— А «Горбыль» — что? Хозяин присвоил?
— Моя находка и моя выдумка.
— Благодарю за меткую придумку. Только я предпочитаю остаться самим собой — Кешкой. Зачем мне такая романтика? Я ничего в своей жизни выдающегося не сделал. Даже преступления стоящего не совершил. Талантов у меня тоже никаких нету. Серая посредственность, так что пусть и будет — Кешка Саломатов. И хотя ты, как видно, человек творческий, но здесь, извиняюсь, талант твой не достиг высокого взлета.
— Будешь творческим... — Рыжий почесал всклоченную бороду, помялся, подумал и решился: — Хозяин приказал: заметишь хоть малость малую — к ногтю! Хорошо, что не пошел за мной в тот раз.
— А я хотел тогда еще в шею тебе наподдавать. На дорожку.
— И это неплохо.
— Что неплохо?
— Глупый ты, Горбыль! — кажется, искренне удивился Рыжий. — Не пошел — значит, интересу к моей личности у тебя не появилось. Никого ты не искал и не ждал, болтался сам по себе и ладно. Был бы у тебя заданный интерес, ты бы и в драку не полез, а прилип бы ко мне, как репей к коровьему хвосту.
— Вот Баптист липнет, чего же ты его к ногтю не приберешь?
— Баптист — другая статья. Он, может, и не баптист, а старовер или язычник, а может, ни то и ни другое. Это — шкура, и все его знают. А ты новенький.
— Н-да, порядочек... Может, и сейчас нахлестать тебе как следует и наплевать в харю? — спросил Кешка и резко поднялся.
— Ты что?!
— А мне нечего делать в твоей компании!
— Брось дурить! Думаешь: на бога беру? Честно! — Рыжий так и лежал на боку, прижав ногой карабин. Глядел обиженно и с укором. — Эх, ты... Сядь! Сейчас пойдем.
— Не пойду, — уперся Кешка. — Больно уж умны да хитрокруты. Обойдусь без вас!
— С тобой как с человеком, а ты как свинья, — Рыжий выругался и потянул за штанину Кешку. — Присядь! Чего разошелся? Спарщиков моих нету: вчера умыкались в том направлении, — махнул он рукой. — А ты и правда чудик, Горбыль. Заводной. Ишь как взбрындил, — примирительно сказал Рыжий, теребя бороду. — Вот ведь какая осиновая дура этот человек, ты ему правду выкладываешь, голову свою ставишь на карту, а он кипит, как радиатор у старой полуторки.
— Не всякая правда хороша, — проворчал Кешка. — От иной правды...
— Бывает. Согласен. Но то, что я сказал, — это не в отместку тебе, а потому что... заметил я, что ты, хотя и задиристый, но без этого... без кандибобера — отходчивый и зла долго не держишь... Смешно, да? Посмейся, ежели охота. Даже в таком подлом нашем положении... вот, черт, и слова-то подходящего не сразу сыщешь. В общем и целом человек все-таки не волк. Понял?.. А теперь пойдем, я ведь тоже не из ресторана. Тоже хочу жрать как из ружья...
Шаг к цели
Ели они рассыпчатую, пахнущую дымком картошку, испеченную в золе, и вяленую, слегка подсоленную рыбу. Рыжий налил в консервную банку кипятку, накрыл банку большим пшеничным сухарем и подал Кешке.
— На загладку.
— Богато живете, — заметил Кешка.
— Богато не богато — сносно, — ухмыльнулся Рыжий, всем своим расположением как бы подчеркивая некоторое свое возрастное превосходство над Кешкой и бескорыстие гостеприимства. — У кого родня поблизости проживает или знакомые — иной раз, глядишь, хлебца подкинут, сальца. А картошку сами добываем. Насчет картошки вольготно: километров семь-восемь — ферма совхозная...
Они сидели недалеко от той пещеры, где Кешка первый раз увидел Баптиста и Барсука. Здесь все было, как и тогда. Из пещеры тянуло холодом и гарью. Возле кострища, обложенного камнями, — круг примятой травы.
— А чем здесь не житье, — оглядевшись вокруг, сказал Кешка. — Место тихое, как на необитаемом острове.
— Тихое, да не совсем. Заимки кое-где встречаются.
Рыжий задумался. На лбу гармошкой собрались мелкие морщинки.
— Да-а, — сказал он, помешкав. — А надоело как — ну представить ты себе не можешь, как обрыдла такая жизнь.
— Никто не неволит тебя. Сам ты своей жизни хозяин.
— Не знаешь ты ни шута, Горбыль. Легко сказать — хозяин! Может, еще — господин... Почему вот ты не дома, а здесь скитаешься? Ну, господин, отвечай?
— Допрашиваешь?
— Да брось ты! Что я, милиционер? За кого ты меня принимаешь? Хочу, понимаешь, уяснить, что человека заставляет дрожать так за свою жизнь. Вот взять тебя — ты, можно сказать, пацан. Материно молоко на губах не обсохло. Борода еще не растет, а ты уже...
— Восемнадцать стукнуло! — и глазом не моргнув, соврал Кешка. — Паспорт имеется. А что борода не растет — это ее дело. Мне-то, честно говоря, все одно. Я бы даже с полным удовольствием. Где наше не пропадало! Или грудь в крестах или голова в кустах! Из нашего дома уже трое полегли там. Сперва старшего брата убили, потом дядю, а вот недавно — отца. Мамка с ума сходит. Увидала повестку, которую мне прислали, схватила ее и ревет. Не отпущу, и все тут. И дед тоже плачет. И сестренка. Ты у нас один и поилец и кормилец. Дед говорит: как нам без тебя жить? Ступай, говорит, в тайгу. Может, война скоро прикончится, а ты сохранишься, переживешь ее, проклятую. Снял дед со стены отцовское ружье, перекрестил его и говорит: «Возьми, в тайге сгодится». Вот и брожу день-деньской, считаю сосны и жду, когда война закончится.
Рыжий без интереса и зависти глянул на Кешкино ружье, вспомнив тот случай. Сумей он тогда разобраться в его хитром устройстве, их разговор с Кешкой мог начаться не с того конца. Но сейчас он не пожалел об этом. Кешка и на самом деле казался ему бесхитростным и простовато-наивным — мальчишка мальчишка и есть.
— Восемнадцать лет, а похвалиться нечем, — позевывая, сказал Рыжий и, раскинув руки, вытянулся на траве. — Да, пожалуй, и к лучшему.
— Почему к лучшему? Нигде не был, ничего не видел. Темный как крот.
— Я вот понагляделся больше, чем надо одному человеку, и зря, жалею теперь.
— Наоборот, думаю: чем больше видел человек — тем память богаче у него.
— Память не карман, не сундук — ни к чему ей богатство. Да и помнить, пожалуй, все-то не следует. А кое-что и вовсе вон из памяти. — Рыжий достал из кармана папироску, неторопливо, как-то даже по-барски размял ее в пальцах и закурил. Кешка покачал головой: «Как в ресторане!» Приятно и глубоко затянувшись, Рыжий поднял руку, осыпанную золотом веснушек, над головой. — Вот хотя бы с этим делом. К чему его помнить?
— Не понимаю.
— Говорю, что ты еще недоумок! Тебе не кажется, что Главтабак открыл свой ларек в тайге и торгует папиросочками со скидкой, и только для нашего брата, а?
— Не кажется, — ловя ноздрями тонкий душок дорогого табака, ответил Кешка. — Ты же сам сказывал: кого родственники поддерживают, кого знакомые.
— А у меня ни родных, ни знакомых!
— Значит, тебе лисица гостинец принесла, — засмеялся Кешка.
— Нет уж, скорее — волк. Серый разбойник... Астанай — Хозяина так кличут — выделил пачку, вот и наслаждаюсь, по одной папироске в день. И перед тобой похвастался, не утерпел.
— Значит, у него ларек табачный.
— У него все есть, — задумчиво продолжал Рыжий. — Братцы-разбойнички на той неделе подводу сельповскую раскурочили и куш прихватили хороший. Может, и эти папиросы оттуда, а может, и нет. Два дня пировали. А заодно и поминки справили за упокой души лейтенанта.
От Кешкиного сердца мощно отхлынуло живое тепло, словно ледяной вихрь закружился над головой. Он поперхнулся в глубоком вздохе и закашлялся, затем перевернулся на живот и уронил в траву голову. Пир... Поминки... Лейтенант... Страшные слова жужжали в ушах, жалили, и Кешка почти ощущал их жгучую боль.
— Я говорил: сломает лейтенант голову — так и вышло, — продолжал Рыжий, не то сожалея, не то осуждая. — Молодой, дотошный... Погнался за ними и, поди, думал: сейчас я заграчу их, голубчиков. Может, и правильно, что погнался, но что-то, видать, упустил. У лейтенантов тоже бывают осечки и промахи.
Кешка слушал, не поднимая головы и улавливая каждое слово. Знал, что это ему пригодится.
— А упустил он вот что, — рассуждал Рыжий. — Кулак и Сагай успели хлебнуть горького и озверели. Они и так дикари, а тут еще хмельное куражит башку. Кулак думает мало. Хапнули и обрадовались: ба, да тут вино, табак, закуска. Поллитру одним духом проглотили. Потом еще. А тут — лейтенант с напарником уже на хвост наступают. Кулак оставил Сагая для прикрытия, а сам скорее лошадей погнал. Недолго Сагай продержался — убили его. За Кулаком кинулись. А он закрепился на хребте и поливает из автомата. Сперва лошадь под одним подсек, а потом и лейтенанта подбил. Коновод заметил, что обстановка не в их пользу, подхватил лейтенанта и — назад. А Кулак с горы подался с вьюками.
— А Сагай?
— Сагай так и остался на месте. Его наповал. На другой день милиция приехала, увезли. Облаву устроили, собак пускали, стреляли, а что толку? Появился Кулак, доложил Хозяину и — все в разные стороны... Теперь празднуют. А я думаю, что радость эта горькая: за лейтенанта — все еще впереди. Прощать такое — никто не простит.
Да, этого не простят. Такое не прощается... Кешка прикинулся спящим, даже слегка похрапывал и, как во сне, шевелил губами. Но ему было уже не до сна. Вскоре по-настоящему захрапел Рыжий. Кешка повернулся на бок. Глядел на Рыжего внимательно и враждебно, будто хотел проникнуть в его душевные тайники. А на сердце у самого было злобливо и неспокойно, оттого и в голову не шло ничего путного.
Видение или она?..
Утром, продрав глаза, Рыжий спросил Кешку:
— Как спалось-отдыхалось?
— Отдыхают от работы, а мы бездельничаем. Отдыхать — слово не для нас. Отвалялся. Откоротал.
— Не изобретай, не придумывай, — посмеивался Рыжий, раздирая свалявшиеся волосы. — Я по-другому соображаю: чем меньше думается о житухе, тем она проще бывает. Нельзя много думать о ней. И на душе будет веселее. Так или нет?
— А я об ней не думаю, об житухе-то. Чего думать, ежели разошлись мы с ней в разные стороны: она в гору, я — под гору.