Сие вновь встревожило и межевщика и Рыбина. Увидя они, что дурно и что смеялись рановато, принуждены были говорить опять иным голосом. Тут проявился и у межевщика голос, и стал и он преклонять к полюбовному разводу. Но увидя, что не соглашались, стакнувшись с Рыбиным, остановился на том месте обедать и под видом, якобы Рыбин сам собою не отваживается развестись полюбовно, хотел о том доложить боярину и от него истребовать повеление, отправил его к Пашкову на хутор.
Сие подало г. Сабурову опять некоторой луч надежды к получению Липяга. Проклятой этот Липяг не шел, по несчастию, у него из ума и он желал его, как некоего непривиданного сокровища, хотя в самом деле он ничего почти не стоил. Между тем, покуда ездил Рыбин, обедали они, и он, по добросердечию своему, не помня оказанного ему от межевщика зла, угощал еще его наилучшим образом, и обходился как с честным и добродушным человеком. Но сколь худо заплатил он ему за сию хлеб–соль и добросердечие! Сколь много обманулся г. Сабуров в своей надежде и сколь бездельническим образом обманут был вновь сей честный й любезной человек.
Часа три принуждены они были ожидать возвращения Рыбина. Наконец, приехал сей бездельник и все, любопытствуя, спрашивали его, какие он привез с собою вести? Он не сказывал ничего, а объявил только, что Петр Егорович сам изволит прибыть тотчас на межу. Сие известие перетревожило тогда всех, ибо это было еще в первый раз, что господин Пашков выехал на межу.
Тотчас после того показался он действительно, съезжающий с горы на великолепной одноколке в препровождении многих людей и случившихся также у него гостей: полковника Сухотина с сыном и г. Лихарева. Пришествие его было очень пышное и надменное. Он не хотел почти ни на кого смотреть, и межевщик, как раб, пред ним раболепствовал. Слово за слово, дошло дело скоро до разговора с г. Сабуровым о земле. Г. Сабуров стоял в том, что это государева земля, и говорил Пашкову, чтобы он шел вправо, вверх речки Ржаксы, до другой вершины, где, сказывал он, лежит Черного дача. Долго они проговорили и о пустом проспорили, и дело не хотело клеиться. Все сие приводило Пашкова в великое сердце. Он пылал на г. Сабурова гневом и кипел злобою, однако принужден был скрывать свой гнев. И как спор г. Сабурова был ему очень опасен и он боялся, как огня, государевой земли, то и нехотя принужден был делаться низким и увидя, что горлом не взять, употреблять ласку. Однако и сие не хотело ему помогать. И когда бы, когда б продлилось сие долее и не поколебалась твердость г. Сабурова! Но сей день равно как назначен был к тому, чтоб сему честному человеку быть бездельниками обманутым и попадаться в расставленные ему сети. Сие произошло таким образом:
Пашков, увидя, что дело не клеилось, не знал что делать и для того, отозвав Рыбина к стороне, начал с ним, как с верным и всегдашним своим секретарем и наперсником советоваться. Сей бездельник тотчас шепнул ему, что сделать, и он, послушавши его, тотчас переменил голос, начал с Сабуровым дружелюбно говорить и делать вид, будто хочет с ним развестись полюбовно и скорее решить дело. Он уступал ему уже всю землю по Липяг, он уступал ему уже и половину самого Липяга; но как Сабуров на то не соглашался, то подольстись он и выведи его из ума, говоря следующим образом: «Ну, Иван Яковлевич! когда уже инак не можно, то быть мне уже иттить на другую вершинку. Но скажи ж мне, пожалуй, когда я туда пойду, так как же ты назовешь там землю на правую сторону»? Господин Сабуров тотчас сказал: «Я назову землею Луки Черного». — «А по левую как же»? спросил Пашков далее. Тогда бы надлежало г. Сабурову остеречься и не вдруг верить миролюбивым словам Пашкова и не все болтать, что на уме было. Но сей простодушной и добросердечной человек всего меньше ожидал от него коварства и бездельничества, и, по простодушию своему, думал, что Пашков в самом деле хочет с ним разводиться и потому без всякого опасения сказал, что на лево назову–де я уже своею землею. Сего самого слова и добивался от него Пашков, и не успел он его выговорить, как кипящий злобою Пашков вспыхнул и сделал то, чего ни один честный человек не сделает, а именно: он заревел тогда и начал межевщику на г. Сабурова являть, что он не честный человек, а мошенник, и сперва называл сие место государевою землею, а теперь хочет называть своею, когда он туда пойдет; следовательно, он торгует государевою землею, и просил межевщика, чтоб он записал сие в полевую записку.
Теперь посудите, каково было слышать сие господину Сабурову, и сколь в великое смятение не долженствовало ему приттить, увидевши, что он сделал новый и всего уже худший поступок. Оное было и подлинно так велико, что я его описать не в состоянии. Он стал тогда в пень и так Пашковым смят был, что не мог промолвить ни единого слова себе в оправдание; но думая, что он попался тогда в превеликую беду и напасть, не знал что делать и говорить. Одним словом, он сделался пред ним бессловесен, а сей, приметив его трусость, сел на нем, так сказать верхом и поехал. Он разгорячился уже неведомо как, и, думая, что тогда одержал уже он совершенную победу и г. Сабурову с ним нечего делать, до того дошел, что начал его ругать всеми негоднейшими браньми и оскорбительнейшими ругательствами и, так сказать, мешал как его, так и бывших с ним с грязью и делал негоднейшими людьми на свете.
При таких обстоятельствах еще счастие было, что не случилось тогда на господине Сабурове ни шпаги, ни кортика, а то бы он, будучи сам вспыльчивой и горячий человек, верно бы не снес таких несносных ругательств, какими он тогда его, а говоря на общее лицо, и всех нас жаловал, и г. Пашков дорого заплатил бы за сию свою дерзость. Но как он был совсем безоружен, притом не имел никакой подпоры и подкрепления и свиту очень малую и ненадежную, то нечего было ему делать. Кровь хотя и в нем кипела огнем и пламенем, но он принужден был, закуся губы, стоять безмолвно и дать Пашкову, как индейскому петуху, ерошиться и храбриться. Сей же, видя такое безмолвие, еще более пыхтеть и храбровать начал и даже до того дошел, что, называя вновь наиобиднейшими именованиями, стал звать его за куст на поединок и, хватаясь за свой кортик, до половины обнажал оной.
Вот какие дела происходили у них на меже и вот какое было межеванье! Но что ж бы думали вы делал тогда межевщик? Не думаете ли, чтоб он (стал), по долгу своему, уговаривать их и отводить от начинающейся ссоры? — всего меньше! Но он, напротив того, поджигал еще более Пашкова, говоря и жалуясь на г. Сабурова, что он и прежде уже и давича мешал ему межевать и спорил. Сие приводило Пашкова еще в пущее бешенство и ярость. Он приказывал тогда записывать все сие в журнал; но подьячий–мошенник с межевщиком давно уже сплетали на Сабурова петлю и писали неведомо какую нелепицу и прибавляли то, чего Сабуров и не говаривал. Когда же увидели они, что дело доходило до худого, то, вместо того, чтобы унимать, они старались только схватить с места астролябию и тем дать лучший повод и свободу к ссоре.
Но едва хотели они сие сделать, как образумился г. Сабуров из своего замешательства и смущения, и не имея более надежды, как на одну астролябию, которая, по мнению его, представляла тогда зерцало и делала то место присутственным, в котором Пашков не мог с ним сделать ничего худого, остановил межевщика. — «Нет, господин землемер», говорил он: — «не снимайте астролябии! это негодится! вы видите, что начинается ссора!» Межевщик его и послушался. Но сие не в состоянии было остановит Пашкова: он продолжал ругать его более и вышел сам почти из себя. И как г. Сабуров на вызов его ему ответствовал, что они тогда не в Польше, чтоб им рубиться, то глупость ли не глупость Пашкова, до того в бешенстве дойди, что закричал: «Когда так, так их в колья!»
Сие слово тотчас всю сцену переменило. Г. Сабуров, услышав сие, испужался и стал опасаться, чтоб их в самом деле не прибили. Что касается до его товарищей, то они давно уже пуще зайцев перетрусились и не знали, что делать; но вместо того, чтоб вступиться за г. Сабурова, все от него отщетились. Ни один из них не сказал ни слова, но все метались без памяти: велели запрягать скорей лошадей и подавать дрожки. Иной бежал в кусты, иной передавался к свите Пашковой к своим знакомым, думая там найтить лучшее спасение, и так далее.
Вот какой страх нагнал на них взбесившийся тогда и прямо сам себя непомнивший Пашков. Коротко, г. Сабуров остался один и как рак на мели, и увидев, что все хотят бежать, принужден был и сам помышлять о том же: одному ему нечего было делать. Межевщик стал было говорить: «Постойте, постойте, подпишитесь!» — «Нечего нам стоять», отвечал г. Сабуров: «не до стоянья дело и не до подписок! нас хотят бить и нам жизнь наша дороже! Делайте себе что хотите, и межуйте, как вам угодно: вольно вам писать, что хотели. И когда вы нашего спора не принимаете, так слушайте только вы, господа понятые! Мы называем это государевою землею и было бы вам сие известно; а мы отсюда бежим».
Тогда захохотал Пашков: — «Ха! ха! ха! ха! Господа понятые! уж прямо господа!» Но г–ну Сабурову с товарищами его не до того было, чтоб сие слушать. Он бежал уже к отъезжающим его товарищам и спешил убраться с ними. Дай–ка Бог ноги! скачи, скачи, покуда целы и пока бока не переломаны!.. И пыль поднялась от них только столбом.
Не успели они все поскакать, как услышали позади себя на межевом стане превеликой вопль и крик: «Лови! лови!» кричал без памяти Пашков: «бей, лови, тащи его, кривого, сюда. Аркан ему на шею, тащи его, сюда!» Все люди его бросились тогда по кустам; но не только они, но и сам Пашков, как безумной, бежал в кусты с вооруженными своими лакеями. Наши бедняки не инако думали, что это за ними погоня и потому без памяти скакали и убирались до двора, боясь и назад оглянуться. Однако, страх их был пустой: это была не погоня за ними, а еще того хуже. Какой–то окаянной скажи Пашкову, будто бы сам старик Масалов, которой от природы был крив, находился в кустах и не смел показываться, хотя ничего того не бывало, и он его–то велел и приказывал тащить к себе на аркане. Сие одно довольно доказывает, до какого беспутства доходил в сердцах Пашков.