Сей возвратясь оттуда привез ко мне известие, что князь действительно уже приехал в Сергиевское, а к нам не так–то скоро, а разве недели чрез две будет, и что г. Стрекалов советовал вам самим туда к, нему съездить; что мы тотчас и исполнили. Князь принял меня нарочито изрядно и далеко не с такою холодностию, как тогда я ожидал от него. Он расспрашивал меня обо всем до волостей: и кабацких дел относящемся, и казался был всеми распоряжениями и поступками моими при сем критическом деле довольным; но совсем тем не примечал я в нем ни малейшего к себе благоприятства. Все его обращение со мною было гордое, пышное, увышенное, надменное и далеко не таково, каким пользовался я от добродушного отца его. Все сие меня не весьма радовало и было для меня неприятно. Мы нашли у него тут приятеля его, господина Власова, известного всем бывшего кратковременного счастливца, Александра Семеновича Васильчикова, я имели честь вместе с ними у князя в последующий за тем день обедать; и я заключая, что князь может быть и для них обходился со мною так гордо, желая доказать им свою командирскую власть над нами, все еще ласкался надеждою, что он будет впредь ко мне благосклоннее, и потому, по доброте своего сердца, в сем отношении некоторым образом и извинял его в том.
После обеда князь не стал нас держать у себя долее ни минуты, но сказал, чтоб мы ехали в Богородицк и там его к себе дожидались. Итак, мы с господином Верещагиным и пустились в обратной путь; но как до Богородицка было далеко, то решились заехать к г. Стрекалову и у него ночевали, и в Богородицк уже на другой день и вечеру приехали.
Вскоре после возвращения нашего приехали к нам в Богородицк и оба вышеупомянутые знакомцы и друзья княжие, г. Власов и Васильчиков; и как им хотелось видеть дворец, то водил я их в оной, и зазвав к себе угощал чаем и фруктами, и был обращением их со мною доволен. Но смотря на г. Васильчикова и говоря с ним о разных материях, не мог сему экслюбимцу надивиться, как мог он так много понравиться императрице, ибо не находил в нем ни малейшей красоты ни душевной, ни телесной, и принужден был сам в себе подумать и по пословице сказать, что полюбится иногда и сатана лучше ясного сокола.
Спровадив от себя сих знаменитых гостей, стал я дожидаться князя и делать к приезду его все нужные приуготовления; и как ожидал я от этого не столько доброго, сколько худого и по меньшей мере наистрожайшего во всем взыскания, то признаюсь, что дух мой во все дни, протекшие до приезда его, был у меня в великом смущении и беспокойстве, и я не упускал ничего, что только нужно и можно было к предвидимым во всем объяснениям по делам до волости относящимся, и ждал его к себе как медведя.
Прибытие его воспоследовало не прежде как 7–го августа, пред самым обедом, которой приготовлен был для него во дворце, где он стоять расположился. Мы встретили его с смущением душевным, которое увеличилось еще неизобразимо от гордого и самого холодного с нами при первой встрече обращения. Не успел он войтить в комнаты, как первейшее его приказание было, чтоб представлены были к нему тотчас все наши казенные лошади, употребляемые. мною для езды, на смотр, и чтоб послал я за всеми старостами и начальниками деревень. Лошади тотчас были и представлены, и он успел их еще до обеда всех пересмотреть и приказал приготовить для себя тройку и запречь в самые легкие и маленькие дрожки, которые, между тем, как он обедал, и были приготовлены. На сии сев и посадив меня за собою, поскакал он тотчас после обеда в ближние волостные большие села Иевлево и Малевку. Езда сие была хотя недальняя, но для меня, по претерпенному беспокойству, весьма памятна. Как дрожки были самые туртыжные и мне неинако довелось сидеть как позади оных, спиною к князю, на лакейском месте, на котором при езде вскачь с великою нуждою мог я держаться, то, не езжав от роду в таком положении, был я тогда как на каторге я проклинал в мыслях и князя, и сумасбродное его скаканье. Несколько раз едва было совсем не полетел я стремглав с сих проклятых дрожек, к насилу мог удержаться. Но зачем бы таким ездили и скакали мы так туда без ума, без памяти? Единственно затем только, что его сиятельству угодно было взглянуть на наши большие и огромные села и посвидетельствовать на бывших в них мельницах у мельников мерки, которыми брали они с помощников муку вместо лопаток. Дело, по истине, самое важное и достойное предпринимание таких трудов! Но не думайте, чтоб делано было сие без намерения; сие состояло ни менее, ни более как в том, чтоб найтить что–нибудь, к чему бы можно было ему придраться и изъявить свое княжеское на меня неудовольствие. Сие, к крайнему моему удивлению и негодованию, заметил я уже при первых его во время езды нашей, прямо сказать, княжеских, или лучше сказать, самых подлых поступок и ухваток, состоящих в том, чтоб всякого встречного и поперечного, несмотря, мужик ли бы то был или женщина, останавливать, со всяким разговаривать, всякому предлагать прямо шиканские вопросы, всякого выводить с ума и у всякого хитрым образом выпытывать, не знает ли кто чего дурного, относящегося до волостного правления? Но по счастию поладались ему только самопростейшие, глупейшие и такие люди, от которых он не мог ничего добиться. Самые селы наши нашел он совсем пустыми, ибо весь народ был тогда в доле по случаю начавшейся уже уборки хлебов. Итак, не нашед никого, полетел он на мельницы, содержимые разными людьми из найма и бывшие на оброке. И тут–то обратил он свое княжеское внимание на помянутые мерки; и как показались они ему великоваты, то и употребил он сей первой случай: к изъявлению на меня княжеского своего неудовольствия и неожидаемым образом стал изливать на меня свой праведной гнев, говоря, для чего я за сим не смотрю, и чтоб лучше я почаще ездил и за всем смотрел, чем писал стишки и песенки. И удивился, и смутился, и вздурился я, сие от него услышав, и дружное смущение мое было так велико, что я, почти остолбенев, не мог ему с минуту времени вымолвить в ответ ни единого слова. В рассуждении мнимой величины мерок оправдаться было мне весьма не трудно, ибо они были обыкновенные и нимало так не велики, как он себе воображал; к тому ж и не было на то ни от кого и никогда жалоб; но несносно было мне то, что он упрекал меня писанием стихов и песенок. И как я легко мог заключить, что он говорил сие не своим языком, а по чьему–нибудь бездельническому навету, то, собравшись наконец с духом, сказал я ему, что на величину мерок не слыхал я ни от кого из крестьян жалоб и неудовольствии, а потому не было и причины входить мне в сие дело, нестоющее никакого дальнего и уважения; что ж касается до писания песенок и стишков, то я от роду стихотворцем не бывал и их не писывал, а если что в праздные минуты и пишу, так не пустое, а такое, что служит к пользе моих сограждан я всему отечеству, и за то не нажил еще ни от кого нарекавия, а известно о том всему государству. Сим заградил я ему уста и наставил его замолчать, но в сердце своем почувствовал я к нему крайнее с сего времени негодование.
Побывав на одной мельнице, поскакали мы по горам, по долам к другой, находящейся в селе Ломовке. Там опять было такое же свидетельствование мерок и подтверждение, чтоб принудить мельников сделать их меньше. «Очень хорошо! сказал я усмехнувшись: когда вашему сиятельству это угодно, так и будет сделано, дело сие не составляет важности».
Не успели мы, обскакавши верст десятка два, возвратиться в Богородицк, как тотчас спросил он старост. По счастию, были они уже все предстать пред него в готовности. Итак, начались тотчас спросы и расспросы: довольны ли они мною? не делаю ли я кому обид и притеснений? не имеют ли они каких на меня жалоб? в котором случае говорили бы они нимало меня не опасаясь. Но как всем им и крестьянам от меня не было ни малейших обид и притеснений, то нечего было им сказать, кроме того, что они совершенно мною довольны и лучшего управителя себе не желают. И тогда приметно было, что такой отзыв обо мне был его сиятельству не весьма угоден. Он замолчал, отворотился от них и ушел проч. Прискорбно мне сие было, по нечего было делать, и как оставалось еще довольно времени, то для занятия его чем–нибудь предложил я ему, не угодно ли ему будет приказать половиться в церковной сажелке рыбы и посмотреть наловленных мною карпов; и как он от того не отрекся, и к рыбной ловле все было приготовлено, то пошли мы тотчас туда.
Другого, находившегося на его месте, мог бы тронуть и один уже вид сей окровленной, огороженной раскрашенною решеткою и превращенной в прекрасное гульбище сажелки, но он не удостоил все мои труды не только внимания, но почти и самого воззрения. Но как запущенным неводом вытащили такое множество карпов, какого он в жизнь свою не видывал, то приметно было, что он удивился; но по жестокости своего сердца и тут не хотел сказать мне не только ни малейшего спасиба, но ниже изъявить какого–нибудь удовольствия, такое приятное зрелище увидя, вместо того, что отец его вспрыгался б от радости и удовольствия. Досадно было мне неведомо как такое его хладнокровие, но как нечего было делать, то закусив себе губы пошел я вслед за ним, ругая только его в мыслях и раскаиваясь, что хотел такому негодяю доставить удовольствие. Пуще всего прикро было мне сие по причине присутствия при том всех ваших судей, собравшихся для сего зрелища в таковую холодность его ко мне довольно заприметивших.
Все они из учтивости проводили его до дворца, но спасибо, и им всем не оказывал он никакой дальней ласки, а удостоил только тех из них разговором с собою, которые были такие же охотники до тисовой охоты, каков был он сам. И с сими занялся он изо все достальное время вечера велемудрыми своими по сей части разговорами; однако и самих сих отпустил он от себя без дальнего приветствия, а с видом совершенного всех их неуважения, и чрез то подал я им всем о себе не весьма выгодное мнение.
Поутру на другой день не успел он встать и умыться, как уже спросил, тут ли я и готовы ль дрожки? и посадив меня опять позади себя на муку и каторгу, пустился скакать в другую сторону волости, сперва в село Товарково, потом в Кузовку, там в Малевку, а оттуда в село Папортки, а из сего назад в Богородицк. Расстояние между сими селами было так велико, что мы околесили с ним более 40 верст до обеда, и по всем местам скакали так, что у меня трясся даже мозг в голове, и я едва мог ответствовать ему на разные делаемые им мне на пути коварные обо всем вопросы и расспросы. Единое отдохн