все почти прусские. Генерал Вунш, поставленный на другой стороне реки Одера, с небольшим корпусом для заграждение нам пути к бегству, в случае ожидаемой победы, при конце сражение сего прибыл во Франктфорт и захватил в полон всех наших там находившихся; но услышав о разбитии их армии, принужден был опять из города сего уйтить и покинуть плен свой. Наступившая ночь благоприятствовала наконец королю прусскому. Он собрал сколько-нибудь своей армии и достиг с нею до некоторых высот, которые наши атаковать не отважились.