— А где же обитается Рыжий? — прошептал он озадаченно. — Может, у него другая компания? Здесь им вроде не пахнет. Не пахнет и тем, который должен скоро «загнуться» и передать свое оружие Рыжему. Это не те, другие...
Кешка шел и думал о Рыжем. И почему он втемяшился ему в голову? Может, оттого, что не увидел его и не смог сказать ему всего, что думал о нем?..
«Ломаю башку, а зачем? Ну не задержал. Ну не сообразил. Может, даже струхнул, испугался. Ну что еще? Ну дурак, болван, дубовая бестолочь!.. Такие дела — не шуточки. Надо сперва с Костей Морозовым посоветоваться. Он поймет меня. А может быть, он давным-давно знает этих бродяг и Рыжего тоже. Костя — он, однако, и не таких встречал. Фронтовик, настоящих фрицев повидал, а это что? Тьфу! Мерзость. Подонки. И оружие — старье свалочное: берданки, фроловки, с какими сто лет назад охотились... Домой надо, пожалуй, сматываться. И мозги засорять всякой шушерой нечего. Шатаюсь как бездомный, вот и лезет в башку всякое...»
Вечером, как и накануне, обитатели заимки опять сидели на дворе, под старым дуплистым кедрачом. Опять пили терпкий, как молодое вино, смородиновый настой с медом. Опять тараторила и насмешничала Степка. И дед Кайла, довольный, поглядывая на внучку, тепло улыбался.
— Завтра домой стану подаваться, — объявил Кешка. — Спасибочко. Погостил хорошо.
— Чего затормошился?! — вдруг нахмурился дед.
— А его, однако, бешеная муха покусала в тайге-то, — съязвила Степка. — Чумной он пришел.
— Тебя бы не укусил кто! — бросил Кешка.
— Путного ничего не добыл. Чего дома скажешь? Ругать меня Силуян станет. Я знаю его.
— Нет, он рад будет, что погостил, что вас повидал. На месяц расспросов не оберешься. А добычи нам и этой хватит.
Кайла попыхивал трубкой — сердился.
— Невезучий ты, парень, однако, — ворчал он. — Колоброд. Где был — не знаю. Ничего тебе не попадается. Если-ф ты без толку и без ума шатаешься — чего найдешь? Зверь — он не везде бывает. Где людей больше, там зверя нет.
— А я и был там, где люди не ходят. В той стороне!
— Э-э, место то шибко худое. Страсть худое место... Горы, камни. Пещеры есть. Зверь там шибко чуткой бывает. Все видит и все слышит.
— Почему же видит?
— А так... Зверю в горах приволье. Помнишь, мишка камни на нас пущал? А, то-то же... Марал, козел, медведь — их, однако, не обдуришь. Сидит он, язва, на самой хребтине и, что внизу делается, все видит. Ты идешь, а он глядит на тебя. Ты — на гору, а он логом перебежит на другую гору. Хитрый он. Гор не знаешь, не умеешь тропы понимать — зачем ходить? Только время проводить да обутки драть.
— А пещеры? — напомнил Кешка.
— Пещер — их, однако, никто не считал. Сколько их — кто знает? Есть маленькие, есть шибко большие. В пещерах — там совсем худое дело: зверь в пещере не живет, птица тоже. Бандиты там раньше скрывались. Дезертиры, сказывают, бывают и всякий другой нехороший человек. Может, там сам Юзут-хан живет — кто знает?
— Ты бывал в этих пещерах? — спросил Кешка.
— Что ты! Что ты!.. — замахал дед руками, и лицо у него вытянулось от испуга. — Помилуй, бог Микола. Зачем ходить в худое место. Что там делать? Не-ет, нельзя...
Сперва ушла Степка, которую не очень интересовали охотничьи рассказы деда. Накурившись, ушел и дед. А Кешка все еще сидел, но мысли были там, в пещерах, в жуткой загадочной темени. Жаль, что ушел дед. Что бы он сказал, если бы узнал, что нет там никаких чертей и юзут-ханов — там живут люди. Но не дед Кайла первым узнает об этом, а Костя Морозов. Для Кешки нет сейчас ближе человека, чем Костя. Пусть же он и будет его первым советчиком.
Крушение надежды
Путешествие закончено. Хорошо все-таки быть дома. Он еще спит, но уже, кажется, слышит, как на цыпочках крадется к пологу Настя. Приоткрыв полу, она глядит на него долго и внимательно, будто ищет какие-то перемены в его привычной внешности. И, видимо, не найдя никаких перемен, таинственно ухмыляется и так же на цыпочках уходит. И вот кто-то еще идет к «балдахину» — это дед Силуян. Он хрипло и устало дышит. Подошел, уселся на свой чурбак. А возле ног деда уже отирается баловень кот. Настырный, задиристый петух привел весь свой гарем и поглядывает на деда — дай хоть зернышко! Все неизменно. Все, как было...
На дворе вкусно пахнет тушеным мясом и еще чем-то очень приятным — мать и Настя стряпают, будто в их доме готовится праздник. А может, и в самом деле праздник? Может, от бати что?.. Этот вопрос жгуче тревожит непроснувшееся Кешкино сознание и медленно затухает. Нет, это не праздник. И от бати ничего уже не придет. Просто в их доме после многодневной печали наступила обычная жизнь. А Кешка и спит и не спит — ему не хочется просыпаться. В сознании чередуются сны и явь. Снова он разговаривает с дедом Кайлой, старается в чем-то убедить его, а тот и слушать не желает: пыхтит трубкой, ворчит и сердится. Эх, дедушка Кайла, какой же ты недогадливый — дела ждут меня дома! Понимаешь! Не могу я долго шляться по тайге. И объяснить всего тебе не могу. Не сердись, приеду как-нибудь и тогда поговорим. И Степке расскажу... Актриса. «Великая стрясогузка», Дина Дзадзу... Весь день накануне отъезда Кешки она не разговаривала с ним, пройдет мимо, ошпарит его огненным взглядом и отвернется. А сама чуть не плачет. И все подкладывает ему в мешок: то сухих грибов, то солонины, то вяленой рыбы, то ягод — и откуда только она берет! Кешка не вытерпел и сказал:
— Думаешь, что я — двугорбый верблюд?
— Верблюд хороший, а ты... ты плохой. Совсем никуда не годный! Ты — Кешка-пироешка!.. — И тут она не вытерпела и рассмеялась сквозь слезы. Ну что взбрело в голову: «пироешка», что за слово? Даже сказать кому-нибудь и то неприлично...
Десять верст до первого проселка от заимки. Кешка как ни уговаривал Степку не ходить — куда там! Слова не дала выговорить. Пошла. Дед Кайла проводил до речки и на прощание сунул ему в руки небольшой сверток: стакана три табаку-самосаду для «старинного дружка».
— Низкий поклон от меня. А что я дряхлый — этого не сказывай. Нехорошо, однако, хвалиться старостью. Медовуху, мол, попивает, на чатхане[9] играет, песни поет и тебя, мол, добром вспоминает. В гости ждет. Больше ничего не сказывай... — Шлепнул жесткой ладонью по костлявой Кешкиной спине и не оглядываясь пошел на заимку.
Степка чуть поспевала за Кешкой. Грустно было на душе у нее. Иногда она обгоняла Кешку и заглядывала ему в глаза. Она, должно быть, не умела высказать словами всего того, что было у нее на сердце, и поэтому мучилась. Ей было жарко. Сперва она сорвала с головы платок, а потом скинула бродни и, повесив их через плечо, пошла босиком. Шлепала босыми ногами по влажной от росы земле и что-то печально мурлыкала.
— Скоро по речкам хариус пойдет, — сказала она, взглянув на Кешку встревоженными глазами.
— Кто сказал тебе?
— Никто. Станет тайга лист сбрасывать и — пойдет. Ленок пойдет. Таймень. Много будет рыбы. А орехов — эх!..
— Откуда узнаешь? Сорочье радио, да?
— Знаю, а не скажу.
— Артистка, — уколол Кешка.
— Покуда нет — Степка!
— Болтушка. Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Все знаю, все, — рубила Степка, готовая вот-вот заплакать. — Дедка мне сказывает. Ничего от меня не скрывает. Он меня шибко... любит. И мама любит. Меня все любят. Любят... — кричала она. И тайга повторяла за ней эхом: «Все-все любят, лю-бят...»
— Так уж и все? — Глаза их встретились, и Кешка почему-то оробел и, наклонив голову, замолчал. А Степка не оробела. Вдруг ей стало весело и хорошо. Подпрыгнув, она закружилась, как бабочка над цветком. И все вокруг пошло пестрой каруселью: и тайга, и травы, и ее бродни, висевшие на плече, и руки. Как хорошо и сладко быть в таком хороводе.
Отдышавшись немного, она спросила:
— Приедешь, когда пойдет рыба? Приедешь, да? Письмо тебе напишу и все-все распишу в нем. Не обманывай только, обязательно приезжай!..
Потом она стояла на развилке проселочника. Невысокая и крепкая. Ветер озоровал в ее непричесанных волосах, она махала платочком. Подпрыгивала и махала. А он, сгорбившись под тяжестью заплечек, уходил все дальше и дальше...
«Эх, Степка, Степка, — рассуждал Кешка и, кажется, все еще видел ее стоящей на перекрестке. — Понимаю я кое-что. Начинаю догадываться, почему ты такая шебутная. Почему глаза у тебя такие. И почему ты вышлепывала так босыми ногами, догадываюсь. По-твоему, я, конечно, смешной, нескладный, Кешка-пешка и прочее. А ты дикая Дина Дзадзу, актриса и «стрясогузка», но я не болван, тоже кое в чем разбираюсь... Эх, Степычах, в голове ералаш какой-то и в сердце — во всем... А еще я очень люблю поспать, Степка. Не совсем — просто лежать с закрытыми глазами. Лежишь, а над тобой плывут белые облака. Ветер гонит их на запад. Сердится на них за то, что они не торопятся. Выпускает на них черные тучи, а те — грозу. И тогда начинается такое... А по земле мчатся поезда, гремят под колесами мосты, свистят паровозы. Поезда прорываются через горы, день и ночь тарахтят по тайге. Дни и ночи... И все — туда. Туда все спешат, Степка. Все честные люди едут и идут на войну. От войны да пожара кто бежит? Крысы!»
А двор живет своей повседневной жизнью. Мяукнул кот. У помойки раскудахтались курицы. Хлопнула сенная дверь. Где-то плеснулась вода. Дед Силуян курит даровой самосад, привезенный Кешкой. Доволен. Когда его начинает душить кашель, он жилится и с великим усилием подавляет его. Никто не наберется смелости разбудить Кешку. Все жалеют и балуют его. А он блаженствует, нежится, мечтает.
Но вот опять скрипнула калитка, приглушенно звякнув щеколдой. Во дворе появились Ларька и Тимошка. Они молчат, но Кешка все равно догадывается: пришли они. Он узнает их не только по тому, как они шмыгают носами, но и по запаху — от всех мальчишек пахнет застоялой водой и травяными соками, а если они еще и рыбаки — пескарями. Кешке интересно слушать, как они перешептываются с дедом.