Кроме сего и то в особливости достопамятно, что я в бытность мою в сей раз в Москве положил почти ненарочным образом первое основание тому великому зданию, которое, против всякого чаяния, в последующие за сим годы воздвигнулось, сделалось славно и для меня по многим отношениям выгодно и полезно. Я говорю о своем экономическом журнале, издаваемом после мною под именем «Экономического магазина» {«Экономический магазин» — сельскохозяйственный журнал, издавался приложением к «Московским ведомостям» с 1780 по 1789 г. См. примечания после текста.}. Но тогда не имел я об нем еще и помышления, а то, что называю я первым основанием ему, состояло в предпринятом тогда намерении издавать первый мой и ничего еще почти не значащий журнал под именем «Сельского жителя» {«Сельский житель» — первый сельскохозяйственный журнал Болотова, издавался в 1778 — 1779 г.}, подавший потом повод к происшествию на свет и «Экономического магазина». И вот что меня к тому наиболее поострило и первой подало повод к отважному приступлению к сему необыкновенному до того и сумнительному делу.
Побудило меня к тому наиболе неутешимое желание, гнездящееся давно в моем сердце, к сообщению другим и всем моим соотечественникам всего того, что мне случилось как из собственной опытности своей, так и из иностранных экономических книг узнать нужного, замечания достойного и такого, что могло бы многим послужить и обратиться в пользу. До сего времени сообщал я все таковые вещи Экономическому нашему обществу, для напечатания в «Трудах» их, но как тем желание мое далеко не могло удовлетворяться, поелику не было никакой удобности или паче возможности и способа к сообщению им всего великого множества известных мне вещей, ибо не только надобно было их туда посылать по почте и платить за то много денег и потом весьма долгое время дожидаться напечатания оных, но всех их по множеству оных и поместить в «Труды» Общества никакой не было удобности; а сверх того, по малому раскупанию сих книг, не могли сведения о том доходить до рук многих, следовательно, в сем отношении и труды бы мои терялись почти по–пустому, умалчивая уже о том, что за труды и усердие свое к Обществу, кроме немногих, ничего не значащих медалей, ничем существительным награжден не был; то будучи всем тем весьма недовольным, давно уже помышлял я о том, нельзя ли найтить иной какой и удобнейший путь к обнародованию всех узнанных и замеченных мною вещиц и к сделанию их всей публике известными. Мысли о сем имел я разные. Сперва думал, нельзя ли, собрав их вместе и составив из них книгу, издать их под своим именем. Но как находился я тогда в связи с Экономическим обществом, то казалось мне, что сие будет оному очень неприятно и подаст повод к неудовольствию на меня. А сверх того, и печатание книг сопряжено было тогда со многими затруднениями и неспособностями, как то мне издание «Детской моей философии» {«Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожою и ее детьми» (Москва, 1776 — 1779 гг.) — одно из первых напечатанных произведений Болотова.} довольно доказало. И как посему сей путь казался мне неудобным, то кружилась давно уже в голове моей мысль, нельзя ли издавать их образом бы еженедельного журнала, расположенного точно таким образом, каким располагаются и издаются разные моральные и нравоучительные журналы в землях чуждых. Но как дело сие было бы в сем случае новое и до того совсем не только у нас, но и в других землях необыкновенное, то есть чтоб издавать журнал экономический, не могущий быть далеко столь любопытным и заманчивым, как иные журналы, то при мыслях о сем всегда встречался со мною вопрос: достаточно ли будет моих сил и знаний к тому, чтоб сделать его столь заманчивым и любопытным, чтоб мог он понравиться странной нашей и малограмотной еще публике и приобресть от ней благоволение. И как я не смел почти надеяться в сем случае сам на себя, то сие всегда останавливало меня и подавляло во мне мысль сию. А поелику требовалась к тому великая отвага, то исчезла и вся к тому охота.
Но в сей раз, при неоднократных свиданиях с знакомцем моим Ридигером, сделавшимся уже из переплетчиков университетским книгопродавцом, каким–то образом дошел у нас с ним однажды разговор о сем предмете. Предприимчивый немец сей не успел услышать и узнать расположение моих о том мыслей, как ухватился наижарчайшим образом за меня и не только стал одобрять мою затею, но и возможнейшим разом меня ободрять и побуждать пуститься на сие отважное дело и, нимало не медля, приступить к произведению оного в действо. А чтоб удобнее меня к тому преклонить, то предлагал мне собственное к тому свое вспоможение и услуги. Он брался не только печатать журнал сей на своем иждивении и коште, но принять на себя и все хлопоты, с печатанием и издаванием его сопряженные, а мне предоставлять только труды, к сочинению материи потребной, и пересылать к нему оные в надлежащее время; а дабы мне трудиться над ним не попусту, а получать и самому от издания сего пользу, то предлагал мне за годичный труд 200 рублей награды.
Признаюсь, что всем сим, а особливо бессомненною надеждою, что дело сие пойдет хорошо и журнал таковой, по полезности своей, публике полюбится, умел он так хорошо меня убаить, что я поколебался в своих сумнительствах и решился, наконец, приступить к сему делу. И тогда тотчас начались у нас с ним совещания о том, в каком бы виде и форме оный издавать и когда бы учинить тому начало. Как с начала текущего года было уже не можно, ибо начался уже тогда февраль месяц, то сперва отлагал было я дело сие до наступления последующего 1779 года, но немцу моему хотелось неотменно, чтоб приступить к тому в скорейшем времени и тотчас по возвращении моем в Богородицк.
— Что в том нужды, — говорил он, — что начнется издание не с генваря? Можно ему начаться и с марта или с апреля и продолжаться опять до того ж месяца. Примеры таковые бывали. А чем скорее, тем лучше.
Сим убедил он меня и на сие его желание согласиться, и я истребовал себе только весь март месяц на нужное приготовление материи на первые листы журнала. Итак, положили мы, чтоб начать издавать его с наступлением апреля месяца. Что касается до образа и формы самого издания, то согласились и положили мы: 1) чтоб издавать его в большую октаву {Октава — здесь восьмая часть листа.} и по одному только листу в неделю; 2) чтоб издавать его под названием «Сельского жителя»; 3) чтоб наирачительнейшим образом скрывать мое имя, и ему обо мне ни под каким видом, впредь до позволения моего, не сказывать; ибо мне хотелось неотменно, чтоб никто не знал, кем журнал сей будет издаваться; 4) чтоб в объявлении об оном пригласить всех желающих о вступлении со мною в переписку, и чтоб письма ко мне подписываемы были как кому угодно, прямыми ли именами или выдуманными и не настоящими, и отдаваемы бы были ему, Ридигеру, а присылаемые из других мест по почте надписывали просто: «Сельскому жителю»; наконец, 5) чтоб цену положить на все годичное издание колико можно умереннейшую и не более 3 руб. 50 копеек, а с пересылкою в другие места, по почте, 4 рубля.
Условившись обо всем и ударив с ним по рукам, приступил я тотчас к сочинению объявления о сем будущем издавании моего «Сельского жителя», и тогда употребив к тому один вечер, написав ему оное для напечатания, в свое время вручил. В сем объявлении, объявив публике в подробности о своем намерении, пригласил я всех желающих ко вступлению со мною в действительную переписку и обещал на все их письма и вопрошания в журнале своем ответствовать, — и всем тем положил отважно сему делу первое основание.
Наконец, препроводив всю масленицу в беспрерывных разъездах и очень весело и заговевшись, распрощались мы с племянницами и со всеми нашими друзьями и знакомцами и, получив от князя нужные повеления, отправились мы из Москвы уже 20 февраля, и имев чрез Оку–реку, по случаю бывшей оттепели, весьма опасную переправу, и заехав опять на часок в свою деревню, проехали мы из ней в Калединку для свидания с теткою, и ночевав у ней, пустились в свой путь далее, и 24–го числа возвратились благополучно в Богородицк.
Тут нашел я уже всех судей наших, съехавшихся со всеми их семействами и расположившихся уже на настоящих квартирах; и как сей случай есть наиудобнейший к подробному пересказанию об них и о их характерах, то и учиню сие единожды навсегда.
Первую и наиглавнейшую особу представлял собою наш городничий. Я упоминал уже, что был он господин Сухотин и что звали его Антоном Никитичем. Семейство его состояло из жены и трех детей, двух сыновей и дочери; старшего сына звали Петром, дочь Катериною, а младшего сына Андреем. Сам г. Сухотин был человек добрый, шутливый, неглупый, но до бесконечности в делах своих аккуратный, или паче, мнительный и медлительный. Характер его в сем отношении был даже смешон и нередко заставлял нас дивиться и хохотать. Что касается до жены его, то была она боярыня неглупая, но особого характера и не без недостатков. Наиглавнейнший из сих состоял в излишнем иногда, хотя и сокровенном употреблении вина, отчего нередко разлаживала она и с мужем, да и прочим было трудненько с нею всегда ладить. Словом, муж ее был несравненно добродушнее, простее, чистосердечнее и дружелюбнее, нежели она. Особливого замечания достойно, что была она из фамилии Кушелевых, и самая та, которую за многие годы до того сватал за меня сосед мой, господин Ладыженский, и которую приезжал я с ним, будучи в Москве, смотреть в дом к ее больному отцу, и она мне так не полюбилась, что я в тот же миг от сего сватовства отрекся, и узнав ее в Богородицке короче, благодарил судьбу, что она меня тогда от сей невесты избавила. Что касается до их детей, то старшие были очень хорошего характера и воспитаны довольно хорошо, а маленькой и любимейший сын был еще почти ребенком. Со всем сим семейством, каково оно ни было, жили мы во все время хотя не в самой тесной дружбе, но в довольном согласии и никогда не доходило у нас с ними до размолвки, но как жили, так и расстались потом добрыми приятелями.
За сим, знаменитейшим, лучшим и степеннейшим можно было почесть нашего уездного судью Алексея Андреяновича Албычева. Он был один из довольно зажиточных богородицких дворян, имел настоящий свой дом неподалеку от Корник и верст более 30–ти от Богородицка. Был он хотя вдов, но жили при нем две его родные сестры, бывшие тогда обе еще девушками, из которых старшая, Марья, была уже довольно пожилая, а другая, Татьяна, не вышедшая еще из невест. Кроме их, имел он еще четырех сыновей, из которых только двое, Александр и Василий, были уже изрядные мальчики, а Николай и Сергей еще небольшие. Все сие семейство состояло из людей хороших, кротких, добронравных и любезных характеров; с ними жили мы как бы ближние родные, и мы ласкою их и дружеством к себе были чрезвычайно довольны, а особливо я самым главным из их семейства. Он был отменно хорошего характера и весьма доброго сердца и расположения. Я любил и почитал его искренно и пользова