На ферму они приехали под вечер. Морозов, ослабив подпруги, сказал коноводу:
— Спины и ноги разотри лошадкам. Жгутом хорошим. Дали им нынче жигу: то в гору, то с горы, вон как бока-то опали. Зерна́ у хозяев попроси. Ночевать останемся здесь...
Вскоре Морозов зашел в крайнюю избу, недалеко от леса. У порога его встретил хозяин — коренастый плотный человек в защитной гимнастерке с неспоротыми фронтовыми петлицами. Правая рука на перевязи.
— Здорово живем, хозяин! — бодро сказал Морозов и по привычке подкинул руку к фуражке.
— Не очень здорово, — ответил хозяин, покачивая, как младенца, руку и с интересом разглядывая гостя. — Проходите — гостем будете.
— Спасибо.
Сняв фуражку, Морозов вытер платком вспотевший лоб, почесал затылок.
— Я по поручению Василия Андреича Дубровина. Знаете такого?
— Как не знать! — оживился хозяин. Густые, с легкой рыжинкой брови его распрямились, и на Морозова глянули небольшие, радостно встревоженные глаза. — Василь Андреич был начальником пограничной заставы, а я — старшиной. Можно сказать, правая рука... Да вы проходите, садитесь к столу и чувствуйте себя как дома.
Он неловко засуетился, поставил на стол коробку с накрошенным самосадом, положил газету, спички.
Морозов достал из полевой сумки запечатанный конверт и подал его хозяину.
— Это вам...
На зеленоватом оконном стекле жужжали мухи. Из чулана пахло свежими щами, луком, от стен и от пола — старой смолевой лиственницей. В переднем простенке, в большой застекленной раме веер фотографий. Пока хозяин читал письмо, Морозов с любопытством разглядывал фотографии. Он сразу нашел среди девчат-комсомолок и чересчур нахмуренных красноармейцев с саблями худощавого, как подросток, Дубровина с двумя «кубарями» и хозяина с «пилой» на петлицах. Они были такими же суровыми и нахмуренными, в ремнях и с шашками. Прочитав письмо, хозяин надорвал его зубами и, смяв, бросил в печку.
— Знаете, о чем он пишет? — поинтересовался он.
— Догадываюсь.
— Ну так будем знакомы: Иван Николаевич Ветлугин.
— Морозов Костя.
Пожимая левую руку Ветлугина, Морозов заметил на его лице усмешку. Заметил, как, чуть вздрогнув, ужался широкий, с ямочкой подбородок, а глаза слегка сузились — старый службист Ветлугин уловил неуставные вольности молодого офицера.
— Дело сурьезное, — проговорил Ветлугин и, подхватив левой рукой снизу табуретку, вместе с нею подвинулся к столу. — Только вот не знаю, как и быть с этой бедой, — кивнул он на свою забинтованную руку. — Ровно гирю повесили на мою шею.
— Отпуск еще не кончился?
— Не кончился.
— А куда обязаны явиться?
— Хотелось бы в свою часть... А отпуск у меня — два месяца. — Ветлугин поправил повязку, осторожно помял неудобный моток бинтов на руке. — Больше половины уже списал. А рука, видите, — все еще таскаюсь, как с куклой.
— И рука-то какая, — посочувствовал Морозов. — Рука номер один. Главная.
— Все бы ничего, товарищ Морозов. Что глаза, что руки — они у меня взаимно заменяемы. И сила в них, пожалуй что, одинакова. Поскорее бы зажила, вот что. Пальцы шевелятся, рана затягивается — все вроде идет по делу. А там, в тайге, на перевязки, на докторов, на массажи — на это уж не рассчитывай.
— Да, там уже всё.
Брови у Ветлугина, как усы, — густые и пышные, и только стоит ему чуток призадуматься, они прикрывают глаза, но видит он, кажется, еще зорче и глубже.
— Василий Андреич мастер до всяких таких марафетов, — сказал Ветлугин и улыбнулся, будто вспомнил что-то. — Хорошо придумал. Изобретательно. Тут все дело в людях. А где их взять?
— О деталях, Иван Николаевич, сказать ничего не могу. Не уполномочен. В принципе вы принимаете это предложение?
— Да как же не принять?! Я сказал, что предложение стоящее, дельное. Давно надо было прибрать к рукам этих негодяев. При нашей-то жизни — стыдно даже подумать. Я лично на все сто процентов... Только вот рука — как она сработает. — Ветлугин положил ее на край столешницы.
— Времени у нас, правда, в обрез, но что поделаешь — будем как-то оборачиваться, — сказал Морозов. — Так что, Иван Николаевич, не огорчайтесь. Майору доложу, а как он решит...
— Это уж ваше дело. Через день-два я и сам слетаю к нему — давно не видались. Обязательно слетаю. Все и обговорим с ним. А заодно и докторам покажусь. Вы, товарищ лейтенант, раззудили меня. Думал, с тоски помру в этой дыре: мужиков раз-два и обчелся и то, какие мужики — здоровые все та́м. А мне так из избы стыдно выходить. Спасибо, что не забыли в такое время старого солдата. Спасибо...
— А где ваши домашние? — спросил Морозов.
— Жена на работе — магазинишко у нее на руках, торгует. А ребятишки — этих чертенят с огнем не сыщешь. Глаза продрали и — айда-пошел. Двое мальчишек. Где-нибудь пескарей да ельцов ловят. Закормили нас свежей рыбой, — засмеялся он.
Беседа затянулась.
В избе становилось все тише и сумрачнее. В окна глядело уже не солнце, а жесткие цветы рябинки и подсохшие метелки белесого овсюга.
— Пора мне, Иван Николаевич, — вставая, сказал Морозов.
— А может, хозяйку подождем?
— Нет, нет, спасибо. Выздоравливайте!..
Ограбление в тайге
Вечером Морозов разговаривал в конторе с парторгом, с завфермой, еще кое с кем — все были рады случаю потолковать с начальством, невесть какими путями попавшим в такую глушь. Тут же, в конторе, и заночевал Морозов.
Утром опять были разговоры. Только к полудню он наконец управился и, прежде чем покинуть гостеприимную ферму, забежал в магазин за куревом.
Худощавая простоволосая женщина, в грубых солдатских ботинках, в спешке надетых на босу ногу, принимала товар у подводчика и сердито ругала его.
— Тоже мне — мужик. Растяпа! Молчи уж! — замахала она руками, точно собиралась поколотить незадачливого возницу.
Морозов догадался — это была жена Ветлугина.
— Размазня, — не унималась продавщица. — Как теперь станешь рассчитываться? Чем?! Да у тебя, непутевого, и штанов не хватит. Подумай-ка своей головой: ящик спирта, двадцать банок консервов, пятьдесят осьмушек табаку, конфет три кило... Вся наша бакалея и гастрономия!
Подводчик, заросший до самых глаз бородой, вертелся на изувеченной ноге возле телеги и по-бабьи всхлопывал по бедрам руками.
— Надо же! А!.. — сокрушался он. — Паразиты, язви их... И по кой пес поехал я ноне. Вот уж беда так и есть беда — она везде тебя сыщет... Тама-ка, на мостике, они и застукали меня. У одного ружье в руках, у другого автомат. А у меня чего?! Клешни вот эти, — протянул он перед собой руки, — так и они с дырками да с болячками... В тайге я не прятался, а в первый же день ать-два и пошел. Своего ружьишка нету, а от вас не шибко разживешься. Ругачки сколь хошь, а подмоги какой — извиняюсь... Размазня — тоже мне, скажешь.
— Да я ведь не к тому, — уже с сочувствием и будто прося прощения у мужика продолжала продавщица. — Чем, говорю, расплачиваться станешь? Ребятишек твоих жалеючи. Вот к чему сказала. Они, гады, спирт будут лопать, консервы жрать, а ты плати. Спирт и конфеты, сам должон понимать, никакая бухгалтерия списывать не станет: товар не скоропортящийся... Вот начальник, пожалуйте вам!.. — заметив на крылечке Морозова, воскликнула продавщица со злорадным упреком. — Подводу ограбили и само собой — потребителей наших. А этот, бедолага, теперь отвечать будет.
Продавщица ругала какое-то безымянное начальство, возмущалась, но Морозов, поняв главное, уже не слушал ее.
— В каком месте совершено нападение? — спросил он вконец растерявшегося подводчика.
— Тама-ка, — махнул тот рукой. — На мостике через Кайлу. Мостишко-то чуть живенький, одна видимость. Игренька мой зауросил[7], понужнул я его, чтобы на ту сторону справиться, — они тут как тут! «Чего везешь, мужик?» Содрали брезент с телеги — и пожалуйте...
— В каком часу это случилось?
— В часу, однако, седьмом али восьмом, — гадал мужик, моргая глазами. — Нету у меня часов. С базы выехал засветло, ехал непрытко — конишка, сами видите, не шибко кормный.
— Что они собой представляют? Как выглядят? Во что одеты? — Морозову не терпелось поскорее вытянуть из подводчика все, что он знал, все, что заметил. — Ну внешность какая? Внешность, спрашиваю?
— Какая внешность? Внешность... Лохматые, как лешаки. И зенки такие же страховидные. А больше, однако, ничего не представляют собой. Одно слово — бандюки!
Испуганный внезапным допросом, мужик теребил непослушными пальцами ременный кнут, торчавший у него из-за пояса.
— Ну и беда... А, надо же! — бормотал он. — А во что одеты — шут их знает. Внешность... Один узкоглазый, не то хакас, не то шорец, а другой, который с автоматом, — этот ру-усский. В точности русский!..
— Значит, схватили ящик и потащили? — допытывался Морозов. — Так, что ли?
— Не так, товарищ лейтенант! Не так. Конные они. Под одним карька, под другим — кобыленка соловая. Один на коне сидит и автоматом меня стращает, а другой — выгружает что ему поглянулось. Бутылки из ящика в свои заплечки склал, и банки туда же. А вот куда табак — этого не заметил. Поклал все, стал-быть, и спрашивает: «А хлебца у тебя, мужик, нету?» Какой, говорю, хлеб, нечистая твоя душа, паразит ты несознательный... «Ну-ну, — кричит тот, что на коне, — уймись, а то как бы я еще одну дыру где не провертел тебе...» Обложили меня как следует и поехали, так по логу и подались. И не торопятся.
— Куда им торопиться, — вмешалась продавщица. — Обнаглели совсем карамчилы[8] несчастные. Спирт есть, закуски достаточно. Налопаются и — на бок. Война им нет ничто!..
Морозов задал еще два-три вопроса, больше для уточнения, — все было ясно. Надо действовать.
Осмотрев пустой ящик, в котором были бутылки со спиртом, и обращаясь к сердитой продавщице, сказал:
— Придется все-таки акт составить, товарищ начальник. Комиссию назначьте, подсчитайте хорошенько.