— А кому он нужен, этот акт?
— Отдайте в свою бухгалтерию — пригодится. И в первую очередь ему! — показал он на подводчика. — Второй экземпляр — в райотдел!..
Забыв спросить о куреве, он повернулся и пошел — быстро, почти бегом.
«Так, так, так, — думал он и словно подгонял себя этим жестким, как кнут, словом. — Налопаются и — на бок. Так она, кажется, сказала. Сейчас они, пожалуй, как раз празднуют. Есть от чего поразгуляться и попраздновать. Блестящая удача... А у нас пока ни радости, ни удачи. Ну что же, я устрою вам праздничек. Вы у меня попразднуете, сукины дети!..»
Он вбежал на хозяйственный двор — коновод был возле лошадей и ждал своего начальника.
— Седлай! — крикнул Морозов, как кричат во время тревоги.
Миновав последний совхозный барак, Морозов поднял коня в стойку, погарцевал, чтобы разогреть его, и пустился карьером в сторону гор. За ним, едва поспевая, скакал коновод.
Двое у костра
Остаток дня, после отъезда Морозова, Кешке показался бесконечно долгим, и оттого он не находил себе места. Все как-то разом переменилось. Радость обнадеживающего решения наконец пришла и к нему.
Дед Кайла и тот заметил перемену в Кешке. Он вроде бы повзрослел на целый год, стал умнее и рассудительнее. Но вместе с тем и болтливее. Вот ведь что делает удачливая охота с человеком! — так думал дед. И если вчера еще Кешка больше молчал и принужденно слушал, теперь нельзя было его остановить, он без устали рассказывал всякие были и небыли или же привязывался с расспросами, чего дед Кайла не любил. Ему вдруг все захотелось узнать. И как медведя валить, когда он взъярился и лезет на тебя. И куда надо стрелять по сохатому. И как настораживать капканы и плашки. И даже решил спросить, как и когда Кайла подружился с его дедом Силуяном. А когда они наконец пришли на заимку и Степка выбежала им навстречу, Кешка схватил ее и давай кружиться.
— Да ты что, одурел совсем! — визжала Степка, колотя парня кулаками.— Пусти, говорю! Пусти, Кешка, пешка, сладкоежка...
— Нехорошие слова — чего мелешь?! — прикрикнул дед.
— Хорошие! Кешка, пешка, головешка, Кешка, горька сыроежка, — дурашливо тараторила Степка. — Очень хорошие слова, дедка!
Теперь смеялись все.
— Ну и атаман Степка. Что я стану делать с тобой, с непутевой? Ох беда! — скупо посмеивался старик, разводя руками. Кешка же нисколько не сердился на Степку, напротив, ему так же хотелось дурачиться, говорить глупости, хохотать. И не будь здесь деда, он сгреб бы в охапку Степку и так отшлепал бы ее, как он шлепает Настю, когда они раздурятся.
За ужином они тоже озорничали. Дед Кайла один раз даже замахнулся на Степку ложкой, но не щелкнул, а только сердито проворчал:
— Хватит хабальничать-то, стрясогузка!
— Вот и неправильно! Тря-со-гуз-ка, — поправила Степка, давясь от смеха.
— Как сказал, так и ладно...
После ужина у всех нашлись свои дела. Дед Кайла засолил мясо и прилег на лавку. Степка мыла посуду. А Кешка, почистив ружье, отправился на сеновал.
Проснулся он, когда чернильную темноту ночи чуть-чуть поразбавила сероватая дымка. Спать уже не хотелось. Спустившись с сеновала, он с опаской поглядел на звериные черепа на кольях прясла, которые устрашали своим свирепым оскалом, взял ружье и пошел. Его потянуло туда, в тот глухой распадок, где он встретился с Рыжим. Шел быстро, об охоте не думал. Была одна мысль — о Морозове. И пожалуй, всего скорее именно это и потянуло его ни свет ни заря в распадок, хотелось при встрече с Морозовым рассказать ему наконец о том, о чем не осмелился сказать вчера. И рассказать не «в обмен» на обещание лейтенанта — нет, просто как другу. Вот и пришло такое время, когда надо делать, а не мечтать. Думать о деле... И как бы, наверно, он сейчас разочаровал этой своей рассудочностью Ларьку и Тимошку. Но тут уж ничего не поделаешь — он в этом не виноват. Жизнь так постановила.
В легком хмелю приятных раздумий Кешка даже не замечал, что делается вокруг. Давно поднялось солнце, в лесу становилось сухо и жарко. Ему захотелось поесть, но у него не было с собой ни сухарей, ни вареной картошки. Забравшись в густой малинник, он стал рвать ягоды. Сладкие и уже переспелые, они отдавали винным привкусом. Горстями набивая рот, Кешка чувствовал, что он вроде бы и в самом деле пьянеет. Может, отдохнуть и понежиться в этой духмяной прохладе? И тут он уловил запах дыма. Принюхался. Затем осторожно вылез из малинника, спрятался за колодину и стал наблюдать. Едва заметный дымок поднимался из-за груды камней, находившихся в каких-нибудь сорока-пятидесяти метрах. Кешка тщетно пытался разглядеть, кто сидит у костра, — мешали кусты. Обождав немного, он стал перебираться на другое место. Почему-то он был уверен, что там, у костра, сидит Рыжий. Подобравшись поближе к камням, Кешка уже видел не только чуть тлевший костерок, но и отверстие в основании скалистой горы. У костра спиной к нему сидел плечистый, большеголовый человек, он щипал какую-то птицу. Перья бросал в костер — они горько чадили. Человек был одет в черную или темно-синюю форменную куртку неизвестной принадлежности, на голове — аляповатая, давно утратившая свою былую воинственность буденовка. Недалеко от костра лежала винтовка или берданка. Кешка почти не дышал. В висках тенькало, как в будильнике. Между тем человек, ощипав и выпотрошив птицу, поднялся, насадил тушку на прут и стал вертеть над слабым огнем. Кешке показалось, что у него крепкие, но короткие, как обрубыши, ноги, а тело непропорционально крупное и сильное. Теперь уже пахло не паленым пером, а жареным мясом. Волосы у этого были совсем не рыжие, а бурые, как старая, долго лежавшая под дождем солома. Густая борода скрывала лицо. Кешка разглядел нашивную звезду на буденовке — черная. Должно быть, сапер или связист, подумал он. А может... может, сорвал с чьей-нибудь головы. Все военные давно уже носят ушанки, а не буденовки. Куртка без пуговиц, подпоясана солдатским ремнем. На ногах какие-то крючконосые башмаки или туфли — сразу не разберешь. Когда птичья тушка обжарилась, он разодрал ее надвое и, обжигаясь, стал есть без хлеба и без соли. Кешка сунул в рот листок крушины и кисловатой горечью его сока ненадолго заглушил в себе позывы голода. А тот все рвал зубами птицу и с жадностью глотал непрожеванные куски. Наевшись, хрипло сказал:
— Эй, Бактист, жрать хочешь?
— Не бактист, а бап-тист, — послышался из-за камней голос.
— Какая шишка! Мне не в попы поступать и не в начетчики. Хошь жрать — милости прошу, покуда я добрый. Не хочешь — сам управлюсь. Повременю малость, и от тетерки только запах останется.
Тот, кого назвали баптистом, вылез из-под кустов. Высокий, в буром грубошерстном чапане, перетянутом веревкой. Продолговатое лицо, русая борода, кудрявившаяся на щеках. Он и впрямь походил на монаха, на какого-нибудь кармелита или капуцина, которых Кешка знал из книжек и репродукций. Усевшись к костру, баптист принялся рвать свою долю тетерки с такой же ненасытной жадностью. Его сосед бормотал что-то грубое и неприятное, но баптист не отвечал, он торопился поскорее съесть свой кусок.
Далеко где-то ухнул выстрел. Баптист перестал грызть кости. Уставившись друг на друга, они словно враз онемели. А там, вдалеке, еще раз ухнуло, и потом загрохотала длинная автоматная очередь. Бородач схватил винтовку.
— Ты... как хошь, а я пошел, — выругавшись, сказал он. — Можешь богу молиться, а мне это ни к чему.
— Как же, брат?! Как же?!
— Какой я тебе брат?! — бородища скривилась набок, и в ее дебрях блеснули крепкие зубы. — Тоже мне, святой братец...
— Нет, нет, я не останусь один. Я с тобой... — сбивчиво бормотал Баптист. — Господи, спаси и помилуй!
— Оставь своего господа, покуда я тебе по морде не съездил.
— Но ты не бросишь меня? Не бросишь?..
— Вот навязался, сопля!..
Взяв на ремень винтовку и не оглядываясь, он грузно и поспешно зашагал прочь от костра. Ноги короткие, идет вразвалочку, а споро, подумал Кешка. За ним, подобрав полы чапана, побежал Баптист.
Жилище в скале
Когда улеглось эхо далеких выстрелов и в тайге снова воцарилась тишина, Кешка подумал, что он допустил ошибку: почему не задержал этих явно подозрительных людей? Когда они, встревоженные стрельбой, испуганные и пока еще не принявшие никакого решения, глядели друг на друга, он мог наставить на них ружье и приказать поднять руки. Мог, но не сделал этого. Почему?.. Да, у него, несомненно, есть некоторый охотничий опыт, он метко стреляет, но никогда в жизни ему не приходилось поднимать оружие на человека. И никого он не задерживал, ни за кем не гнался. При виде этих бродяг он скорее всего растерялся и чуть-чуть струсил, потому и глядел на них, как всякий любопытный человек, с боязливым удивлением, глядел и ждал, что будет дальше. А эти выстрелы и для него были неожиданностью.
Выбравшись из своего укрытия и обойдя груду камней, он подошел к кострищу. Огонь потух, остро пахло палениной. Вокруг валялись кости, ржавые жестяные банки. Под кустами, где лежал Баптист, стояла консервная банка, наполовину с водой, да валялся клок прелой травы. Это его подушка. Кешка порылся в золе, руками ощупал примятую траву — нигде ничего. В основании скалы, судя по торному лазу, была пещера. Кешка поглядел по сторонам, перевел кнопку на боевой взвод и вполз в пещеру. Его опахнуло застарелой удушливой гарью и плесенью. Непроглядно черный и тесный лаз уводил все дальше и дальше. В темноте становилось страшно, он повернул назад. Подумал, поглядел по сторонам, затем извлек из золы несколько не успевших дотлеть угольков, положил их на листья конского щавеля и, подобрав лоскут бересты, снова полез в пещеру. Когда ему удалось раздуть угольки и поджечь сухую бересту, он увидел часть обширного подземного убежища. У стены — куча сена, какое-то тряпье, банки, позеленевшие ружейные гильзы. Посередине, прямо против лаза — зола и угли очага, кости, птичье перо. На деревянном штыре, вбитом в расселину, висела берданка без затвора, какие-то веревки и сетка — по-видимому, ловушки, на других таких же деревянных штырях висели косульи шкуры. В щели Кешка увидел книжку... Раскрыл ее — Евангелие! «Только икон не хватает», — подумал он. Дождался, когда догорела береста и вытянуло по лазу едкий дым, выбрался из пещеры, ничего не потревожив в ней.