Я в один миг мог все сие предусмотреть и что на уме было у Пашкова — догадаться. Но как болтун, учиненный Рыбиным, вспомоществовал мне много к разрушению их замысла, то хотя бы и имел я право требовать, чтоб призван был сам Черной, но, боясь, чтоб он не опроверг Рыбина объявления, с умысла ничего не говорил, но дал волю межевщику делать, что хочет. Сей же, ведая замыслы и намерения господина Пашкова, сделал вид будто послал солдата за Черным, а в полевой записке велел для объявления его оставить место и требовал, чтоб мы свое объявляли.
Объявление наше привело межевщика и Рыбина в новое бешенство. Оно состояло в коротких словах, а именно, что это не речка Паника и что земля направо не Черного, а на лево не шадских помещиков, а но обеим сторонам казенная дикопоросшая. Речка же Паника находится в отдалении, а сия вершина безымянная, и как называется, не знаем.
Сие незнание всего досаднее было межевщику. Он досадовал, сердился, ярился, но нечего было делать. Он созвал понятых, спрашивал у них, как сия речка называется, но, по счастию нашему, и понятые сказали, что не знают, и отговорились отдаленностью своих жительств. О некоторых из них сказывали нам, что они действительно знали, что сия вершина Паникою называется, но с досады на Пашкова, что он их всех поморил с голоду, и не давал им ни куска хлеба, не хотели в угодность ему сказывать, а держали лучше нашу сторону.
Все сие еще больше межевщика раздражило; но сколько он ни гневался, но гнев его был в руце Божией и ничего он им не сделал, но принужден был все сие записав иттить опять черными спорными столбами. Мы дали ему волю беситься, как он хочет, и дивиться сему непостижимому незнанию, и следовали за ним, не говоря ни слова.
Но скоро сделалась было у нас опять тревога. Отошед с версту, попадись Рыбину на глаза за речкою из наших селений какой–то мужик, накладывающий хлеб на телегу: нелегкая его принесла в самое то время туда. Мы хотя накрепко приказывали, чтоб никто на поле не шатался, и посылали нарочных сгонять работающих земледельцев; но сей мужик знать того не ведал и по незнанию приехал. Но как то ни было, но Рыбин, усмотрев сего мужика, подступил к межевщику и стал говорить: «Вот, Иван Петрович, теперь никто и ни один человек не знает, как зовут сию речку, а ежели б запросто спросить, так всякой скажет, что это Паника. Например, вон изволите видеть мужика на той стороне, ежели б и его приказали спросить, так и он верно бы сказал, что это, Паника». Флатирующий вяв Пашкову, межевщик тотчас сие слово поимал и сержанту закричал: «Слушай, сержант! садись скорей на лошадь и поезжай к этому мужику и спроси его, как зовут сию речку и скажи истину. Не позабудь же спросить чей он, из какой деревни и его имя, и подай мне репорт». По счастию случилось сие подле одного пункта и мы все лежали тут на траве и слышали сие приказание. Меня тотчас сие тронуло. Я боялся, чтоб мужик в самом деле не проболтался, и досадовал неведомо как на межевщика, что он слишком уже и вяв похлебствовал Пашкову и, раболепствуя его поверенному, хотел делать то, что делать и законы не велят. Однако дал ему волю окончить свое приказание. Но как скоро сержант в самом деле стал садиться на лошадь, дак, лежучи, начал я говорить дружеским образом межевщику: «Не лучше ли это оставить, Иван Петрович! Ведь это пустое будет, и только принудит меня сделать такое объявление, которое самим вам будет дурно и не вкусно. Я сожалея вас говорю». Товарищи мои подхватили мои слова и заревели все, что это противно законам… Бедной межевщик так тогда вструсился, что того момента отменил свое намерение и не велел ездить. Он хорошо сделал, что и не послал, а то бы я того момента на самого бы его протестовал и ему было бы дурно.
Таким образом кончилось сие дело, и господину Рыбину не удалось над нами подхимистить. Но я не думаю, чтоб он много и успел, ибо поверенные наши не успели услышать начала сего дела, как и без приказания нашего спроворили делом и далеко еще прежде сержанта услали двух верховых кругом к мужику, чтоб его остеречь. Сии, приехавши и спросив у мужика как речку зовут, ну–ка бедняка плетьми за то, на что он ее Паникою называет и зачем принесло его теперь за хлебом. Бедному мужику ни за что, ни про что попалось в спину, и он стремглав поскакал с поля. Мы всего сего происшествия не знали не ведали, и после уже узнав, не могли довольно всему усердию и проворству своих надивиться и их за то расхвалить.
Отошедши две версты с половиною вниз по речке и поровняясь против впадающей с противной стороны в сию речку вершины, остановил Рыбин межевщика и объявил, что с того места в левой стороне начинается земля Черного. Меня тотчас тогда остановили, бывшего впереди, наши лазутчики, и я, прибежав и услышав сие новое и мною всего меньше ожидаемое объявление, пришел в превеликое замешательство и не знал, как поступить при сем случае. Но чтоб выиграть несколько времени на размышление, вздумал теперь воспользоваться отсутствием Черного и сказал межевщику, что я прежде о сей земле ничего не скажу, покуда не явится сам Черной, как объявленной помещик той земли, и не объявит сам об ней. Я удивился, увидя, что сие межевщику было досадно. Он, несмотря на сие, принуждал нас объявлять и спешил иттить далее. Но чем больше он усиливался, тем более стал и я противоборствовать, возымея подозрение, что у них кроется под тем какое–нибудь злое намерение. Итак, дошло у нас скоро дело до превеликого спора. Он хотел иттить и иттить без Черного, а мы не хотели и принуждали, чтоб он послал за ним. «Я уже послал, говорил он: — но что мне делать, когда он не едет? Мне не ждать же его здесь». — Конечно ждать! говорю я: — вам без него иттить не можно, если по одной повестке не будет, пошлите другую с понятыми, пошлите третью, и он должен быть. — «Но, ну, как болен! ну, как его дома нет!» говорил он.
— Это еще не известно, — отвечал я: — может быть не болен, может быть и дома. Да хотя б и болен, так поверенного присылай; что он за боярин? — Видит межевщик, что дурно и что мы стоим крепко, и не зная уже чем нас преодолеть, стал говорить, что ему на межу и явиться не можно. — Да для чего ж такого? спросил я. — «Он подал мне объявление, сказал межевщик, что на межу он выехать опасается». — Очень хорошо! сказал я: — это новое нечто и неслыханное! Да кого он опасается? разве нас, так мы его не седим. Да пожалуйте–ка покажите, что это за объявление? — Межевщик тотчас велел подать. Вздурился я, оное увидев и нашед в нем новое и неожидаемое шильничество, а именно, чтоб не допустить Родивона Черного на межу выдумали они с Пашковым вот какое плутовское дело: написали сами объявление, будто какой–то дьявол–однодворец сказывал Черному, что грозятся застрелить его люди Ивана Яковлевича Сабурова и господина Масалова, а потому, чтоб не поставили ему в вину, если он не скоро на межу явится, и напоив пьяным, велели Черному подписаться и берегли его до сего времени. «Очень хорошо! с превеликим сердцем начал я говорить: — да есть ли закон принимать такие неосновательные объявления и притом писать их самому вашему подьячему? Мне кажется и закона на это нет и это уже явное мытарство! Не прогневайтесь, господин землемер! Это не годится и дурно! И теперь вижу я, что нарочно его сокрыть хотят!.. Так сказываю, что готов здесь неделю жить, а с места без Черного не пойду! Да к тому ж и он в объявлении пишет, что он явится, но только не скоро; так извольте–ка послать, а мы уже возьмем труд его подождать и не поскучим». Нечего тогда было межевщику делать, хоть не хотелось, но принужден был посылать солдата и остановиться на том месте обедать. И досада его на нас так была велика, что он не пошел к нам и обедать, как ни старались мы его уговаривать.
Как стан наш находился от того места с полверсты и мы боялись, чтоб межевщик без нас чего не наделал, то обед наш в сей день был скоропостижной; однако мы пообедали, как надобно, ибо хотя случился тогда и постной день, но у нас всего было наварено и всего настряпано довольно и рыбы великое множество. Во время обеда имели мы свой последний совет о том, что нам делать. И как мне самое то место показалось очень кстати, где Рыбин остановился, чтоб назвать сие место Долгою Яругою, то и рассудили за блого в сем месте спор свой кончить и дать ему иттить далее белыми столбами. Я представил причины моим товарищам, и все были согласны, тем паче, что многим, а особливо отдаленным господам полевая наша жизнь уже наскучила и они давно уже желали, чтоб я развязал и распустил всех по домам, а особливо их, не имеющих дела.
Таким образом, с общего согласия положили мы на сем месте спор наш кончить; однако, как мне необходимо надобен был Черной, дабы он подтвердил объявление Рыбина, то рассудил я за блого скрыть сие намерение до тех пор, пока не будет Черной. И как я очень боялся, что они усилятся и шильническим образом доведут до того, что он не явится и что можно будет и по закону иттить и без него, а особливо приметив, что, при посылке за Черным солдата, приготовляем был уже подьячим репорт от него для подачи по приезде, и написано было, что он не застал его дома, то, не надеясь силою взять, вздумал воспользоваться сокрытием своего намерения и употребить вместо прежнего волчьего рта лисий хвост, и достичь по крайней мере чрез то до своего намерения.
Всходствие чего, возвратившись к межевщику и к астролябии, не даю я ни мало знать, что у меня на уме, но вместо того, подошед к Рыбину, говорю: «Что ж Рыбин, Черного–то?» — «Да послали, сударь, да не бывал еще солдат; да где ему быть! Я слышал, что он куда–то далеко уехал». — «Что ты ни говори, сказал я, но я прежде с места не пойду, покуда не приедет Черной, и готов хоть целую неделю здесь жить». — Между тем пырь посыланный солдат и, по счастию нашему, так, что наши прежде его увидели и о Черном спросили; и он не ведая ничего, проболтался и сказал, что он застал его дома, и что он поехал на хутор к Пашкову. Мы тотчас сие подхватили и разрушили коварные их замыслы, ибо с репортом к солдату хоть и бежали уже на встречу, но всунуть ему его в руки при наших было не можно. Досадно сие было очень межевщику; однако он стал вновь усиливаться, чтоб не дождавшись Черного иттить далее. Вижу я, что дело дурно и потому тотчас, переменя голос, Рыбину говорю: