— Поговорить надо. Отойдем в сторонку...
Кешка закинул за спину руки, подумал: «Опять уговаривать да насмешничать станет. Думают, что я маленький и глупенький». Они уселись под лиственницей. Морозов закурил.
— Заходил к тебе, не застал дома. Поближе хотел познакомиться.
— А чего поближе-то? — насторожился Кешка.
— Да так, понравился ты нам.
— Это как... для смеха, что ли?
— Ну что ты? Честно говорю, Василию Андреичу поглянулся и мне тоже. — Щурясь от дыма, Морозов с любопытством поглядел на Кешку. — Вызов ждешь?
Кешка опешил: он не готов был к такому разговору, а тем более здесь, в тайге. Торопливо расстегнул верхнюю пуговицу на гимнастерке — ему вдруг сделалось жарко — и, выжидательно глядя на Морозова, старался угадать, не шутит ли он. Но Морозов не шутил.
— А кто вам... дома сказали, да?
— Дома ничего не сказали. Дед твой — старичок воспитанный. Знает, что можно и чего нельзя говорить.
— А я ничего и не сказывал такого-то, — сразу внес ясность Кешка и как бы обезоружил этим Морозова.
— Ты прости меня, что я прошлый раз... Помнишь, про Пьера Безухова?.. — с запоздалой откровенностью проговорил Морозов. — Не к месту получилось. Нехорошо.
— Почему же, товарищ лейтенант! — встревоженно вскочил Кешка. — К месту! Я хорошо помню — Пьер так именно и поступил.
— Да ты сядь... — поймав за руку Кешку, остановил его Морозов. — Это правильно, что он так поступил. Но мы-то ведь с тобой не Безуховы, не Пьеры. Мы комсомольцы. А Пьер — дворянин. Сейчас вот про ту войну вспоминают, сравнивают. А подумаешь: чего сравнивать? Отечественная — это верно. А наша — Ве-ли-кая! Понял? Там цари не поладили и — в драку: земли им мало, власти не хватало. А здесь другое. Здесь — быть или не быть... Понимаешь, всему, за что боролись и погибали деды, отцы да и мы тоже. Вот так! А честно говоря, будь я на твоем месте, так же поступил бы. Что смотришь? Удивил?
— Что вы, товарищ лейтенант!
— Тебе я не лейтенант, Кеша. Ну что заладил, — попрекнул Морозов. — Лейтенант я для подчиненных. Зови меня Костя или — Константин. Так лучше. Если с латыни перевести, — засмеялся он, — это значит стойкий, постоянный. А Иннокентий — невинный, значит, без пятнышка покуда еще. Я тоже ведь учил кое-что, а хорошее не забывается...
Кешка то улыбался, то хмурился, то как-то странно хихикал, точно девчонка. Он, кажется, все еще сомневался, боялся розыгрыша, не верил. Быть может, и на самом деле этот чернявый лейтенант только смеется над ним? Может, ему доставляет радость видеть Кешкины заблуждения?..
— Мне повезло больше, чем тебе, — продолжал Морозов. — В сороковом закончил десять классов и поступил в пограничное училище. Батя мой в это время батальоном внутренних войск командовал. Приехал к нему в Белоруссию на побывку, там, второкурсником, и с войной встретился. Сперва истребительный батальон, бои с вражескими десантниками. Ранения, одно, второе... Госпиталь, а теперь — сам видишь, вот это... Я тоже сибиряк и батя мой — коренные... — Сорвал жесткий стебелек ромашки, покусывал его и задумчиво кривил губы не то от горечи травяного сока, не то от грустных воспоминаний. — Да-а, батя воюет. Полком командует. И мама с ним на войне. Все там...
И Кешка поверил — перед ним был, конечно, не насмешник. Даже неудобно стало за эти подозрения свои.
— Эх, Кеша, Кеша, кто не любит подумать, помечтать. Есть и у меня такой грешок, я тоже большой любитель. — Повернувшись на спину, Морозов вытянулся, прикрыв козырьком фуражки глаза. И теперь Кешка глядел на него открыто и с восхищением. Он заметил, что у лейтенанта на шее, пониже уха, — свежий, не успевший потемнеть шрам. Мягкие, шелковистые усы, еще не затвердевшие от частого бритья. — Комсомолец не может жить без мечты и киснуть, — вздохнул Морозов. — Работать так работать, чтобы жилы рвались в тебе, как струны на скрипке. А воевать пришлось — дерись, братец, так, чтобы земля гремела, а уж умирать — только с музыкой! Зимой сорокового мы с дружком написали письмо Тойво Антикайнену.
— Кто он, Антикайнен?
— Финн. Герой гражданской войны. Благороднейший человек!
— Ну и что?
— Ничего. Не ответил. Письмо не дошло, так я думаю. Мы просили его взять нас с собой, в тыл к белофиннам... Да, мечты, мечты... Знаешь, Иннокентий, мне привелось воевать под Москвой, на Бородинском поле. Не каждому привалит такое... Бородинское поле — это здорово! — Он уже не мог лежать, поднялся, сел по-киргизски, столкнув на затылок фуражку, и положил на колени руки. — Понимаешь, комиссар говорит: «Товарищи, перед нами поле великой истории и боевой славы России!..» Ребята дрались, конечно, до последнего вздоха. Отлично дрались. А я и там мечтал. Да, да, какая-то милая глупость лезла в башку. Правда. От злости, наверно, от того, что силенки не хватало... Меня шарахнуло осколками — мина разорвалась чуть не под ногами. Вот тут... Больно было. Эх и бо-ольно... А мороз — кровь стынет в жилах. Плакать противно, кричать стыдно, а умирать и того хуже. Не хотелось умирать, Кеша, — лицо его перекосилось не то от воспоминания боли, не то от злости, он скрипнул зубами, помолчал немного. — Чтобы не уснуть на снегу вечным сном, я думал, знаешь о чем? О солнце. О светлом тепле! Понимаешь? Думать и думать, не шевелить мозгами, а ворочать ими изо всех сил, подхлестывать их. И вот мне уже не больно. Мне хорошо. Понимаешь, будто я под гипнозом, и тот гипнотизер шепчет мне: «Ты здоров, Костя, погляди — солнце сияет над тобой, ты сильный. Ты все можешь, и ты победишь этих псов. Обязательно...» И тут представляется мне, что перед нами Бородинское поле, но другое. Не то, понимаешь? Не сорок первого, а восемьсот двенадцатого! Только на нем не французы, а фрицы. И вот они — осыпают нас ядрами, а ядра их, эти брандкугели, не взрываются, крутятся как волчки и дымят, чадят горьким смрадом. А мы поглядываем на эти их ядра с презрением, и хоть бы что. Потом атака, они бросили на нас конницу — всадники с палашами, с саблями наголо, в киверах, в начищенных медных кирасах. Потом — пехота, с тяжеленными кремневками наперевес. И вот в этот момент... — Дышал он шумно, волновался и как бы заново переживал тот жестокий памятный бой, лоб его уже блестел от пота. — Понимаешь, на Бородинское поле врывается взвод наших «тридцатьчетверок» — только один взвод на всю полумиллионную армию! Представь, Кеша, всю картину. Вглядись. Вдумайся! А в небе уже гудят наши штурмовики — одно звено. Только одно! И началось, Кеша... Ну настоящее светопреставление...
— Да-a, это должно быть...
— Еще как! — Морозов передохнул и задумался. — Очнулся я в госпитале, когда опять почувствовал боль. Эх, мечты, мечты... маниловщина какая-то. Впрочем, что я разболтался? — он насупил брови и замолчал.
— К-костя... — неуверенно и запинаясь произнес Кешка и сконфузился. — Нет, так называть не могу вас. Не подходит мне так.
— Ну, как хочешь, зови — Константин Сергеевич. При людях, конечно, — уточнил Морозов.
— Так лучше: Константин Сергеевич... — На душе у Кешки стало светло и звонко. Он тоже сорвал ромашку и принялся машинально обрывать белые лепестки.
— А письмо твое — оно и тогда было у Василия Андреича, — совсем о другом заговорил Морозов. — Да, не сказал он тебе. Не хотел за один раз огорчить дважды. Так-то можно, знаешь, переломить человека: раз — и готово! А мужик он умный и, главное, душевный, в партии с 24-го года, в ленинский призыв вступал. Он зря никого не обидит.
Кешка сидел слегка сгорбившись, ромашка выпала из руки необщипанной. Морозов взглянул на его левую руку: запястье было плотно забинтовано, а изрядно поизносившийся бинт давно утратил больничную белизну.
— А что сказал бы тебе Верховный? Ну сам посуди. Грамотных людей у нас много, и с немецким языком хватает. А патриотов — их миллионы! И к нему таких писем идет каждый день дай боже. Не почтальоны в сумках приносят — машинами везут. И если бы он стал их читать сам в такое тяжелое для страны время да еще ответы писать каждому собственноручно — это было бы плохо. Да и вообще я не слыхал, чтобы он кому-нибудь писал письма. А почему — сам должен догадаться. Не обижайся. Я от души, честно...
— Ну а как же дальше быть, Константин Сергеевич?!
— Как дальше? Надо подождать, подумать. Хвастать не стану, но... что-нибудь подходящее подвернется. И тогда пристрою тебя и сам пристроюсь.
— Как?!
— Очень просто: Василь Андреич согласие дал отпустить меня из отдела. Только смотри: между нами, чтобы ни одна душа!.. Не по мне эта работа, Кеша. Меня туда тянет, на фронт. Не гожусь я для тыла. Понял?
— Да-да, конечно.
— Когда ты домой поедешь?
— Я хоть сейчас!
— Ну, сейчас не сейчас, горячку пороть нечего. С делами своими закругляйся как надо. В общем, там встретимся. Наклюнется что — сам найду тебя...
Коновод подвел лошадей. Приподнял голову и дед Кайла. Напился остывшего настоя черной смородины, крякнул и, взглянув на солнышко, сказал:
— Однако, пора домой справляться. Степка, поди, на заимке бедует. — Поглядел на Морозова, уже сидевшего в седле. — Ночевать-то ко мне приедешь али в другое место ускачешь?
— Пожалуй, на руднике заночую. А пока — до скорой встречи!..
Иван Ветлугин
На рудник Морозов все-таки не поехал. Они повернули в пойму, переправились через болото и рысью пустились к косогору. Когда Морозов чувствовал себя ни от кого не зависимым, он любил принимать быстрые и крутые решения, неожиданные даже для себя. Наметят, скажем, план по какому-то делу, а потом вдруг осенит его другая, не менее смелая мысль — и план рухнул. Так случилось и на сей раз: план, который одобрил Дубровин, он начал выполнять с другого конца. Из райцентра, куда его подбросила попутная машина, он должен был выехать прямо на рудник, оттуда проехать до отдаленной совхозной фермы, сделать все, что положено, а уж на обратном пути, если возникнет необходимость, заглянуть на заимку Кайлы. Но он решил изменить маршрут. Такие резкие повороты в делах Морозова иногда давали неплохие результаты, но чаще совсем наоборот. Не нравилось это начальству и в первую голову Дубровину. Да и сам Морозов, поразмыслив и взвесив все «за» и «против», соглашался с мнением начальника и даже осуждал себя за непоследовательность и торопливость. Но в этот раз складывалось все так хорошо, что причин для осуждения себя не было. Главное, произошло то, чего он не предусматривал никаким планом: встреча с Кешкой. Вот уж действительно пути господни неисповедимы, думал он, покачиваясь в седле. Рад он был этой встрече как мальчишка, и не потому, что выполнил наконец не ахти какое служебное задание или даже вовсе не задание, а что-то вроде просьбы, — он встретил единомышленника, а быть может, и друга.