Но сказать надобно и то, что удовольствие сие не даром мне досталось. Жена моя мучилась ровно трое суток сим первым ребенком и дошло до того, что мы все находились об ней в совершенном отчаянии и не думали никак ей в живых остаться. 0, сколько вздохов и теплейших молитв не произнесено было мною к небесам! и с каким уничижением и усердием молился я Всемогущему! — но с какою же живейшею благодарностию и поверг я себя и к стопам Его, когда достиг до ушей моих первый крик родившегося сына. Я не вспомнил себя от радости, и удовольствие мое было таково, что оное только чувствовать можно, изобразить же словами неудобно.
Первого сего сына нашего назвали мы Дмитрием, и рождение его почитали столь важным, что не успел он родиться, как и разослали мы всех своих людей во все стороны извещать о сем, не только всем своим родным, но и ко всем своим знакомым, так как бы о каком важном происшествии. Многие из наших родных и друзей действительно тем интересовались и не преминули тотчас приехал к нам с своими поздравлениями.
Но никто не брал столько соучастия в сей радости, как тетка жены моей, Матрена Васильевна Арцыбышева и любезный мой сосед и друг Иванъ Григорьевич Полонский. Оба они и давно уже назвались сами и обещались быть восприемниками от купели сего малютки, и 14–го числа мая действительно нас тем одолжили. День сей был прямо для нас торжественный и все любившие нас более прочих удостоили нас в оный своим посещением; но за всю мою хлеб–соль и возможнейшее угощение, чуть было меня шутя не уморили.
— Как это? спросите вы, и каким это образом? — А вот как и по какому случаю. Всем моим друзьям и приятелям было как–то не совсем вероятно, чтоб я действительно ничего не пил и никогда кроме одного случая в Ковнах пьян не бывал, а все как–то думали они, что я притворничаю и взвожу на себя неправду, что будто бы мне пить никак было не можно.
Находясь в таких мыслях и желая в том удостовериться, сделали они против меня заговор и положили принудить меня неотменно напиться когда–нибудь пьяным. И как сей случай казался им к тому наиудобнейшим, то и сказано мне без всяких шуток от господина Полонского, что он действительно и никак крестить моего сына не пойдет, если я не дам обещание напиться при сем случае пьяным. Сперва почитая сие одною шуткою, отговаривался я смеючись, но как увидел, что в самом деле того и неотменно от меня требуют, то и принужден был я дать сие обещание, а они непреминули постараться, чтоб обещание сие было и выполнено.
И не успел крестильный пир восприять своего начала, как и сделано было мне помянутое предложение.
Что было мне тогда делать? Хоть и не хотелось, но принужден был на то пуститься; и наслышавшись, будто бы человеку легче если он напьется пьян каким–нибудь одним напитком, а не разными, просил их хотя сие мне дозволить. И как они на то согласились, то избрав одно белое виноградное вино, и чередовался с ними, пьющими разные другие напитки. Но и оно так скоро меня опьянило, что я чрез несколько минут сделался совершенным дураком и шутом, начал всему смеяться, хохотать и врать околесную, сам не зная что и смешит тем всех гостей у меня бывших. Но сие все было еще сносно и хорошо; я хотя дурачился, хохотал, врал, но ничего не было дурного и оскорбительного, и может быть, и кончилось бы все сие ничем, если б не вздумалось гостям моим принудить меня выпить еще стакан аглицкаго пива.
Я. отговаривался сколько мог, представляя им, что я не только пить, но не могу терпеть и его запаха; но все мои отговорки н упрашиванья не помогли, но еще пуще поощряли их настоять на то. Итак, принужден я был сделать им и сие удовольствие, но пивцо сие меня уже и доконало. Не успел я его выпить, как и вздурилась но мне вся внутренная, произошла мучительная тоска и наконец такая страшная рвота, какую не производит никакое и рвотное; и как начинала она меня более двадцати раз мучить и довела до самого изнеможения, то не только перетревожились, но натрусились и перепугались и все мои гости и не знали уже сами, что со мною делать!
И с сего времени полно им меня принуждать делать в питье им компанию. Они увидели в самом деле, что мне пить не годилось, и стали меня всегда уже причислять к классу дам, чем я был и доволен. А случай сей хотя был мне и труден, но как самая рвота мне и помогла, то я скоро после того и поправился.
0 происшествии сем упомянул я для того, что оно было единственное во всю мою жизнь, и потому в особливости достопамятно. Ибо хотя был я два раза пьян во все течение моей жизни, но умышленно и произвольно только сей один раз, а в первый случилось то нечаянно в польском городке Ковнах, как о том упоминал я в свое время.
Другою достопамятностию, случившеюся сею весною, можно почесть деланный мною тот славный опыт, который доказал, что овес несравненно лучше и выгоднее сеять гораздо мельче обыкновенного, и что на хорошей земле урожай таковому может превосходить всякое вероятие; ибо у меня от посеянного в саду на грядке мелко и не глубже как на палец, овса действительно родилось от одного зерна 2197 зерен. Количество такое, которое всех нас удивило и подавало повод к заключению, что вперед будут у нас овсы лучше родиться против обыкновенного. Однако опытность и время доказало, что все сие великолепное открытие, но худобе наших полевых земель, не произвело мне ни малейшей пользы; но мы, несмотря на опое, остались при прежней методе, и овсы при прежнем своем ничего незначущем урожае.
А столь же малую пользу произвели и все прочие деланные мною в сию весну опыты с разными хлебами, и вся польза состояла только в том, что я в сих занятиях с особливым удовольствием проводил свое время.
Не успел настать июнь месяц, как я обрадован был до чрезвычайности нечаянным и совсем неожиданным получением письма от экономического общества из Петербурга. Как таких повсеместных почт тогда еще не было, какие учреждены у нас ныне, то письмо сие прислано было в каширскую воеводскую канцелярию, а оттуда с нарочным ко мне доставлено. Было оно благодарительное от имени всего общества за присланное от меня сочинение, и в самом существе своем хотя ничего не значило, но для меня в тогдашнее время казалось неведомо как важным.
Я кичился тем, властно как великим каким приобретением, и поставлял себе то за великую честь, что сам президент того общества и первая тогда знаменитейшая в государстве особа удостоила меня своею перепискою. Президентом сим был тогда у них граф Орлов, самый тот Григорий Григорьевич, который так меня любил в Кенигсберге и который, сделавшись фаворитом государским, играл тогда знаменитейшую роль в России и без всякого сумнения всего меньше обо мне думал и помнил. Но как для общества весьма нужны были корреспонденты, а особливо такие как я, и надобно было повсюду их отыскивать и всячески их поощрять к дальнейшей с собою переписке, то им самим я был очень нужен; почему и не мудрено, что они тогда ко мне написали несколько строк и в оных, изъявив свое удовольствие о присылке моих ответов, изъявили желание свое о том, чтоб и впредь сообщаемо было от меня все мне известное.
Но как бы то ни было, но я получением письма сего был крайне доволен и по сродному всем любославию {Тщеславию.} не преминул показывать его всем знакомым и незнакомым так, как бы сокровище какое.
Но не успел я еще от радости сей опомниться, как другое важное и также совсем нечаянно полученное известие и письмо, всю мою радость прервав, погрузило меня, напротив того, в печаль и огорчение превеликое. Пришли нарочные ходаки из Пскова и принесли мне такое известие, которого неожидаемость привела меня даже в изумление и поразила как громовым ударом. Зять мой, господин Неклюдов, уведомлял меня, что всемогущему угодно было прекратить век жены его, а моей старшей сестры Прасковьи Тимофеевны; и 19–е число марта был последний день ее жизни, а 26–го числа того ж месяца предано было и тело ее земле в их приходской церкви.
Не могу изобразить как жаль мне было сестры сей. Она была мне старшая, и я любил и почитал ее наравне с матерью и был ей в жизнь свою многим обязан, да и она любила меня отменно, и не одна слеза выкатилась у меня из глаз при узнании о ее кончине. Она была еще очень не стара, жила только 41 год и скончалась почти на ногах и в совершенной памяти, и сколько мог я судить, то смерти ее причиною была обструкция, сделавшаяся в правом боку и наконец прорвавшаяся.
Но как бы то ни было, но я чрез смерть ее лишился тогда и последней своей близкой и кровной родственницы, и остались только в живых дети от обеих сестер. От сей один только сын, а от меньшой сын и три дочери, из которых старшую, Надежду, взяла было к себе покойница сестра, с тем, чтоб ее и выдать замуж с своим приданым, и как она по доброте ее нрава, характера и всего поведения любила ее как дочь родную, то осиротела тогда и сия бедняжка, и для ей удар сей был еще чувствительнее, нежели к для самого меня. Она принуждена была потом возвратиться в дом отца своего, женившегося уже на другой жене, и жить с молодою мачехою и меньшими сестрами.
Впрочем достопамятен был сей месяц и некоторыми вещами до экономик относящимися. Около самого сего времени завел я у себя прекрасные цветы, пестрые ирисы, ездивши однажды в гости за Серпухов к тамошним родным жены моей, нашел я их в лесах тамошних и перенес их оттуда в цветники свои, чего они, по всей справедливости, были и достойны. Они и поныне еще украшают собою цветники мои и не посрамили бы и самые царские; а время и опыты научили меня как их удобнее и размножать можно.
Другое и важное экономическое предприятие, произведенное мною около сего времени, было пренесение хлебного гумна моего на то место, где оное ныне находится. До сего времени находилось оно по сю сторону прудов и прямо за воротами; овины были в такой близости от двора, что не один раз при горении оных подвергались мы опасности, чтоб от них не потерять всего дома. Итак, отчасти для избавления себя от сей опасности, а отчасти и для расширения нового и большого сада своего тем местом, где было гумно и хлебник, а улицу тем, где стояли овины и были половни и сараи, перенес я все гумно и хлебник за пруды на полевую землю и назначил место как под гумно, так и для риги и молотильного сарая, которого до сего времени у нас не было. И сие было первое распространение усадьбы моей за пруды и вершину.