Помянутые пакеты из Петербурга содержали в себе дружеские письма от секретаря Экономического Общества, господина Нартова. Первое отправлено было ко мне 22 июля, но каким–то образом шло до меня очень долго и не застало меня дома. В оном письме писал г. Нартов, что как он на последнее мое к нему письмо не получил еще ответа, то сомневается он в том дошло ли оное ко мне, и как он не знает виделся ли я с князем Гагариным и учинил ли он что в мою пользу, то просил его о том уведомить; далее уверяя меня, что переписка со мною будет для него всегда приятна, повторял при сем случае просьбу о продолжении оной, говоря, что он письма мои всегда встречать будет с отменным желанием. Далее упоминая, что пьесы мои Экономическим Обществом рассмотрены и некоторые определено напечатать, говорил, что труды мои, на экономические исследования употребляемые, делают мне честь и по самой справедливости заслуживают похвалу от ученых людей. А о себе говорил, чтоб я был уверен, что он умеет достоинства, упражняющихся в науках людей различать и почитать оные, и не преминет рекомендовать меня кому надлежит.
Все сие сколько с одной стороны льстило моему честолюбию, столько с другой огорчало тем, что я из оного видел ясно, что письма мои, отправленные к нему, и самая посылка с каменьями, конечно каким–нибудь образом не дошли, что по тогдашним неисправностям наших почт было и не удивительно, и сожалел о том очень много.
Второе письмо, было от него же и писанное в половине августа, подтверждавшее мне тоже, что не имеет он от меня давно никаких писем и уведомлений, и не знает, что тому причиною. Он прислал ко мне при сем письме маленькую книжку, сочиненную трудолюбивым сочленом нашим, генералом и сенатором Степаном Федоровичем Ушаковым, и, приписывая сему сединами украшенному мужу великие похвалы, желал, чтоб я сообщил Обществу о том же предмете мои примечания. Наконец уверял меня опять в своем дружестве и просил о себе уведомления, говоря, что быть знакомым с людьми, упражняющимися в науках, и в отсутствии с ними разговаривать чрез письма о полезных вещах, есть для него не малое утешение, и потому желает, чтоб я переписывался с ним чаще.
Сие письмо увеличило сожаление мое о пропавших и не дошедших до Нартова моих письмах и досылке. И я на оба сии письма положил, по приезде моем, ему ответствовать и извиниться в нечастом писании своею отлучкою от дома; также описать ему вкратце и все происшествие, бывшее со мною в Бобриках и в Богородицке вторично.
Что касается до третьего письма, то было оно важнее обоих предследующих, и всего меньше мною ожидаемым. Было оно от самого того почтенного и добродушного мужа, г. бригадира Наумова, которой в последнюю мою в Москве бытность возил меня к князю Гагарину и меня с ним познакомил. Содержание письма его меня и удивило, и привело в смущение. Он писал ко мне от 14 сентября, что, при отъезде его из Москвы, просил его князь Сергей Васильевич Гагарин сообщить мне, что если соглашусь я взять на себя должность управительскую в селе Бобриках, то обещает дать мне жалованья 300 р. в год, да 50 четвертей хлеба, да чтоб шесть моих собственных лошадей содержать на казенном корме, и с тем уверением, что если г. Опухтин через два года пойдет в отставку, то я, и никто иной, заступлю сие место, и в чем дает князь свое верное слово. Пересказав сие, просил меня г. Наумов, что если я соглашусь на то, то уведомил бы его поскорее, поелику от него на будущей недели будут в Москву ездоки, чтоб мог он князя уведомить. У него–де просятся на то место другие, и он до получения моего ответа им отказывает.
Признаюсь, что письмо сие сначала меня весьма возмутило и привело все мысли мои в разстройку и недоумение, что делать. Однако сие недолго продолжилось, но я скоро, сказав пословицу, что это уже после ужина горчица, решился от предложения сего начисто отказаться. Малочисленность жалованья назначаемого не стояло того, чтоб, польстясь на оное, променять драгоценную свободу на таковую безделку; сверх того и собственной покой мой был дорог. В Бобриках, как я видел, не было и дома такого для жительства, где б мне можно было поместиться и жить с моим семейством. Но сие все еще ничего бы не значило, но главнейшее обстоятельство, не допускающее меня и помышлять о том, было то, что надлежало мне быть тут под начальством г. Опухтина и во всем зависеть от его повелений. Это было мне всего несноснее. Натурально, все тягости и бесчисленные хлопоты и заботы, сопряженные с строением тамошнего огромного дворца, лежало бы на моих плечах, а Опухтин бы стал моими руками жар загребать, и все на все на мне взыскивать. Сверх того, думал я, каково же мне быть под командою такого человека, которой знал, что я назначен к занятию его места. «Не станет ли, говорил я сам себе, сей человек не только смотреть на меня всегда косо, но и всяким образом стараться мне злодействовать и искать всем и всем чернить меня пред князем, хотя бы я и совсем невинен был, и не подвергнусь ли я натурально чрез то бесчисленным досадам и неудовольствиям? К тому ж Бог еще знает, как он управляет волостями, и точно ли так честно и хорошо, как мы думаем, и нет ли за ним и всякой еще всячины? А в таком случае захочу ли я быть таким же бездельником? в состоянии ли буду то терпеть и смотреть на то сквозь пальцы, и не всего ли скорей подаст самое сие повод к неудовольствиям и самым неприятностям и ссоре?»
Сим и подобным сему образом поразмыслив, тотчас я воскликнул: «Нет, нет! благодарю покорно!… Оставайтесь–ка вы со своими Бобриками с Богом! занимай управительское в них место кто себе хочет и кому есть охота навалить на шею себе такие хлопоты! А ты, мой друг», говорил я сам себе: — «ступай–ка себе скорей в свое любезное Дворяниново, и там по прежнему не живи, а царствуй в мире, тишине, независимости ни от кого и свободе драгоценной!»
В сих помышлениях продолжал я тогда свое путешествие. И как надлежало мне ехать чрез Бобриковскую волость и случилось так, что мне пришлось ночевать в принадлежащем к сей волости селе Каменке, то похотелось мне полюбопытствовать и разговорившись с хозяином, распросить его короче и стороною о правлении Опухтина и обо всем его поведении. Хозяин, не зная совсем меня, и насказал мне столько разных вещей и дел, ни мало мною не одобряемых, об Опухтине, что сие еще более отвратило помышления мои от Бобриковского управительства и подкрепило намерение мое начисто от него отказаться.
Совсем тем любо и приятно было мне, что я все еще у князя Гагарина в памяти, и что он ни, только меня не позабыл, но всячески старается привязать меня к себе. Я не инако заключал, что я ему верно очень полюбился, и что предложение его ни отчего иного проистекло, как от доброты его душевной; а что предлагал он мне столь умеренное жалованье, в том извинял его охотно, ибо сам ведал довольно, что Бобриковское управительство и не заслуживало, множайшнго, и как прежние управители, тут бывшие, не получали и трети против сего жалованья, то легко можно было заключить, что князь собственно только для меня оное увеличивал.
Итак, по приезде домой, первое мое дело было поспешить ответом моим к г. Наумову, и как при вопросе домашних родных моих о том, что они о сем предложении думают, услышал я, что и они во всем согласны с моим мнением и место сие почитают не только для меня безвыгодным, но даже и постыдным, то, не долго думая, сел я и начеркал ответ господину Наумову.
Как я легко мог заключить, что он в оригинале пошлет оной к князю Гагарину, то расположил я его так, чтоб отказ мой был колико можно менее оскорбителен для князя. Я, изъяснив в нем наиживейшим образом все чувствия моей благодарности за то, что князь удостоивает меня не только своим незабвением, но и попечением о моей пользе, говорил, что домашние мои обстоятельства никак не дозволяют мне на сей раз согласиться на предложение и к удовлетворению желания его сиятельства, и просил его, чтоб он извинил меня в том перед князем; однако не преминул стороною и мельком дать будто ему только, г. Наумову, знать, что между прочим и для того у меня нет дальнего желания определиться в сие место, чтоб не могло произойтить у меня с г. Опухтиным каких–нибудь неприятностей, могущих подать самому князю повод к некоторым неудовольствиям и досадам, и что я, привыкнув жить в деревне между друзей и со всеми мирно и согласно, и вести спокойную честную, независимую ни от кого и счастливую жизнь, охотнее хочу остаться в своей малой деревнишке, продолжая жить по прежнему и довольствоваться тем, чем судьбе угодно было меня одарить.
По отправлении сего письма к г. Наумову, и чувствуя себя равно как от некоего бремени освобожденным, перестал я о том и мыслить, а приступил к соответствованию на письма г. Нартова. Но как имел я то предубеждение, что почитал единичные письма, то есть, без приобщения к ним каких–нибудь сочинений, неловкими, что самое, а сверх того и неудобность к пересылке оных писем в Петербург, поелику тогда в ближних и малых городах почтовых контор еще не было и писем не принимали, а надлежало их всегда пересылать при оказиях в Москву и там отдавать уже на почту, а впрочем и самая дороговизна в пересылке оных, и удерживало меня от частого писания писем, и принуждало всегда не только их, но и самые сочинения переписывать мелко, на почтовой бумаге, и искать и дожидаться всегда каких–нибудь оказий в Москву, — то и заключал я, что и в сей раз будет дурно, если не пошлю я при письме какого–нибудь сочинения; почему, выбрав, одно из заготовленных уже вчерне до моего отъезда в шадскую деревню, и переправив и переписав вскорости оное, приобщил к письму, написанному к господину Нартову.
Что касается до сего, то, изъявив в нем чувствования истинной благодарности за все лестные его обо мне отзывы и его к себе благорасположение, уведомлял я его о всех письмах и посылке, отправленных от меня к нему, и удивляясь ненолучению им оных, пересказывал ему вновь обо всем, случившемся у меня с князем Гагариным, и потом о нечаянной и долговременной моей отлучке в шадскую деревню, и заключил просьбою о продолжении его к себе дружества.