Не могу изобразить, как досадовал я тогда на старика попа нашего и проклинал ненасытную алчность к корысти сего негодного человека. Натурально должно было заключать, что похоронил он чумою умершую княжую племянницу не инако, как за великую плату. Итак, корыстолюбию своему жертвовал не только собственною своею жизнью, но и благом всего своего прихода; ибо через самое то язва могла всего скорее и удобнее распространиться по всем окружным селениям.
Я послал к нему тотчас сказать, чтоб он перестал бездельничать и умирающих чумою таскать к церкви и хоронить на погосте, как то и запрещено уже было и от начальства; и что, в случае, ежели не уймется, я донесу о том архиерею, и он за то пострадает.
Но поп и не подумал уважать сии угрозы, но продолжал и далее свое пагубное ремесло и, к превеликому удивлению, спасся от чумы, несмотря, что со многими чумными имел дело и не только внося в церковь, их отпевал, но и погребал лично.
Сие нас так настращало, что мы на праздник Покрова не осмелились ехать к обедне к своей церкви, боясь и близко быть к тому месту, где погребены были чумные; а не велели и людям своим никому ходить туда, а ездили к обедне уже в Ченцово. А на заставах своих велели наистрожайшим образом, чтоб курение было беспрерывное и чтоб все, входящие в деревню были наитщательнейшим образом окуриваны. А чрез день после того, с общего согласия, решились, подняв образа, обойтить с ними и со всеми жителями всю нашу деревню и помолиться хорошенько Богу о том, чтоб он нас помиловал и деревню нашу сохранил от заразы; что и учинили мы октября 3–го числа.
Происшествие сие было трогательное и чувствительное. За образами послано было несколько людей. По приближению же к селению встречены они были нами со всеми обоего пола жителями, от мала до велика, и все мы провожали их при обходе с ними вокруг всего нашего селения.
При конце ж обхода сего остановились мы на току гумна брата моего Михаила Матвеевича, на том почти месте, где оный и поныне у сына его, подле пруда. Тут молебствовали мы и по водосвятии приносили с коленопреклонением наитеплейшие моления наши ко всевышнему, и я не думаю, чтоб когда–нибудь маливались мы с таким искренним усердием, как в тогдашнее время.
По окончании сего и поставив образа в доме у брата, зазвал я всех к себе и угостил обедом, а потом проводили мы святые образа таким образом же из деревни.
Не успели мы сего священнодействия кончить, как на другой день, при случае поминок братина тестя, г. Стахеева, перетревожены мы были в прах известием, что чума окружила нас уже со всех почти сторон и в самой близости, а именно, что была она уже в Липецах, во Двориках, в Якшине, в Городне, в Злобине и на заводе Ведминском. Все сие услышали мы вдруг и одним разом, и я не в силах изобразить, как много устрашило нас сие известие.
Ужас проник все наши кости и устрашение было так велико, что не взмилися нам ни дом, ни все прочее, и мы, поговоря с семейством своим, положили, не долго думая, оставя все, ускакать в Алексинскую свою деревню, в сено Коростино, в которой стороне не было еще ничего и о чуме было еще не слышно.
Намерение сие было так твердо, что мы, в последующий за сим день, начали к отъезду своему туда действительно собираться и укладывать на воз; провизию и прочее, что нам взять о собою необходимо было нужно.
Но что ж воспоследовало? — Уже укладены были все повозки и уже положили мы на утрие, с светом, вдруг в сие путешествие и бегство пуститься и расстаться с своим домом; как вдруг, в тот же день ввечеру приезжает к нам из Коростина человек и сказывает, что там, у самих нас умер один старик скоропостижно, и что чума и в тамошних окрестностях неподалеку от нас оказывается, в особливости же, что оказалась она в Малахове, откуда к соседу моему, господину Колюбакину, ежедневно ходят люди на работу.
Известие сие поразило нас как громовым ударом. Мы все онемели оное услышав, стали в пень и не знали что делать и ехать ли туда уже, или не ездить, ибо боялись, чтоб бежавши от волка не попасть на медведя.
В сей нерешимости и недоумении собрались мы поутру в следующий день и, учинив общий совет, решились, возложить всю свою надежду и упование на Господа, остаться в своем доме и никуда не воспринимать бегства; ибо заключили, что от руки его не можем нигде скрыться и убежать, если ему угодно будет излить на нас гнев свой.
Не успели мы сего измерения воспринять и приказать выбирать опять все из повозок, как увидели идущего в нам неожидаемого гостя.
Был то неподалеку от нас живущий дворянин, господин Постельников, ехавший тогда из Каширы. Он привез ко мне от воеводы нашего бывшую у него книжку и еще пакет из Вольного Экономического Общества.
Я думал, что была то книжка; но, вместо того, распечатавши, нашел, что был то ящичек с медалью, с письмом ко мне от Общества, которым, благодарило оно меня за сообщенное им сочинение мое о разделении полей; уведомляло, что комитетом удостоено оно печати и что, по силе устава, посылает ко мне в награждение за то медаль.
Сия была точно такая ж, как и прежняя, но только серебряная и цены очень небольшой и неважной, а потому и был я оною не весьма обрадован; а признаюсь, что дожидался было за труды мои какого–нибудь лучшего и существительнейшего награждения.
И сего было еще недовольно; но Общество возлагало еще на меня в том же письме комиссию, которую не так–то легко можно было выполнить, а именно: чтоб я сочинил одно сочинение для отсылки в Академию, а от ней в иностранное государство к сочинителям и издателям энциклопедии, в котором содержалось бы всеобщее описание российского хлебопашества и всего хозяйства, о чем поминутно издатели нашу Академию, а сия наше Общество просила; и как сие не нашло никого кроме меня в тому способнейшего, то и возлагало оно на меня сей труд и предписывало еще и самые пределы и величину сему сочинению.
Признаюсь, что препоручение сие, при таковом малом и ничего незначащем награждении за прежнее мое сочинение, было мне весьма неприятно. Для препоручаемого сочинения потребно было не только множество труда, но нужно было и гораздо обширнейшее обо всем сведение, нежели какое имел я о домоводстве и хлебопашестве во всем государстве. Дальней же побудительной причины к принятию на себя так великого и важного труда никакой не было и оно, кроме ничего незначащей благодарности, ничего не обещевало.
Итак, вместо удовольствия о присылке медали, чувствовал я только досаду, и находился в нерешимости что делать.
Сперва, в досаде, вздумал было я, под предлогом тогдашних смутных обстоятельств, да и незнания своего обо всем государстве, от сего дела отвязаться; но подумав поболее и порассудив, находил я, что будет сие для меня дурно и непохвально; а потому и положил еще раз пожертвовать Обществу своими трудами и посмотреть что будет, всходствие того на досуге приняться за сие дело.
А в последующий за сим день рождения моего и приступил действительно к сей работе, которую, как ни была она для меня трудна и велика, и как дух мой в тогдашнее время ни был то и дело смущаем и обеспокоиван слухами о размножающемся час от часу более везде и везде моровом поветрии, но в течении двух недель совершенно кончил, и переписав набело, отправил по почте в Петербург в Общество.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого вознаграждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным; да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени и по самый день моих имянин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течение сего времени, была та, что меньшой мой двоюродный брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего времени стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими–нибудь зачумевшими людьми или наехать на дороге что–нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный: что если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что–нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались.
Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим был и уважаем моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих имянин, несмотря на всю опасность, съехались ко мне — таки довольно гостей, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого награждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным; да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени по самый день моих именин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течении сего времени была та, что меньшой мой двоюродной брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего временя стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, а без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими–нибудь зачумевшими людьми, или наехать на дороге что–нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черной народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубной: что, если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что–нибудь зачумелое кинуть на дороге и тогда, если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.