— И не попадался?
— Бог спасает меня. Зимовал в Новосибирской области. Перебрался сюда. Здесь тихо. Хорошо рыба ловится.
Кешка увлеченно вырезал ножом какую-то фантастическую морду из талового корня. Баптист, разомлев на солнце, блаженно щурился. Он был доволен, что Кешка перестал спорить с ним, и даже подумал, что исповедь его тронула греховную душу парня и теперь он уже не уйдет от него. В скитаниях одному несподручно и страшновато. Надо, чтобы возле тебя был человек не слишком умный, но сильный. А еще лучше, если у него и ружье за плечами.
Кешка наконец поднялся и сунул Баптисту свою безделушку.
— Возьми на память.
— Что это? — недоумевал Баптист.
— Это — самый он, про которого ты рассказывал. Обыкновенная нечисть. Рядовой чертенок!
— Господи!.. — в глазах у Баптиста застыл немой ужас. Он замахал руками, словно кто-то лез на него и пытался сесть верхом.
— Не берешь? И не надо, — сунув чертенка в карман, Кешка вскинул ружье и пошел. — Притворщик, святоша... За вершами поглядывай. Если ничего не добуду, жди ужинать. Понял?
Но Баптист так и стоял на коленях с перекошенным от страха лицом: он не мог произнести ни слова.
Испытание страхом
Кешка знал, что их, Саломатовых, иногда называли кержаками — бабка происходила из коренного «кержацкого рода». Но бабку Кешка почти не помнил, а о горькой скитской жизни раскольников на Керженце-реке слыхивал от деда и от других стариков. В доме у них никто не верил по-настоящему, но верующих — кто же их не видал? И Кешка знавал их немало. Встречал и таких, которые, вздыхая, молились за Советскую власть, за «храброе воинство», за то, чтобы поскорее «сокрушить супостата». Встречал стариков и старух, которые скучно рассуждали о «царстве небесном», жаловались на то, что молодые отступились от религии. И что греха таить, иной раз они, эти богомолы, поругивали не только молодежь... Но сказать, что немецкие захватчики — их братья и, уверовав в эту ужасную нелепицу, благословить дезертира из Красной Армии — такого он еще не слыхал. И даже подумать не мог, что где-то еще таятся такие фанатики, о каких он знал лишь из учебников истории. У него вдруг пропало желание не только разговаривать с этим типом, но и встречаться с ним.
«Кому нужен такой? — спрашивал он себя. — От него чистый вред всему живому и сущему. И говорить — о чем с ним поговоришь? О дьяволах, о чистых и нечистых — была охота! Дать ему раз-другой, за шкирку и — в комендатуру».
«За шкирку»... Это, конечно, смело и соблазнительно. И законно. Но Дубровин — как он назовет? С этого у Кешки и началась борьба с самим собой. Он призывал на помощь всех, кого знал, о ком читал в книжках. И со всеми «говорил на равных». Спорил, горячился. И в конце концов так уставал от такой «односторонней пральни», что укладывался в изнеможении где-нибудь под кустом или на полянке под ласковым солнцем и засыпал.
Но сегодня спать не хотелось. Добравшись до своей «базы», он лег и загляделся на синий кусок неба, точно осколок цветного стекла, вдавленный между бурых камней. Он лежал и думал: стоит идти к Баптисту на рыбный ужин или обойтись без ужина. Решил не ходить. Противно слушать то, во что не веришь и никогда не сможешь поверить. Но ведь Дубровин, кажется, советовал нечто другое...
В прошлую зиму ходили они с дедом Силуяном в Дом культуры на встречу с летчиком Героем Советского Союза и девушкой-партизанкой, которая была награждена орденом Ленина. Они рассказывали о том, как жили и как воевали. Девушка рассказывала о партизанах. Собрались, пошли в лес. Устроили засаду на дороге. Дождались фрицев. Переколотили их. Захватили трофеи и пленных. Вернулись на свою базу. Доложили... И летчик рассказывал тоже как-то очень весело, будто он и не был в смертельных схватках, а играл с немцами в кошки-мышки. Причем «котом» во всех случаях был он, советский летчик. А за какие дела ему присвоили звание Героя, он вообще не сказал, а когда спросили — только пожал плечами. Вспомнив эти рассказы, Кешка в смущении подумал, как не похож он ни на летчика, ни на девушку-партизанку. Они какие-то очень обычные, простые, а он не такой... Сколько, оказывается, трудностей и сомнений поджидает человека не только на пути к подвигу, но и к тому, чтобы сделать хоть небольшое, но полезное дело. Что ни шаг — задержки, препятствия, сомнения. Наверно, у каждого человека есть где-то свой порог, который надо вовремя перешагнуть. Не сможешь перешагнуть его или опоздаешь — пропадешь либо так и останешься за порогом полезности. Кешка не хотел этого...
Утро выдалось холодным. Казалось, что камни за ночь промерзли и теперь дышат стужей. Кешка поскорее вылез из убежища и не поверил своим глазам: вершинки осин пожелтели, а стволы берез стали еще белее. И все это за одну ночь!
Спустившись в лог, он направился к речке, где вчера встретил Баптиста. Шел голодный и потому настраивал себя на то, что скоро скатерть-самобранка накормит его королевскими яствами, напоит медами, а потом расстелит пуховые перины и он, удоволенный всем, приятно утонет в них и, блаженствуя, закроет очи свои. Возможно, он думал и не совсем так, а чуть попроще, но думал. И вдруг эти радужные мечты его оборвались: сперва он услыхал за спиной осторожный лязг ружейного затвора, а потом...
— Руки вверх! — как метко брошенный кинжал врезался в тишину голос.
Кешку передернуло. Принужденно вздымая руки и вбирая в плечи голову, он успел подумать: «Зачем — руки? Здесь можно прихлопнуть и с неподнятыми руками и даже удобней...»
— Пять шагов вперед, гад! — звучит с непреклонной жестокостью ненавистный и, кажется, уже когда-то слышанный голос. — А теперь нагнись пониже и по-рачьи назад... Не вздумай оглянуться или схватиться за ружье — прошью паразита. А ну — раком, пять шагов ма-арш-ш!
Кажется, все нутро оборвалось у Кешки, по телу заструился холодный пот. Рассудок мутился от злобы, но оказаться прошитым автоматной очередью не хотелось. Проклиная свою оплошность, он повиновался.
— Стой! — прозвучала команда. — А теперь — кру-у-гом!
Кешка повернулся — перед ним с карабином наизготовку стоял Рыжий.
— Сволочь! — со вздохом отчаяния вырвалось у Кешки. — Вооружился. Осмелел, паразит!
— Оказывается, и ты не шибко храбрый. В штанах, поди, сыро...
Одну минуту Рыжий еще колебался, круглил глаза, зло кусал губы. Потом, не вытерпев, рассмеялся.
— Вольно, горбатый черт! Теперь мы квиты...
— Значит, тот загнулся и ты получил наследство? — потряхивая непослушно тяжелыми руками и все еще не веря тому, что он избежал самого страшного, спросил Кешка. — Порядок. Хорошо. — В его слегка скошенном, с прищуром взгляде закипала лютая злость. Рыжий наконец опустил карабин и с тихой печалью ответил:
— Отмучился. Просил, чтобы вывели его из тайги к людям поближе. Жутко, говорит, умирать в тайге. Ни жены, ни родни — никто, слышь, не узнает, где ты...
— Правильно просил. Последние просьбы выполнять надо.
— Да-а... Нет уж, тут, брат, каждому и своя жизнь как мозоль на пятке... Покряхтел, покряхтел да и закруглился. — Помолчал, закинул за плечо карабин и спросил: — А ты все особняком, один, как Миклухо-Маклай?
— Да, один среди лесных папуасов.
— Куда путь держишь?
— Не жрал нынче... К Баптисту в гости собрался. Рыбу он добывает — возле него перекусить можно.
— Нашел... — Рыжий презрительно плюнул. — От него, как от чумы, все шарахаются. Пойдем со мной?..
Кешка не стал отнекиваться: он действительно очень хотел есть, а пуще того — ему надо было подавить поскорее этот уже пережитый испуг.
Они пересекли тот самый лог, недалеко от которого был Кешкин «схрон», и поднялись на гору. Отсюда еще наглядней казались приметы ранней осени. Трава на хребтах забурела, как медвежья шерсть в пору линьки. Горбились в ложках отяжелевшие от спелых плодов рябины. Настоем медовой браги тянуло от ягодников. И птицы пели уже не так беззаботно и радостно — они грустили об уходящем тепле, о поре нежной любви, о детях, разлетевшихся из родных гнезд.
— Видеть не могу того преподобного змея, — желчно процедил Рыжий. — Оборотень. Воевать, слышь, Христос ему не повелел, и по этой причине ружья не берет в руки. И врагов у него нету. А сам задушил дневального и убег с гауптвахты.
— Ну, это уж... Откуда? — усомнился Кешка.
— Хэ! — зло усмехнулся Рыжий. — Чудик ты, Горбыль! Здесь — тайга-матушка. А новости в тайгу сорока на хвосте приносит. Жратву волк на хребтине доставляет. И свое информбюро, и свой генеральный штаб — все имеется. Поживешь, не то еще узнаешь... А за шутку, — напомнил он о только что происшедшем розыгрыше, — ты не серчай, это из озорства. На нас ведь тоже порой находят телячьи радости. А ты — крепкий, — уже весело продолжал Рыжий. — Труса не тешишь.
Несмотря на невысокий, в сравнении с Кешкой, рост, Рыжий шагал крупно и споро, не переставая болтал то об одном, то о другом.
— А про того подлеца можно рассказывать неделю, без выходных и без обеденного перерыва, — продолжал Рыжий. — На что уж Барсук варначина, пробу ставить негде, и тот не перенес: прогнал. Хотел укокошить, да Хозяин не велел.
— Хозяин?
— А ты как думал? Ну атаман, боссом можно назвать, главарем...
— Значит, здесь хозяева и работники?
Рыжий рассмеялся.
— Похлеще! Ты, поди, думал: сбежал в тайгу, значит, вольный казак. Стенька Разин? Как бы не так! Ты еще только в наших палестинах появился, а по твоим следам уже топали. Почему ты здесь? Какой ты вольный казак? Откуда заявился? Все надо узнать.
Под мышками твердела от пота гимнастерка, а пот все бежал и бежал, Кешке хотелось пить. Поднявшись на самый хребет, они присели отдохнуть.
— Ну и как? — напомнил Кешка.
— Ты про что? А-а... — будто очнулся от забытья Рыжий. — Да ведь как? Я тоже, грешным делом, малость потопал за тобой, и от меня кое-что зависело.
— Ну, хоть это еще бабушка надвое сказала, — поправил Кешка, усмехаясь.
— Нет, Горбыль, зависело.