язю. Сказав сие не стал я долее медлить, и возвратился к домашним моим, дожидавшимся меня уже с накрытым столом обедать.
Сим кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.
(Генваря 18–го дня 1809 года).
ПОСТУПКА С ВЕРЕЩАГИНЫМ.
Письмо 186–е.
Любезный приятель. Отобедавши с моими домашними, употребил я все достальное время того дня на осматривание служб и прочего строения на управительском дворе; и нашед все нужное, был доволен тем, что в рассуждении сего не было мне нужды хлопотать. Кроме кухни, погребов, амбара и людских изб, находилось еще множество мазанок, сараев для лошадей и скота. В них содержались не только казенные лошади, содержимые на казенном коште для разъезда управителя, и которых было так довольно, что мне не было нужды держать своих собственных, и я мог оных всех отправить в свою деревню. Но кроме их содержалось еще несколько казенных жеребцов в пользу крестьян, для припуска к кобылам их; также содержан был в хлеву превеликий казенный бык для такого же употребления. Мазаночными сараями и отделами сими окружен был со всех трех задних сторон управительский дом, но все сие покрыто было камышом. Одного только недоставало, и весьма нужного для меня: не было нигде ни малейшего цветничка и садика, поелику никто из моих предшественников не имел к ним охоты. Но сии положил я неотменно в следующую весну завести, и помышлял уже о том, где бы назначить под них место, но к неудовольствию не находил нигде вплоть подле моего дома, чего мне хотелось. Весь он расположен был так, что нигде не можно было к нему с садом приютиться, и потому другого не находил, как предназначить к тому место уже за мазанками в конце двора, а цветничок хоть маленькой сгородить себе, пред окнами дома на улице.
По осмотрении всех сих ближних предметов, и отложив обозревание прочих до последующего дня, принялся я за обранжирование своих собственных комнат: то есть маленького своего кабинета и комнатки пред оным. Были они обе хотя очень тесноваты, так что мне не можно было никак поместиться в них со всею моею рухлядью, но как переменить того было нечем, то принужден был довольствоваться уже и оными; и призвав столяра, велел наделать в них поболее шкапчиков и полок, где б мне можно было установить свои книги, картузы и другие вещи; а в кабинетце ассигновал себе уже местечко под окошечком, и поставив небольшой столик, кое–что на нем уже и пописался. В проходной же комнатке пред оным установил я большой стол, как для работ, требующих большего простора, так и для моих писцов и учеников, если какие случатся, которыми и непреминул я в скором времени запастися, ибо не любил быть без оных.
Между тем как я ранжированием всего в моих кабинетах занимался, явился ко мне и господин Вилимзон, помянутой немец–стекольщик, и я, разговорившись с ним поболее, узнал его короче. Все его там почитали полушутиком и над ним подсмеивались; но мне, как любящему всех иностранцев, показался он более жалким, нежели посмешища достойным молодым человеком. Был он хотя не хитрый, а простодушный человек, однако не совсем глупый, и нельзя было никак назвать его дураком, хотя и было в поведении его нечто такое, что заставливало иногда над ним трунить и смеяться. Но как он по–немецки говорил порядочно, то для меня всего приятнее было, что я нашел в нем человека, с которым мог я заниматься разговорами на сем языке. А потом узнав, что он жил на островке в гошпитале и в самой нужде и бедности, то из единого человеколюбия велел ему ходить как можно к себе чаще, и поснабдил его кое–чем нужным. Впоследствии же времени я за простоту, добросердечие, услужливость и сиротство так его полюбил, что приобщил его почти к числу своих домашних. Он живал почти безвыходно у нас, и мы его и поили, и кормили, и одевали; и бедняк так тем был доволен, что не знал как и чем возблагодарить меня за то. Но я доволен был тем, что он с малюткою сыном моим съютился и заставил его себя полюбить; а сие и принесло нам ту выгоду, что оп мог начать учить его немецкой грамоте и отправлять почти должность его дядьки. Сверх того и самим нам доставлял он много приятных минут, ибо и мы–таки над ним иногда шучивали, и нередко до слез почти смеивались.
В последующий день с самого утра пошел я опять в свою канцелярию, для вступления уже во все дела по должности. Мое первое дело было по ведомостям и приходным и расходным книгам счислиться и узнать, сколько надлежало быть тогда казенных денег в наличности и потом освидетельствовать. Но не успел я сего последнего дела начать, как подступил ко мне г. Варсобин, как хранитель и расходчик оных с донесением, что они не все, а недостает несколько сот оных. Это меня поразило: «Да где ж они?» спросил я. — Петр–де Алексеевич Верещагин изволил забрать их, и вот–де его расписки. — «Прекрасно! воскликнул я: но мне сии расписки ненадобны, и я их вместо наличных денег не приму, и на себя этого никак не возьму. Но как же ты ему так много надавал, мой друг?» спросил я. — Что было делать! Ответствовал Варсобин: покойнику князю было так угодно! — «Да сам–то князь не забрал ли также их себе, и не должен ли он?» (подхватил я). — Был–де тот грех и за ним! сказал Варсобин: но все бывшие на нем нам княгиня доставила уже после его кончины, и он нам не должен ни копейкою. — «Ну, это хорошо! но с Верещагиным–то как же нам быть? Дело это не ловко, и он потеряет свое место, есть ли дойдет сие до князя, а я, воля его, на себя этого не приму». — «Я–де писал к нему, сказал Варсобин, и еще нарочного послал, чтобы приезжал сам и разделывался как знает».
— «Хорошо!» сказал я, и принялся продолжать далее свои дела и свидетельства, а между тем неожидаемый сей недостаток денег не выходил у меня из ума. Я не знал как поступить в сем случае с господином Верещагиным. Судьба его зависела тогда совершенно от меня, и все его счастие и несчастие в моих руках было. Князь предал его совершенно в мою волю, и при отпуске, как выше упомянуто, сказал мне, что есть ли я что за ним дурное узнаю, и мне он не надобен будет, так только бы отписал, и его не будет. Итак, стоило бы тогда только отписать и донесть князю о сем забрании казенных денег, так и отрешен бы он был от своего места. Но я не такого был свойства, чтоб похотел без необходимой нужды сделать человеку зло, ничем еще меня не оскорбившему. Правда, слухи невыгодные об нем до меня уже отчасти и доходили, и были поводы желать, чтоб его со мною и не было, но я подумал–подумал, и вообразив себе, что тем лишу я и его и все его большое семейство последнего почти куска хлеба, ибо были они очень недостаточны, не захотел никак подвергать его сему несчастию, а решился вместо зла оказать ему благодеяние, и как–нибудь сие дело уладить инако, и потому с нетерпеливостию его приезда дожидался.
Он и непреминул ко мне в тот же день и к обеду еще прилететь; и как Варсобин успел ему все мои слова пересказать, то был он тем так перетревожен, что перетрусившись не имел даже духу начать о том и говорить со мною, и уже я сам, сжалившись над ним, и отведя в свой кабинет, дружеским образом стал ему о том говорить и изображать, в каком критическом положении он тогда находился. Не могу изобразить, как много растревожен он был тогда моими словами, и с каким умилением просил меня, чтоб я сделал над ним милость, не погубил бы его чрез донесение о том князю. И как много обрадовался он, когда я ему сказал: «Хорошо, батюшка, Петр Алексеевич. Я хотя в доказательство моего к вам благорасположения и сделаю то, что не донесу о том князю, но деньги необходимо надобно вам как можно скорее в казну внесть; и вы постарайтесь как можно о том, и где–нибудь их достаньте. Вот даю вам на три дни срока».
Господин Верещагин был тем крайне доволен, и насказав мне тысячу благодарений, поскакал тогда же добывать денег, а я между тем употребил все сне время на обозрение прочих мест, и в тот же день ездил осматривать то огромное каменное здание, в котором хранился казенной озимый и яровой хлеб, собираемый зерном с крестьян ежегодно. Тут не мог я довольно налюбоваться огромностию и хорошим расположеннем магазина, а того еще больше порядком, наблюдаемом при сборе и расходе хлеба и рачительным попечением об нем г. Щедилова, у которого он на руках был. Но как находились многие амбары, насыпанные до самого верха, и перемеривать его не было возможности, поелику потребно было к тому не дней, а недель несколько, то принужден я был положиться (на) г. Щедилова, уверявшего меня свято, что хлеб весь дел, и не только в нем нет недостатка, но ежели перемерить, то без сумнения явится множество примерного. И как он в том ручался всем своим имением, то я и был тем доволен.
После того таким же образом ездил я осматривать тамошний волостной гошпиталь, построенной, как выше упомянуто, в некотором отдалении от города на прекраснейшем месте. Высокой и узкой мыс между устьями двух огромных вершин, на котором воздвигнуто было сне здание, окружен был со всех сторон водою. Два пруда, посредственной величины, были у него по сторонам, а третий — большой, называемый Вязовским, был впереди и представлял вид самого озера. Для содержания больных особая, превеликая, длинная связь, с комнатами на краю для аптеки и жительства надзирателей; а впереди находился обширной двор, окруженный множеством других зданий. Был тут особой дом для жительства лекаря, и по обеим сторонам два флигеля для жительства лекарских учеников и других гошпитальных служителей. Другой такой же домик находился посреди двора, назначенный для подлекаря, но стоявший тогда праздным, а по сторонам находились прочие здание, как–то: погреба, кухня, баня и сарайчики для лекарских лошадей и скота. Словом, тут нашел я все в порядке и наилучшее во всем распоряжение. Совсем тем казалось мне, что гошпиталь сей производил содержанием своим казне более убытка, нежели пользы, и знаменит был более именем, нежели самым делом, ибо волостных больных находилось в нем очень мало. Сии боялись и бегали его как огня, и охотнее хотели умирать без всякого призора, нежели давать возить себя в гошпиталь и там себя лечить; а все найденные мною больные были на большую часть посторонние, присылаемые туда для лечения соседственными дворянами. Но как хотелось завести и содержать такой гошпиталь князю, то и оставил я его в прежнем существовании и при всем заведенном до меня порядке.