«Однодворец сей жил как маленькой дворянчик. Светличка была у него беленькая и сам в синем суконном тулупе. Я тотчас вступил с ним в разговор, и какой нечаянной и благополучной случай привел меня на сей двор. Однодворец был человек надобной, грамотник и делец по тамошнему селу. Я ему тотчас рюмку водки, поить его своим пуншем, сажать с собою за стол. Однодворец мой растаял, друг сердечной. Я заводить речь стороною о здешних обстоятельствах. Он все знает все здешние места ему известны; рассказывает мне то, болтает другое; я, выведывая, не открываюсь: он сдуру, что с дубу говорит, что от роду помнит, и насказал мне много такого, чего б мне иском не доискаться; не только о многих здешних обстоятельствах, но и о самих пустых и порожних землях и межеванье.
«Расставшись с ним в превеликом удовольствии поехали мы далее, и перебравшись чрез нашу огромную я оком необозреваемую степь, приехали мы в свою деревню часа еще за три до вечера и не нашли никого дома. Все были на поле — и прикащик и староста; ибо в самое сие время молотили горох на пашнях».
Вот описание моего путешествия в шадскую мою деревню; а теперь извлеку из ежедневного журнала моего все, относящееся до моего тамошнего пребывания. Я писал оной также образом писем к моей тещи, — и вот первое, написанное в тот же еще вечер:
«Покуда прикащик и староста придет, вечерком теперь не имея никакого дела, начну по крайней мере что–нибудь врать.
«Вехавши давича в деревню и прежде всего в новую мою слободу, населенную переведенцами из других деревень: Бурцова, симфанской и козловской, которую я еще не видал, повеселился я, увидев ее в нарочитом уже порядке. Деревня моя стажа как иная и получила гораздо лучший вид перед прежним. Самая избушка, в которой мне надлежало жить, была уже иная и красненьким окошечком, но правду сказать, немногим чем прежней лучше. По несчастию, встретила она нас дымом. Прикащица надымила ее, грев на что–то воду; но мы рады были, добравшись до покоя.
«Хороша, хороша дорога, но одна пыль нам надоела. Надобно ж было случиться так, что во всю дорогу ветер был один и нес ее прямо в глаза ваши. Все перечернились и все перепачкались, и сколь ни малый я охотник ходить в баню, но теперь сходил бы, если б была хорошенькая.
«Как в избу за дымом войтить было не можно, а делать другого было нечего, то пошел я на гумно и порадовался, нашед его набитое все хлебом. Бог пожаловал урожай хороший и хлеба всякого было много; и можно было сказать, что двор мой господской не красен был углами, а красен пирогами.
«Оттуда пошли мы с товарищем моим по дворам крестьянским и все их осмотрели. Переведенды поставили домики себе изрядные и дворы их были несравненно лучше старинных степных наших олухов. Но вот пришел прикащик и надобно заняться с ним разговорами».
21 сентября поутру.
«Вчера с прикащиком проговорил я до полуночи, следственно писать было некогда; а теперь, как опять свободной промежуток времени случился, то опять принимаюсь за перо.
«Ну, матушка! поездка моя сюда чуть ли не выливается по пустому, и чуть ли не струсил мой трус прикащик и не проволочил меня понапрасну. Межевщика нет здесь еще и в появе, да так хорошо, что никто точно и не знает, где он находится. Говорят только, что не очень далеко и верст за 80 стоит отсюда. Но какой он? зачем? и по какому случаю, и будет ли к нам? обо всем том никто и ничего не знает.
«Рахманов межеваньем грозил напрасно; ничего не бывало! Где ему межеваться? — хотят все своровать и утаить степь, — так домежевавья ли? Вместо того говорят, что вчера хотел ехать обратно в Москве и в свои деревни. Для меня известие сие было очень досадно. С ним то и хотелось повидаться, а теперь без него что можно сделать?»
«О Пашкове также нет ни слуху, ни духу, ни послушания, а здешние дворянчики не знают, что и делать. Все только условились и говорят, что дикой степи здесь и небывало.
«Вот все обстоятельства. Я не знаю, что делать и предпринимать; однако послал проведать, не здесь ли еще Рахманов; а еще хочу послать искать межевщика и повидаюсь по крайней мере с ним и узнаю обстоятельства, а потому стану помышлять какие брать меры. Также хочется мне повидаться и с тамбовским межевщиком и узнать подробнее о дикой степи».
В тот же день ввечеру.
«Сегодняшний день провел я там, где не думал и с тем, с кем нимало не помышлял. Давича не успел я перестать писать, как посыланной к Рахманову в двери и сказывает, что Рахманов еще не уехал, а здесь, и велел мне кланяться, а что едет сегодня и ему готовят уже лошадей.
«Обрадовался я сие услышав. «Скорей, скорей вели готовить есть и приготовлять коляску и лошадей, а мне уберите–ка скорей волосы и давайте одеваться, надобно спешить и заставать как можно».
«Как вздумано так и сделано. Тотчас вскипел обед, тотчас подвиты волосы и напудрена голова. Скакать я к Рахманову, скакать и на дороге думать, что мне с ним говорить.
«Взяв о собою про запас инструкцию межевую, в которой давича поутру нашел неизвестное мне до того и некоторым образом полезное для здешнего места узаконение и обстоятельство, которое я тотчас поймал и оно показало мне след, как с здешнею землею мне сделаться.
«Подъезжая к Рахманову, вижу, что коляска у дверей; но, по счастию, еще не запряжена. Гости, заехавшие, его остановили. Рахманов вышел меня встречать, обходится великою лисою, ласково, снисходительно, дружески; но в самом деле с скрываемым, но мною проницаемым лукавством. Но как я удивился, вошед в горницу и увидев, что они хотели было только садиться за стол обедать и что кушанье уже поставлено.
«Рахманов изъявляет свою радость, что я приехал к обеду. Добро! думаю я, есть у меня и свой кусок. — Обедал–де, государь, обедал! — «Эк, братец, как ты такой, для чего не ко мне приехал обедать?» — Так тому и быть! — ответствую; но принужден был сесть с ним за стол.
«Во время стола вижу, что Рахманов был уже несколько подгулёком. Гости у него были друзья его задушевные: рассказовской монастырский управитель с подьячим, его единомышленниками, с которыми вместе ворует или обижает он людей добрых.
«Таким образом сели мы за стол и они начали есть, а я смотрел сидя молча; но не думайте, что мне это молчание было скучно. Не за столом я сидел, а в комедии и смотрел на театр дурачеств. То–то бы хотел, если б можно было описать, или изобразить на картине все то, что я видел.
«За столом сидело нас 9 человек: в большом месте сам хозяин, в пышном калмыцком белом и голом тулупе, разворотя толстое брюхо, с растрепанными волосами и с раздувшеюся немного, как видно, от излишних рюмок рожею.
«Подле его по левую руку — я, а по правую монастырской управитель в алом китайском тулупе и в черном барском камзоле, на котором были стеклянные пуговочки, столько же блистающие, сколь блистательны были славные его дела при управлении огромными монастырскими селами и деревнями.
— «Хорош ты гусь, думал я, но какого–то мнения мужички о тебе? а с виду кажешься детина изрядной.
«Подле его сидел человек, которой, по наружному виду и платью походил на него и также на дворянина в байковом камзоле и вместо холада (?) в синей епанче. Волосы были также у него растрепаны, как у первого, и оба они с Рахмановым обходились очень фамильярно и дружески; почему, не зная сперва, кто они, подумал я, что были это какние–нибудь соседи, его приятели. Но как удивился узнав после, что другой–то человек был управительской подьячий.
— Ну! — сказал я тогда, — видно по всему, что эти собачки одну сметану лижут — не даром так запанибрата обходятся.
«Но я заговорился, описывая сего; надобно описать еще прочих, честную нашу компанию составлявших.
«Подле его сидел какой–то старичишка с превеликими взлизами на голове, в набойчетом замаранном хозяине и подпоясанной подпояскою. Сказывали мне, что это какой–то тутотшний житель, над которым г. Рахманов подшучивает. Однако тут он не шутил и во весь обед промолчал.
«Подле сего старичишка сидел какой–то еще рыжий мужичина, ни дворянин, ни одводворец, но Бог знает что, приехавший с управителем и похожий на сторожа его. Эта также была безгласная особа.
«Вот три бока стола я описал, теперь остался четвертой. За ним сидело трое: два однодворца матарыги, сквернавцы, шуты и Бог знает что, фавориты и наперсники г. Рахманова. Оба они мне были известные особы и я упоминал об них при описании моей первой поездки. Один назывался Кутков, а другой какой–то Юдушка матарыга; один в овчинной замаранной и скверной шубейке, в маркитантской рубахе, и самой сквернавец, а другой в красненьком балахончике. Наконец, третий и последний человек был поп его села и детинка молоденькая. Вот все особы, сидевшие за столом.
«Господин хозяин взял на себя труд раздавать кушанье и я имел счастие видеть тут новую моду раздавать рыбу руками, вместо вилок. Только что пыхтел, засучивал рукава тулупа и каждый кусок благословлял таким благословением, которое пересказать благопристойность запрещает; ибо надобно знать, что хозяин мой великой охотник до сквернословия и видно, что он сей риторике гораздо поучен. Уже и управитель говорил ему: — «знать, вы очень поучены этой грамотке». Таки со всяким словом тож, да тож опять; ажно с стороны дурно.
«Между тем, как он раздавал, между тем как то и дело подчивал управителя и выхвалял свою рыбу, которую я однако не отведывал; между тем, покуда сам всякого кушанья с чесноком до поту лица обедался, были любимцы его не без дела.
«Они изволили говорить и шутить друг с другом, но как же? Только что врали самую наинегоднейшую скверность и такую несли блажь, что достойны были выгнаты быть из–за стола. Совсем тем г. Рахманову было то приятно и они его тем веселили.
«Насилу, насилу дождался я, покуда все они наелись и встали. После обеда ищу я случая зачать с Рахмановым говорить о земле, но по несчастию зашли бабы просить о невестах своим детям. Он принялся разбирать письмы и стряпчему своему велел записывать кого за кого отдавать. В этом прошло много времени.