кащика показывать себе все их лесные угодья, покосы и господские пашня, и сколько не мог налюбоваться первыми, столько с жалостью смотрел на дурноту грунта тамошних пашенных земель, и все что нужно было замечал в своей записной книжке.
Отделавши сим образом село Киясовку с ее деревнями, отправились мы для такого ж описания в другую знаменитую, но чужими дачами совсем от первой отделенную часть волости, принадлежащую к прекрасному и большому селу Малину. Тут нашли мы также каменную церковь и старинные небольшие каменные, опустевшие совсем и развалившиеся палаты, и имели также немало труда при описи всех крестьян, к сей части волости принадлежащих. Управляющий оною бурмистр должен был также познакомить меня со всеми подробными обстоятельствами, до сей части волости относящимися.
Осмотрев, заметив и описав все что нужно было тут, поехали мы в третью и также от сей отделенную, но недалече лежащую часть волости, принадлежащую е селу Спасскому.
В сем селе нашли мы небольшой деревянный и довольно еще крепкий домик, построенной тут для приезда, но внутри весьма дурно расположенной, а подле его изрядной плодовитой сад со множеством плодовитых дерев и целым почти лесочком вишен. К описанию и сего села и принадлежащей к нему большой деревни Володимировой потребно было также труда много, при производстве которого заметил я, что народ в сей частя был как–то грубее и во всем не таков хорош, как в селе Малине. А сверх того, при расспрашивании, узнал одно важное обстоятельство, что земли, к сей части волости принадлежащие, не совсем еще были обмежеваны, но связаны нерешенными еще спорами с соседственными посторонними дачами; а что всего хуже, то, по словам их, и споры сии были важны и сумнительны.
Заметив и записав все нужное и кончивши свое дело с сею частью, отправились, наконец, мы в четвертую последнюю и не только отдаленнейшую, но и худшую часть волости, состоящую из нескольких небольших и друг от друга чужими дачами отделенных деревень. Там, остановившись в главном селе Покровском, приступили мы также к описанию сперва оного, а потом разных деревень, к нему принадлежащих.
Все сие доставило нам трудов и хлопот множество, и мы как ни спешили, и как ни напрягали силы свои, переменяя друг друга в писании, но принуждены были препроводить в том несколько дней сряду, и иметь не только много труда, но и беспокойства, ибо везде должны были таскаться по черным избам, и тананакать с глупыми мужиками; а притом и терпели иногда кое в чем недостаток и нужду.
Но как бы то ни было, но наконец дело свое мы кончили, и как сия последняя часть (волости) лежала всех ближе к Москве, то и отправились мы уже из ней прямо в сей столичный город и к князю. Князь принял меня очень ласково и был крайне доволен моим послушанием и трудом, употребленным к описанию волости, а особливо всеми замечаниями, сделанными мною в рассуждении оной. Сие удовольствие его увеличил еще более г. Шебашев рассказыванием ему о всей моей деятельности и о вхождении во все подробности и, признаваясь прямо, что он один без меня не мог бы и половины того сделать и многие вещи не пришли бы ему и на ум. Не можно изобразить, с каким удовольствием князь сие слушал. Оно написано было у него на лице, и ласки, с какими благодарил он меня за то все, доказывали мне ясно, что был он мною очень доволен. А все сие и побудило его меня потом спросить:
— Что ж, какова вам показалась волость, и могу ли я надеяться быть с вами короче знакомым?
— Конечно, изрядная, — сказал я.
— О, когда так, — воскликнул князь с удовольствием, — так дело наше сделано; пожалуй–ка руку, и сем ударим по рукам в достоверность того, что вы будете моим, а я вашим.
Чувствительна мне была таковая его поступка. Я благодарил за его ко мне благоволение и рекомендовал себя в продолжение оного и его к себе доверенности и милостей.
С сего часа начали мы с ним уже совокупно помышлять и совещаться о том, что нам предпринимать тогда далее и не нужно ли употребить еще каких предосторожностей прежде окончательной покупки сей сторгованной уже совсем волости. Я, изображая ему доброе и худое, замеченное мною в волости и ее частях, и показывая ему маленький, сделанный мною вчерне антрельный абрис {Антрельный абрис — вводный очерк, набросок.} положения всех сел и деревень, не преминул упомянуть и о сомнительствах, какие я возымел о нерешенных еще спорах по землям села Спасского и о могущих произойтить от того нам впредь многих хлопот и беспокойств.
— Мне очень жаль, — продолжал я ему говорить, — что за неимением сим землям еще плана не можно мне было получить точнейшего о спорах сих понятия; но если бы благоугодно было вашему сиятельству самим лично побывать в сей волости и осмотреть оную, что и для всего прочего было бы не худо, то могли бы мы, может быть, и о том добиться лучшего толка, нежели какой могли мне дать тамошние мужики и глупый их прикащик. Вы могли бы пригласить к себе того самого землемера, который межевал сию землю и который, как мне сказывали, находится там где–то очень близко, и он верно бы показал вашему сиятельству самый план и основательнее растолковал нам все дело, а межевщик, сказывают, человек весьма умный и знающий.
— Ах! мой друг! — подхватил князь. — Ты у меня как на уме был! Мне и без того хотелось волость сию самому видеть прежде покупки, а теперь ты меня еще больше к тому побудил. Скатаем–ка, мой друг, мы туда с тобой вместе, даль невелика и труда немного; а чем основательнее мы дело сделаем, тем лучше.
— Очень хорошо, — сказал я, — если вашему сиятельству угодно, то я готов ехать.
— Между тем, однако, — подхватил князь, — покуда я соберусь в сию поездку, то весьма бы я желал, чтоб вы взяли на себя труд вместе с Шебашевым перебелить {Перебелить — переписать набело.} все сии реестры почище, а особливо все сделанные вами замечания, и самый–то ваш чертеж положения деревень сделать для меня явственнее и получше.
— Очень хорошо, — сказал я.
— Но скажите мне, где же вы пристали?
— У господина Шебашева, — отвечал я.
— Очень хорошо, так это и кстати будет, вместе с ним и потрудитесь. А на лошадях вы на каких приехали?
— На моих собственных, — сказал я.
— Сих вы можете отпустить домой, чем здесь их до того времени кормить, покуда мы возвратимся, ибо вы поедете со мною в карете; а когда кончим дело, тогда безделица; для отъезда вашего наймем и ямских.
— Очень хорошо, — сказал я.
И на сем мы тогда с ним и расстались. Он не знаю куда–то поехал со двора, а мы с г. Шебашевым пошли на его квартиру отпускать домой лошадей, писать в деревню письма и приниматься потом за свое дело.
Но, о, далось мне сие дельце! Оно сопряжено было с толиким трудом и с таким беспокойством, что я и поныне того никак забыть не могу. Истинно во всю жизнь мою никогда не терпел я такого беспокойства, как в то время. Причиною тому было, что Шебашев жил тогда на Козьем болоте в каком–то принадлежащем родственнику его маленьком, низеньком и очень тесном домике, в котором едва сам мог с женою своею помещаться, а для меня почти и места не было. Но сие ничего бы еще не значило: как–нибудь, а помещался и я; но беда наша была та, что случилось тогда равно как нарочно самая жаркая и тихая июньская погода, от которой в маленьком и низеньком домике его, окруженном вокруг иными высокими зданиями, была такая жара и духота несносная, что я изобразить того не в состоянии. Ни с какой–таки стороны не завевал не только в комнату нашу, но и на весь тесный дворишко не только ветерок, но ниже зефир самый, от солнца посреди дня делалась сущая пекла и такая несносная духота, что мы, принявшись за свою работу, скоро принуждены были не только растворить настежь все двери и окошки, но скинуть с себя все платье и сидеть в одних рубашках, да и на тех расстегнуть вороты. Но сего было еще не довольно, а надобно было еще и миллионам мух жилять {Жилять — жалить.} и кусать нас ежеминутно и увеличивать тем наше беспокойство.
Теперь вообразите сами, каково было нам, а особливо мне, не привыкшему к тому, а пользовавшемуся до того всегда наиспокойнейшею и прохладною деревенскою жизнью, сидеть в такой несносной духоте и трудиться над письмом, и письмом не любопытным, а крайне скучным и тягостным. Переписывать надлежало нам множество тетрадей и все их сверять с черными нашими реестрами и с ревизскими сказками.
— Боже мой! — твердил только я. — Куды деваться от этой пеклы и от сей бездны мух проклятых?
Попишусь, попишусь, но вышед из терпения, выбегу на двор; но там того еще жарче, а мух такая же пропасть, так–таки за тобою и гонятся; что ты изволишь! и смех и горе! Наконец, некуда было от них деваться, как бежать в конюшню, и там–то находили мы себе сколько–нибудь от досадных мух спасение. Там как–то их не было, и мы сколько–нибудь чувствовали отраду; но за то навозные ароматы докладывали обонянию нашему очень и очень. Словом, куда ни кинь, так клин, и мы не жили тогда, а прямо мучились и страдали.
Но всего того было еще не довольно. Сим образом обеспокаиваемо было наше тело; но присовокупиться к тому надлежало еще такому ж или злейшему беспокойству душевному. Не успел я только отпустить домой лошадей своих, как поражает слух мой такая всеобщая молва, разнесшаяся тоща вдруг во всей Москве в народе, которая потрясла всею душою моею и заставила тысячу раз тужить о том, что я услал лошадей своих. Заговорили тогда вдруг и заговорили все и вявь о невероятных и великих успехах злодея Пугачева; а именно, что он со злодейским скопищем своим не только разбил все посыланные для усмирения его военные отряды, но, собрав превеликую почти армию из бессмысленных и ослепленных к себе приверженцев, не только грабил и разорял все и повсюду вешал и злодейскими казнями умерщвлял всех дворян и господ, но взял, ограбил и разорил самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве, и что самая сия подвержена была от соумышленников с ним ежеминутной опасности {См. примечание 4 после текста.}.
Теперь посудите сами, каково было мне тогда, как я все сие вдруг услышал, и в такое время, когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги когда не вявь, так втайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали и готовы были при малейшей взгоревшейся искре произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа был у нас еще в свежей памяти {В 1771 г. во время чумы в Москве было восстание, во время которого был убит архиепископ Амвросий (см. примечания после текста), Болотов рассказывает об этом в письме 151–м.}, и мы не только подобного тому ж опасались, но ожидали того ежеминутно. Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа была нам слишком известна, и как при таких обстоятельствах не могли мы на верность и самих наших слуг полагаться, а паче всех их и не без основания почитали еще первыми и злейшими нашими врагами, а особливо слыша, как поступали они в низовых и прямо тогда несчастных местах со своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь злодею Пугачеву, то того и смотрели и ждали, что при самом отдаленнейшем еще приближении его к Москве вспыхнет в ней пламя бунта и народного мятежа. И как не сомневал