Что касается до болезни Матвея Никитича, то она час от часу усиливалась и довела его до того, что он так истончал, что я от роду моего так исхудавшего человека не видывал. Это был сущий скелет и можно было все устроение костей человеческих в нем видеть, ибо они обтянуты были одною только кожею.
Наконец, 28 числа февраля, случившийся тогда в четверг третьей недели великого поста, ввечеру, часу в девятом, преселился он из сей кратковременной жизни в вечную и отошел к своим предкам.
Можно сказать, что сей день был достопамятен во всем нашем роде и фамилии Болотовых; ибо кончиною его прервалось вдруг целое поколение, продолжавшееся около 200 лет, и чрез самое то целая половина всех здешних дач вышла в другой род.
Прискорбен был для меня сей случай. Я виделся с ним в самой последний день его жизни и расставался с ним часа за три до кончины, прощался с ним в тех мыслях, что его более не увижу, ибо нас звали тогда по межевым делам в Серпухов. Он был в совершенной памяти и говорил по самую последнюю минуту.
В последующий день, бывшим первым в марте, поехали мы с братом Михаилом Матвеевичем в Серпухов к межевщику. Сей, поймав нас на дороге, затащил к себе на квартиру. Итак, стояли мы опять у него.
Но езда наша была опять по–пустому. Из волостных поверенных не было никого и мириться было не с кем. Однако сказывал он мне, что виделся с ними в Москве и уговорил почти, чтоб они с нами помирились. Всходствие чего и велел он нам подать сказки, что мы при прежних границах своего владения остаемся; каковые сказки в неизвестности о будущем мы тогда и подали.
3–го числа марта происходила у нас печальная процессия погребения Матвея Никитича. Его погребли при нашей церкви снаружи, против алтаря, в правую сторону сажени 3 или 4 от гроба Петра Даниловича Стахеева.
Таким образом лишились и схоронили мы одного из наших товарищей, нашего единовременника, соседа, родственника и приятеля; и как он был последний Кирилловского поколения, то не излишним я почел описать здесь вкратце его кратковременную жизнь, дабы потомки нашей фамилии, да и его собственной, прешедшей в иной род, о том ведали.
Он родился в 1745 году, в то время, когда отец его, Никита Матвеевич Болотов, был подполковником в Киевском пехотном полку и находился у ревизии на Белеозере.
Смолоду был он ребенок, подающий о себе великую надежду. Отец его, не жалея труда и убытков, обучил его по–немецки и по–французски, и будучи потом полковником в Троицком полку, имел к тому вожделенной случай.
Могу сказать, что он около 13–тилетняго возраста был завидной ребенок и я сам, видев его около сего времени; завидовал, что он обеими сими языками лучше говорил, нежели я. Со всем тем прочее воспитание его было не очень хорошо.
Отец его был нрава премудреного, слишком своенравен и характера странного, почему и его воспитывал слишком строго и как–то не на людях, отчего и сделался он уже с самого младенчества дик. А как он удалился в отставку и женился на другой жене, то и лодавно воспитание сыну его было дурное.
К вящему несчастию отдал он его доучиваться в московский университет и без всякого за ним присмотра. Тут живучи, имел он случай научиться многому худому, а доброму ничего; и как сие было в самое опасное время его лет и возраста, то нравственность его получила великое себе повреждение.
После того взял его отец к себе, и тут подержав несколько времени в безлюдьи и в загнаньи, записал его потом в гвардию, сию тогда развратницу молодых людей и отправил его в Петербург, не препоручив, также из своенравия, никому из своих приятелей.
Мы не могли тогда довольно надивиться поступкам сего старика ж совершенному нерадению его о своем сыне, которой у него один только, и был. Он так мало об нем старался, как бы вовсе ему отец не был.
Сие было причиною, что он и в гвардейской службе не имел никакого успеха, и как будучи воспитан на безлюдьи, и там от всех бегал и удалялся, то и был от всех презираем и забвен.
Наконец умер отец, и он сделался после его наследником. Тогда, вырвавшись, как птичка из клетки и получив достаток в руки, пустился он во все шалости. К вящему несчастию отпросился он на год домой.
Я старался сколько мог тогда поставить его на путь истинной, но не имел в том успеха, и все мое благоприятство, ласки и дружество к нему не помогло нимало. К несчастию, попался он в когти двум своим двоюродным братцам, гг. Елагиным.
Сии, будучи люди молодые и не слишком усердные последователи добродетелям, наставили его на все доброе. Первое их дело было отвлечь его совсем от меня, и как сие им удалось, то ввели они его во все пороки, молодым людям свойственные. Он впал в пьянство, мотовство и распутство и производил в доме такие дела, о которых я, нехотя посрамить его памяти, умолчать должен.
Сим образом развратившись, поехал он опять в Петербург продолжать свою прежнюю беспорядочную жизнь. Легко можно заключить, что там все сие производило худые следствия.
Он познакомился и сдружился с такими ж негодяями, которые довели его наконец до совершенной пагубы. Он впал в превеликие долги и шалости и за все то бит был не на живот, а на смерть.
Я старался, сколько мог, увещевать его письмами и, наконец, имел удовольствие привесть его в чувство; но, ах! сие было уже поздно. С братцами своими хотя и перестал он знаться, узнав их ложное дружество, но потерянного здоровья и нажитых долгов возвратить было уже не можно.
Обременен будучи долгами и имея в теле много повреждения и основания болезням, приехал он опять домой, отпросясь опять в отпуск. Тут вздумал он жениться и начать порядочную жизнь. Женитьба его была скоропостижная. Он выбрал сам себе невесту и, недолго думая, женился, равно как предвидя, что долгое сватовство ему не принесет пользы и хорошие невесты за него не пойдут, Но мы и тому были уже рады, желая только, чтоб он женился.
Со времени женитьбы сделался он ко мне уже несколько более прилепленным и начал жить уже порядочно. Но как он слишком уже одолжал, а жену взял ни с чем, то не можно было ему из долгов выкарабкаться и он запутался в них еще более. Сие привело его в величайшую задумчивость и побудило его, наконец, иттить в отставку.
Он отбился всякими неправдами от службы и, не знаю доподлинно, а сказывали, будто сделал он при том ту великую и прежде мною упомянутую уже глупость, что, желая показаться на смотр больным, подражая глупому мужицкому обыкновению, выпил целой стакан конопного масла, и от того так помертвел, что можно было считать его в тот час полумертвым. И от сего самого дня и от сей ли причины или от побоев, начал он чахнуть и чах во все время своего в деревне, после отставки, жительства; даже до того, покуда, наконец, прошедшею осенью подхватила его злая чахотка и довела до гроба.
Вот, какие были плоды развратной и беспорядочной жизни! Пример, могущий послужить в пользу молодым людям.
Теперь опишу, каков он был собою. Росту был он среднего, собою худощав, лицо имел продолговатое, волосы русые и лоб взлизистой, и отменен был от всех тем, что нос имел отменно велик; говорил немного картаво, в обхождении не очень ласков, но с друзьями приятен; молчалив, шутлив и притом лукав. С чужими очень застенчив и бегал всех.
Что касается до его нравственности, то был он человек доброй души. Неправды никакой мы от него не видали; впрочем в доме своеобычлив и самонравен слишком. Охоту имел только до лошадей, и то пустую и убыточную, а не полезную.
Книги не брал никогда в руки, и все употребленные к обучению его языкам и прочему труды и кошты пропали тщетно, так как пропадают они я в рассуждении многих других, обучавшихся в молодости.
Экономию вел он мудреную и странную. Казалось, что он ко всему прилежал, но все как–то шло в тук: всю свою жизнь провел он в нужде и недостатке. Все ему как–то было тесно, все жался в угол и ни к кому не любил ездить.
Кто приезжал к нему, принимал ласково, а сам разве с превеликою неволею куда выезжал. Одним словом, был сущий бирюк, и этот был главнейший его порок, ибо от прочих, наконец, он отвык и в последние годы вел порядочную жизнь. Прежние свои шалости покинул, не пил уже ничего и не беспутствовал; но все сие было уже поздно.
Со мною жил он в последние годы очень дружно и могу сказать, что почитал меня себе истинным другом и во всем меня слушался и повиновался. Почему ту честь должен я ему отдать, что я соседом сим был очень и очень доволен и имел в нем такого, какого лучше желать не мог. То только было худо, что он редко ко мне хаживал, а в прочем во всем, а особливо при разделах земли был я им совершенно доволен.
Он полагался во всем на меня и был в чистосердечии и праводушии моем так уверен, что, за несколько дней пред концом жизни своей, поручил мне жену свою и двух малолетных своих дочерей в опеку и просил быть их отцом.
А чтоб обеспечить и жену и детей своих в рассуждении остающегося после его имения, то желая сделать жене своей добро, написал он вексель в нескольких тысячах на имя серпуховского купца Плотникова и, вручив мне его, просил, чтоб я упросил помянутого купца адресовать его на имя остающейся жены его, с полученною якобы от ней уплатою и потом протестовал бы его по форме, но хранил бы у себя оной как священный залог, покуда дети его будут живы, и чтоб не инако выдал его в руки жены его, как в случае смерти обеих дочерей его. Которое обещание я и выполнил совершенно.
И как впоследствии времени ни старалась жена его у меня сей вексель вытеблить, и как невинным совсем образом ни претерпевал я от ней за то заочно ругательство и повсеместные на меня жалобы и самые даже проклятия и нехотение даже иттить на гроб мой, когда умру, и как ни угрожала она меня, что будет на меня просить правление и наместника; но я в совести своей был совершенно чист и прав, поелику вексель сей нимало ко мне самому не шел и мне никогда не мог послужить в пользу и я не инако как с сим условием согласился вмешаться в сие дело, и потому самому не хотел никак принять от него даримой им мне пустоши Голенинки; но не хотя обидеть сирот его, совершенно от того отказался.