«Заели старика мои неудачи, — думал Кешка. — Вот она, охотничья кровь, до старости бродит и не дает покоя». Весь вчерашний вечер дед что-то мудрил лукаво и морочил голову Степке. Раза два они выходили на двор, дед курил, но Кешку не отпускал от себя ни на шаг. И Степка не уходила. Тогда дед завел длиннущий и скучный рассказ о том, как он ловил для какого-то научного учреждения бурундуков. Рассказывал и сам чуть не засыпал на полуслове. И все-таки поборол сон, а вот Степка не смогла — улеглась на лавку, натянула на себя старую шубейку и засопела. А дед только и ждал этой минуты. Собрал охотничьи припасы и Кешке приказал сделать то же самое. Погасил свет, и — марш из избы.
— Так, однако, надежи больше, — прошептал дед. Они улеглись в сарае на сене. — Ты спи, ни об чем не думай, здесь никто не изурочит. Я разбужу...
Тепло и радостно становилось Кешке от этих стариковских забот и чудачеств. Он не осуждал деда. Чего осуждать — вся жизнь у него уже позади. Лес да звери, звери да лес. Книг и газет не читает, а про радио — и говорить нечего. Побывает в какие веки на заставах у пограничников или на руднике — вот там и «просветится», и кино, к случаю, посмотрит. Дину Дзадзу какую-нибудь. А ведь не один он такой, есть еще где-нибудь в горах или в глухих раменях и почуднее...
За всю дорогу дед Кайла не сказал ни слова и не оглянулся назад. Шел и шел как заводной, не оступился ни разу, не шумнул. Зато Кешка уже сколько раз пускал из-под ног камни. Дед пожимал плечами, будто эти камни сыпались на него, но молчал. Из-за хребта только что выглянуло солнце. И камни сразу изменили цвет — они стали красные, местами оранжевые, а с теневой стороны — голубые. Между ними шныряли какие-то маленькие зверюшки, порхали птицы. И трава, и земля, и эти птицы — все было красным и трепетным, как пламя. Дед Кайла тоже казался каменно-красным. Он остановился, присел.
— Пора, однако, разойтись нам, — тихо сказал он. — Ты повыше подымись, а я этой тропкой пойду. Место тут ладное. Подальше солонцы попадутся. Тройничок-то заряди, однако...
Ползучие кустарники и мелколесье уступили место лиственницам. Они стояли по скалистому косогору редко и одиноко, как богатыри на бранном поле. По косогору метался ветер, изредка где-нибудь срывались камни и шумела, как грозовой ливень, мелкозернистая осыпь. Кешка шел по едва приметной тропке. И как всегда думал о чем-нибудь таком, что было далеко и от тайги, и от охотничьих поисков. Но когда тревожно закричала сойка и где-то рядом затрещал валежник, он насторожился. Снизу, оттуда, где шел дед Кайла, прямо на него мчался табунок косуль.
Кешка вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил. Гуран, мчавшийся первым, подскочил и, на какой-то короткий миг зависнув в стремительном прыжке, рухнул на камни. Косули, подкидывая белыми задками, умчались без вожака.
Кешка радовался и волновался, но искреннего восторга почему-то не ощущал, будто этот первый гуран не его добыча, а чужая. И вовсе не потому, что ему предстояло сейчас взвалить на свой горб эту теплую и тяжелую ношу — нет, просто ему еще раз подумалось, что руки его и глаза могли бы найти лучшее и несомненно более достойное дело.
Подошел дед Кайла. Отдышался, осмотрел убитого гурана, не поленившись, сходил на то место, откуда стрелял Кешка. Покачивая головой и что-то прикидывая, спросил:
— Пулей?
— Картечью из левого ствола.
— Да-а... — понимающе произнес дед. — Чок, однако, левая-то стволина.
— Кажется, так, — ответил Кешка и перезарядил ружье.
— Нехудо, — продолжал дед. — Больно хорошо. Я там стоял, — указал он трубкой вниз, — все видал. Умеешь стрелять. Тебе пушнину добывать, паря, самое дело промышленником тебе...
— Промышленником?..
— А как же — с таким глазом больно хорошо будет, — не уловив иронии, с какой произнес Кешка это неоднозначное слово, размышлял дед. — Глазомер у тебя добрый. Хорош глазомер...
Они спустились вниз, к роднику. Кешка принялся свежевать добычу, а дед Кайла еще некоторое время продолжал восхищаться меткой Кешкиной стрельбой. Потом привалился к нагретому солнцем камню и задремал. Даже полчаса, пожалуй, не потребовалось Кешке, чтобы снять шкуру и разделать тушку гурана. Требуху он выбросил, оставил лишь печенку — охотничье лакомство. Тяжелым ножом рассек тушку на большие куски и стал укладывать в котомку. Дед поднял голову и сказал:
— Одному, однако, тяжело будет — в мой мешок тоже клади, — сказал и опять задремал.
Завязав мешки, Кешка сходил на ключ, умылся и тоже прилег отдохнуть. Солнце поднялось высоко, растаяли красные тени, деревья и камни опять обрели свои краски. Кешку томила усталость, навалилась дремота, но сверху вдруг упал камень и прокатился мимо него. Не прошло и минуты — еще один камень скатился вниз и едва не стукнул его по спине. Потом еще. Потом наверху что-то загремело. Кешка взглянул и обезумел — прямо на них, подскакивая, катился огромный камень. Кешка сильным рывком оттолкнул сонного деда Кайлу и сам едва успел отпрыгнуть, встал за дерево. Камень, точно снаряд, пролетел мимо них и, ударившись о скалу, разлетелся, осыпав полянку градом колючих осколков.
— Мишка озорует, язви его, — невозмутимо, словно все еще не проснувшись, проворчал дед.
— Мишка? Да что вы!
— Некому, окромя его. Он до таких игрушек любитель.
— Да какой Мишка?!
— Обыкновенный: мохнатый и косолапый.
Кешка поглядел наверх — никакого мишки: крутой косогор, крепкие лиственницы, кедры местами, в вымоинах и неглубоких разломах — густой подрост. Чутко прислушиваясь, он в изумлении глядел по сторонам — никаких лохматых и косолапых. И тут он вспомнил Рыжего: «Понятно, какой это мишка... За мной, паразит, охотится, выслеживает. Как первобытный — с камнем, с булыгой. Вот и поверь человеку...»
Кайла не дремал больше, а глядел на ту гору, откуда скатились на них камни.
Но и камней больше не катилось — господствовала густая тишина и грусть, как бывает в тайге в светлый день середины погожего лета.
— Ого! — от радостного удивления воскликнул дед. — Мишки нету, а Кистянькин Морозов тут как тут, язви его...
Там, наверху, появились два всадника.
Кешка, однако, не обрадовался: не по душе была встреча с Морозовым здесь, в глухой тайге.
Разговор по душам
Они сидели возле ключа. На костре, в черном от копоти чайнике, закипала вода. Немолодой молчаливый сержант — коновод Морозова — принес несколько веток черной смородины и вместе со спелыми ягодами утопил их в кипящей воде: приятно запахло вокруг горьковато-терпким смородинным настоем.
— ...А тебя-то, Иннокентий, не ожидал встретить. Не ожидал, — сказал Морозов. — Хотя по некоторым данным, — подмигнул он шельмоватым глазом, — знал, что ты несколько дней назад отбыл в неизвестном направлении. Ну, что скажешь?
Кешка сконфуженно ухмылялся и, пряча глаза, колупал засохшие ссадины на руках.
— А чего, — заметил дед Кайла. — Тайга нынче, Кистянькин, базаром стала. Барахолка, а не тайга. Кого только тут не встретишь! Ну, себя, к примеру, возьми — как с неба свалился и мишку испугал. Ни за что осердил косолапого. Глядишь бы он, язва, ишо поиграл с нами, а вот пришлось убегать.
Морозов рассмеялся. Он был не только доволен, но и, кажется, счастлив, что повстречал этих людей. В яловых сапогах, в гимнастерке, туго перетянутой ремнями, кроме пистолета и бинокля в черном футляре, при нем был еще карабин.
— Знакомый, что ли, мишка-то? — посмеивался Морозов.
— В энтой округе, однако, все медведи — моя родня. И этот, чертолом, года три обитается тут. Свету нет — озорник. Встречаемся, бывает. Живем в согласии, даже подсобляем когда друг другу. А вот с неделю назад пришлось одного прикончить. Обокрал меня, варнак: скотину задрал.
— С ворами так и положено поступать, — подтвердил Морозов. — С ворами, с разбойниками, с грабителями и с прочими шаромыгами.
Дед Кайла, чмокая губами, поскворчал засорившимся чубуком, затем раскурил от уголька трубку и сказал:
— Шаромыги, они, Кистянькин, покамест сидят в своих норах, как шнурки[6]. Пойдет дело к осени — вот тогда они зашебутятся.
— Ну а в данное-то время? — словно бы подторапливал Морозов. — По тайге бродишь, с медведями разговариваешь, наверно, иной раз и с ними встречаешься?
Кешка, конечно, догадывался, кто такие шаромыги, но вступать в разговор не решался. Он, как всегда, стеснялся взрослых и не хотел быть в центре их внимания; просто он не мог допустить, чтобы деловые люди, перестав говорить о своем, слушали его, задавали бы ему вопросы, разглядывали бы его, удивлялись его смелости. А какая смелость? Откуда она взялась?.. Вот Ларьке и Тимошке — этим бы он, пожалуй, рассказал. Этих стесняться нечего — свои, закадычные.
— Встретить — дело нелегкое, Кистянькин, — вздохнул дед. Пошвырялся в костре, подгреб к огню огарки и угли. — Все бы, однако, ничего, только вот Астанай, слыхать, появился в наших местах. Это шибко худо... — Он умолк и задумался, поглядывая на жаркий костер усталыми глазами. — А как там, на войне-то? — спросил, будто это имело прямое отношение к их разговору.
— На войне плохо, дедок, — потянувшись, сказал Морозов. Он прилег недалеко от костра, там, где сидел Кешка. Обветренное загорелое лицо его затуманилось грустью. — Линию обороны на Дону прорвал немец — теперь идет на Волгу, на Сталинград. День и ночь не умолкают сражения.
Кешка приподнял голову, мельком взглянул на орден на груди у Морозова, на две — красную и желтую — лычки за ранения, нашитые над правым карманом гимнастерки, и подумал: «Кто-кто, а он-то уж, наверно, знает, какие бывают сражения. А я баклуши бью. Завтра, пожалуй, домой справляться надо. Нечего тут...»
Потом они пили чай и разговаривали то об охоте, то о жизни, то снова о тех... Они не называли их ни по имени, ни по кличкам, ни теми, кем они были. Наверно, не хотели, чтобы Кешка понял их разговор. Дед Кайла вскоре уснул, положив под голову сложенные вместе ладони. Кешка убрал мешки с поклажей в холодок и забросал их хвойными ветками, чтобы не обсидели мухи. Он собрался было подняться на гору, но Морозов остановил его.