— Осталась дочурка и самый малый, — поправляя подушку, сказал Дубровин. — Не забыл, наверно, того пискуна? Двухмесячным начал путешествовать и до сей поры все еще странствует. У бабки сейчас... — И уже в полусне, едва шевеля губами, предупредил: — Учти, Ваня, неприятности могут быть... С семьей осложнения. Не огорчайся. И самое досадное: объяснить всего не объяснишь. Нельзя. Так нужно, Ваня...
А Ветлугин уже спал. Непривычная городская суета умотала его за целый день, он как лег, так и заснул.
Нежданный гость
То, что Дубровин узнал от сотрудников, делавших оградку на могиле Морозова, тронуло его и немало озадачило. Кто-то уже успел посадить два деревца: лиственницу и березку. Еще больше удивила надпись, сделанная на камне черным печным лаком: «Друзья склоняют головы над твоей могилой и клянутся отомстить!»
— Друзья... — проговорил он в раздумье. — Родные у него на фронте, а друзей... Все друзья здесь. В общем, «пепел Клааса стучит в мое сердце». И я хочу спасти землю фландрскую. Пепел Клааса. Так, кажется.
Сотрудники сказали, что возле могилы вертелись какие-то мальчишки и даже помогали приколачивать штакетник. Обыкновенные мальчишки, без каких не обходится ни одно дело. А особенно такое... Увидели, что люди творят что-то доброе и нужное и «подключились» — так сказали сотрудники.
Дубровин, однако, думал несколько иначе: ему тотчас же пришла на память встреча с Кешкой. Тогда не довелось им поговорить. Обстановка совсем не располагала для откровенной и деловой беседы. А с Кешкой говорить так, ни о чем, нельзя. Теперь же стало ясно: с парнем надо встретиться и серьезно побеседовать.
Дубровин не стал посылать повестку, не стал вызывать через посыльного, а переоделся в штатский костюм и пошел сам.
Дед Силуян позвал Кешку в огород, а когда он пришел туда — дед удалился. Перед Кешкой стоял Дубровин.
— Прости, что оторвал тебя от дела, — сказал Дубровин.
— Да нет, что вы! Нет, совсем нет, — смущенно повторял Кешка. — Какое дело? Просто не думал, не ждал...
— Ты хочешь сказать: как снег на голову?
— Нет, этого не скажу, нехорошо, — все еще недоумевал Кешка. — А как вы нашли меня? Искали долго, да? Впрочем, не то я говорю. Вот дурак... Простите, пожалуйста.
— Видишь, оказывается, как просто сбить человека с толку, — улыбался Дубровин. — Не надо его ни стращать, ни ударять, ни огорошивать — приди к нему незваным гостем и — пожалуйста! Он повергнут.
Они сели под кустами разросшейся облепихи. Молчали. Кешка, склонив набок голову, с холодным безразличием ожидал разговора, а пока Дубровин изучающе разглядывал его, он, будто поглощенный важным раздумьем, наблюдал, как по сухому стебельку одуванчика неловко и трудно взбиралась божья коровка. Дубровин заметил для себя, что перед ним уже не тот суетливый мальчишка, а человек, успевший пережить душевную драму и как бы возмужавший от этого. И потому тот настрой разговора, какой взял Дубровин с первой фразы, теперь уже не устраивал самого Дубровина. Снисходительность взрослого добрячка явно не подходила в этом случае, а могла только отдалить их друг от друга.
Дубровин достал из кармана коробку с табаком и стал свертывать цигарку.
— Не куришь?
— Нет.
— Хорошо. Торопиться не надо... Знаешь что, Иннокентий, захотелось мне продолжить наш разговор. Тот, помнишь?
— Помню, товарищ майор, — не сразу ответил Кешка. — Но со мной уже беседовали, — сказал он заметно упавшим голосом. — Я все понял. Константин Сергеевич разъяснил.
— Когда? — вырвалось у Дубровина.
— В тайге встретились и поговорили.
Дубровину стало понятно, почему он встретил Кешку в день похорон на могиле Морозова. И эти надписи на камне, и эти деревца — все объяснилось.
— Поговорили?.. А почему ты не сказал мне тогда?
— Я хотел... потом бы, может, сказал.
— Потом?.. Ну так рассказывай, на каком таком деле свела вас тайга?
— Дела, товарищ майор, не было, — объяснял Кешка, словно уличенный в недостойных проделках. — Простой случай. Скрещение дорог. Мой дед, Силуян Макарыч, откомандировал меня на мясозаготовки. С продуктами, сами знаете, неважно. Ну я и поехал к его партизанскому дружку, к дедушке Кайле.
— Эге, куда тебя носило! — удивился Дубровин.
— Отдыхали мы с дедом возле ключа. А Константин Сергеич подъехал к нам с каким-то товарищем. Потом чай пили.
Сердцем чувствовал Кешка, что говорит он совсем не то. Какое значение имеет сейчас этот вчерашний день, когда человека уже нет? Но и Дубровин почему-то «петлял» вокруг да около.
— Стало быть, Константин Сергеевич успел рассказать тебе все, что ты должен знать. Рассказал и о том, что он сам делает в тайге?
— Чего это он будет рассказывать мне такое?.. — будто с обидой пробормотал Кешка, наклонив голову. — Он занимался своим делом, мы — своим. Друг друга не касались.
И все же разум подсказывал ему, что настал такой момент, когда умолчать обо всем известном ему было бы равным преступлению. Облизав пересохшие от волнения губы, он сказал:
— Он не спросил, а я не догадался спросить у него.
— Что спросить?
— Василий Андреич! Не смейтесь и не осуждайте меня. Конечно, я... Что я мог знать? Я не знал, что так получится. В голове не умещается. Если бы тогда... Да я бы их, чертей, знаете, всех... Всех бы перехлопал, как сусликов! Не верите?! Честное слово!.. — Он вскочил на ноги.
— Что с тобой, Иннокентий?
— Да я об этих же паразитах... — гнев и горечь запоздалого раскаяния мешали спокойно говорить ему. Кажется, только сейчас осознал он безмерность своей вины и согласен был отвечать по всей строгости. — Два раза видал я их. Нет, даже три раза... Одного пожалел, хлебом накормил. Вот дурак! Быть может, как раз того самого, который...
— Сядь и успокойся! — твердо приказал Дубровин.
— Да как же?!
— А вот так же... — Дубровин положил руку на Кешкино плечо и похлопал по нему, как хлопают разгоряченного скакуна, чтобы успокоить его. — Совесть у тебя чистая, голова, похоже, светлая, а вот нервишки неважные. Управлять не умеешь ими. Большой недостаток. Ну а теперь рассказывай.
— С деда Кайлы начать?
— Деда я и без твоего рассказа знаю. Родня он мне.
— Родня?! — Кешка усомнился. — Не знал.
— Всего знать нельзя. Я слушаю.
— А об этих негодяях чего рассказывать? Я все обдумал, Василий Андреич. Завтра — опять туда. В общем, решил.
— Та-ак... Ну, нового в твоем решении ничего не вижу, — хмуро и озабоченно сказал Дубровин. — И решение твое известно: ты уже объявил его. Увековечил в известной степени.
— Как увековечил?
— А на могильном камне?
— Не знаю, Василь Андреич. Никакого камня не знаю.
— Там все написано: и о скорби и о мщении. Но месть, чтобы ты знал, неприемлема. Она чужда нам. И потому мы решительно отвергаем ее. Месть не средство борьбы. Прошу навсегда запомнить об этом.
— Ничего не писал! — недоумевал Кешка.
— Допустим, что я ошибаюсь. Пока оставим это, — усевшись поудобнее, Дубровин чуть помолчал. — Доволен, что мы вовремя встретились и твое «решение» пока не выполнено. Весьма доволен. А теперь продолжай, я слушаю.
Как всегда, Кешка говорил не очень собранно, задерживался на частностях, повторялся и сам же ловил себя на этом. Ему казалось, что причина такой несобранности — Дубровин, который опять, конечно, не согласится с ним. Какие разные люди встречаются на свете: Костя Морозов и майор Дубровин. Костя — этот бы похвалил да еще и помог бы. А вот Дубровин совсем не то. Трудно с ним... Но Дубровин слушал его внимательно. А когда Кешка рассказал о встрече с Рыжим, Дубровин почему-то попросил повторить эту часть рассказа.
— Странно, — произнес он в строгой задумчивости. — Зачем ты сказал ему, что ты такой же, как и он?
— Сам не знаю: сказал и все. Сорвалось с языка.
— Да нет, пожалуй, не совсем так. Подумай-ка хорошенько?
— Может, струсил, — поколебавшись, признался Кешка. — Испугался и вгорячах ляпнул — своего-то, наверно, не тронут. А потом понял... Все у меня потом приходит, Василий Андреич. Не доволен я этим.
Дубровин, чуть-чуть улыбаясь, кивал головой.
— На твоем месте я тоже бы испугался. А ты — молодец. Молодец что видишь свои ошибки и осуждаешь их. Но вот то, что ты сказал ему, и если он поверил, — это, Иннокентий, меняет дело, и очень серьезно. И тут уж все игрушки, все ребячество — в сторону!
Кешка глядел на Дубровина и замирал от ожидания. Но Дубровин замолчал и глядел уже не на него, а куда-то в пространство. И думал о чем-то таком, совершенно непонятном и, видимо, трудном. По его лицу скользили тени, брови то смыкались на переносье, то расходились, как крылья стрижа в полете.
— Вот что, Иннокентий, — вздохнул Дубровин. — Пойти туда, куда ты решил, — дело нехитрое. И я, пожалуй, не стану мешать тебе.
Кешка подпрыгнул от радости.
— Да посиди ты, вот чудак! — проворчал Дубровин. — Ведь я ничего еще не сказал тебе. Можешь по-деловому послушать меня и понять?
— Могу. Честное комсомольское, Василий Андреич!
— Тогда слушай. Пойти ты пойдешь, но только не за тем, чтобы выполнять свою клятву. Пойдешь, как и первый раз, — на охоту. Да, да, на охоту, — подтвердил Дубровин, заметив некоторую растерянность на лице Кешки. — Ну и, само собой, для того, чтобы узнать побольше, что делается в тех далеких краях... Это нелегко, сразу предупреждаю, и простого любопытства тут маловато. А вот как и что делать — разговор особого рода. Понял?
— Ага, — тихо произнес Кешка, но в глазах его почему-то не было уже ни восторга, ни радости. — Вот только... Можно мне сказать, Василий Андреич? Честно, все как надо?
— Да, да, сделай милость, скажи честно. Пока еще не поздно.
— Мне все понятно. Хорошо понятно, только одно в сомнении... Как объяснить, Василий Андреич? Ну, в нашем-то доме и...
Дубровин молчал. Но он уже догадывался, какие душевные муки обуревают парня, и, как бы продолжая его мятежную думу, заговорил, наклонив голову: