— Понял тебя, Иннокентий... К сожалению, да. У нас ведь встречаются и хулиганы, и воры, и убийцы. Да, да... И шпионы попадаются. В общем, как в пословице: в семье не без урода! Так почему бы не быть и этим? Подумай. Ну и еще одно мое условие: в случае чего — пулей обратно! Ты всего-навсего охотник по воле деда Силуяна, и потому идти на риск запрещаю категорически. Устраивает?
— Вполне! — повеселел Кешка. — Это уж будьте уверены, Василий Андреич: отступления не будет!
— Ну ладно, ладно. Не забегай вперед, когда дорога в тумане и плохо проглядывается. Хорошо, что сошлись мы с тобой и вовремя — вот это, пожалуй, важнее всего.
Дубровин встал, отряхнул прилипшие к брюкам сухие травинки.
— Дома пока никаких разговоров, — он протянул Кешке руку. — Дал ты мне задачу, парнище... Ну а кто все-таки написал на камне, — может, теперь скажешь?
— Честное слово, не знаю!
— Говорят, какие-то мальчишки бывают там каждый день.
— Мальчишки?! — Кешка сразу посмурнел. Тайные проделки мальчишек в настоящий момент, по его мнению, могли помешать делу или, наконец, бросить на него тень несерьезности и легкомыслия. Признаваться было тяжело и неприятно, но он преодолел эту нерешительность. — Мальчишки?.. Значит, это Ларька и Тимошка. Больше некому! Я виноват — рассказал им про Константина Сергеевича... Ну, дам я им деру. Василий Андреич, не беспокойтесь.
— Ну а зачем же — деру?
— Пусть не лезут, куда не просят. А вдобавок — втихаря начинают действовать. Я их научу!
— Учить — дело хорошее, только не знаю, кого надо учить. Это же очень хорошо, Иннокентий! Человека уже нет, а друзья остаются и помнят о нем. Ну? — тепло, но осуждающе поглядел на Кешку Дубровин. — А кулаки у тебя, как я замечаю, постоянно чешутся. Это нехорошо. Ты привяжи их покрепче, кулаки-то... Ну а пока будь здоров! До скорого!
Кешка и хмурился и улыбался. Первый раз в жизни он был счастлив и доволен собой.
Баптист
Ночью тайга пугает своей мрачной загадочностью. И шелест травы на косогоре, и случайный хруст ветки, и журчание ручья, и вскрик птицы — все настораживает. Все страшит, все пугает. Третью ночь Кешка коротает в зарослях ягодника. В неглубокую нишу на склоне горы он натаскал веток тальника, травы, подкатил несколько крупных камней, «забаррикадировался». Здесь у него «база-времянка». Отсюда хорошо просматривается широкая спокойная падь и весь противоположный, северный склон соседней горы.
Днем над падью плавает лазурная дымка. Деревья не шелохнутся. И кажется, что они тоскуют по ветру, ждут, когда он заберется в их кроны, потрясет листву и хвою, сгонит с них гнуса, разорвет паутину. И тогда они, встряхнувшись, вздохнут и запоют свою зеленую лесенку. Вечером дымка садится на кустарники и травы, а тайга становится сперва розовой, потом красной. В это время выходят на водопой звери, вылетают из крепей ночные птицы. Просыпается страх.
Первую ночь Кешка совсем не спал. Два старых линялых соболя завязали драку. Сцепившись в мохнатый клубок, они катались чуть не над головой у Кешки. Визжали, клочьями выдирали драгоценную шерсть друг из друга. И что бы еще было, если бы Кешка не кинул в драчунов палку. Они разбежались, но прошло немного времени и снова сцепились.
— Окаянные, — проворчал Кешка, вылезая из своего укрытия. — Жратвы вроде тут никакой для них нет. Разве птичье гнездо где...
Слыхал Кешка от охотников, что соболь не любит, когда в пределы его владения вторгается другой сородич. И свое право быть господином он защищает до последнего вздоха.
— Феодалы несчастные...
Драка зверьков навела Кешку на размышления более близкие ему. Уже второй день бродит он по этой пади и пока не заметил следов человека. Зверей попадается всяких, а людей не видать. Похоже, что никто еще не поселился здесь. Такие догадки Кешку не радовали.
«Похожу денек-другой, никого не увижу — переберусь за тот хребет. «Ты всего-навсего — охотник»... — вспомнил он слова Дубровина. — Но это мы еще посмотрим...»
Здесь было глухо и сумрачно, оттого и звери были неробки и любопытны. И не только эти линялые соболи — утром и вечером мимо Кешкиного убежища проходил табунок косуль. Косули щипали траву на чистых еланках, срывали листья с молодых осинок и никого не боялись. Только один рогатый гуран не щипал, а как грозный и чуткий страж стоял на бугорке. И наверно, по его же приказу косули вскоре срывались, сбегали в лог и по нему уходили в гору. Следом за ними на полянке появлялся небольшой бурый медведь. Сердитый и недовольный тем, что убежали косули, он бегал по лужайке, урча нюхал землю, драл ее лапами и даже кувыркался на ней.
— Сорвалось, косолапый. — Кешке было весело, хотелось смеяться. — Не злись, косолапый, найдешь еще что-нибудь. Тут и пчелы летают, и муравьи ползают.
А совсем недалеко проходили маралы. Появлялись сохатые. Покрасуются и исчезнут. Ночи были холодными и казались невыносимо долгими, но Кешка не разводил огня. Он корчился от холода и так сжимался весь, что потом, как у старика, ныли кости. А сколько воспоминаний приходило за ночь, сколько всяких сомнений, даже голова начинала болеть от них. Вспоминалось всякое. Старался поглубже разобраться в советах и наставлениях, какие давал Дубровин перед выездом. Он запретил выходить на дороги, появляться в селениях, увлекаться разведением костров и стрелять — только в самых крайних случаях. Кешка не спорил и особенно не расспрашивал: нельзя так нельзя. На вторую среду назначена встреча и место указано — вот тогда можно будет выяснить все, что еще не понято. А время шло, но он пока ничего еще не узнал нового, зато почти недельный запас провизии уже съел.
Когда прелый запах лишайников и грибов начал хмелить голову, а от камней, нагретых солнцем, исходило почти печное тепло, Кешка спустился в пойму и пошел вдоль берега, похрустывая галечником. Неширокая речка безнадежно билась о камни, выплескивая брызги на прибрежный кустарник. В ямах, в спокойных суводях, вода казалась прозрачной и слегка голубоватой, точно хрусталь. В одном месте, где река, сдавленная берегами, была глубже, Кешка заметил две верши. Новые, недавно сплетенные из свежих таловых прутьев, они стояли у переката, перегородив русло реки. Первое, что ему захотелось, — проверить улов. Но, подумав, он посчитал это желание неоправданно безрассудным. Отыскав в кустах неширокую проплешину, Кешка прилег на песок.
— Где мое время не пропадало, — прошептал он. — Верши, как и сети, каждый день мочковать полагается, а то рыба протухнет...
Он лежал и строил догадки: кто этот рыболов? Им мог быть какой-нибудь старик, которому тошно сидеть на заимке. Мог быть лесной объездчик или скиталец-геолог. И все равно он ждал его с нетерпением. И дождался: за спиной послышался шорох кустов. И вскоре на берегу появился человек. Кешка узнал его. Это был Баптист. Разувшись, скинув чапан и штаны, Баптист полез в воду. Он корчился, втягивал голову в плечи — холодная вода набегала на тело игривой волной и доходила ему до пупка. Волна разрывала на полосы и на куски его отражение в воде и как бы откидывала эти куски на стрежень. Улов был невелик — в обеих вершах оказалось три хариуса и небольшой таймешонок. Баптист выбросил на берег рыбу, поставил верши и, негромко фыркая, стал умываться. Он не заметил появления Кешки, поэтому, как только проморгался и ладонями стряхнул с лица воду, тотчас же заорал от страха и булькнулся в реку.
— Ну и дурак! — захохотал Кешка.
Баптист вынырнул из ямы и, по-собачьи выгребаясь и так же поскуливая, выбрался на мелководье. Скорчившись от холода, он стоял по колено в воде и дрожал, прикрыв ладонями стыд. С косматой головы стекала вода, а посиневшие губы что-то шептали.
— Чего трясешься, бьют, что ли, тебя? Ну и рыбак — трясучка собачья. Вылазь из воды! — прикрикнул Кешка. — Сейчас жареху сварганим. Жрать охота, прямо все нутро выворачивается.
Подобрав рыбу, Кешка пошел к тому песчаному холмику, где лежали чапан и обутки Баптиста. Набрал сухого хвороста и разжег костер. Потом принялся чистить рыбу. Баптист несмело вылез из воды и, завернувшись в чапан, выклацивал зубами чечетку. Он следил за каждым движением Кешки, как кот за мышью, и, не переставая, что-то бормотал.
— Посолить бы рыбку-то, соль она любит, — сказал Кешка, насаживая вычищенную рыбу на прутья. — Эй ты, шишига, сольцы, говорю, нет у тебя?
Баптист лишь потряс головой. Он мялся, вздыхал и наконец, набравшись смелости, подошел к костру, где уверенно-священно действовал Кешка. После студеной купели горячее дыхание костра приятно обогревало Баптиста, подсушивало мокрые волосы и бороду, но он все еще дрожал и волчился. А Кешка поглядывал на него и посмеивался. Лицо Баптиста удивительно походило на лик с иконы, которая уже много лет пылилась на чердаке в доме Саломатовых. Кешка не раз вытаскивал из хлама эту икону, обтирал с нее пыль и разглядывал. Глаза у незадачливого рыболова такие же, как на той доске: большие, захлебнувшиеся неизъяснимой печалью. Однако разница все-таки была. Лики святых на иконах выглядят до боли скучными, отрешенными от земных человеческих радостей. Лицо Баптиста — воплощение животного страха и мученичества.
— Эх, черт возьми! — воскликнул Кешка и затряс обожженной рукой. — Кусается!.. А сольцы-то бы не мешало...
— Нехорошо поминать нечистого, — наконец проговорил Баптист и опять съежился, словно приготовился к оплеухе.
— А чего такого сказал я?
— Пищу нам дает господь бог. И велик грех перед господом, когда мы, готовясь вкусить плоды господни, упоминаем сатану.
— Мудрено ты говоришь, однако, — покачал головой Кешка. — А зачем ты ловишь ее, эту «пищу господню»? Она хотя и бессловесная, но тоже существо живое. А ты жизни ее лишаешь. А?
— Когда делаешь с молитвой — господь прощает.
— А человека убить с молитвой — тоже простит?
— Себе подобных убивать нельзя. Грешно, — елейно вздохнул Баптист. Помолчал и спросил: — А ты кто — охотник?
— Вот видишь, как получается: дела свои с господом согласовываешь, советуешься с ним. Докладываешь ему, а меня не знаешь, — смеялся Кешка. — И он тебе не подсказал. Видишь, какая оплошность с его стороны. А я вот безбожник, не веду никаких дел с богами, а тебя знаю.