— Это, пожалуй, так... А я все-таки думаю, — признался Рыжий. — Другой раз проснусь ночью и места не нахожу себе. Тошно...
Умывшись в протоке, они сидели на солнышке и грелись. Кешка молча строгал ножом черемуховую палку, а Рыжий, стащив с себя пропотелую гимнастерку, искал в ее швах и складках насекомых.
— Хоть бы зелья какого раздобыть, присыпки какой-нибудь — заедят, паразиты, — хмурился и ворчал он. — И все от печали да от переживаний. Крупные, как бобы, и жирные, черт бы их не видал... Эта тварь знаешь какая на людскую беду падкая. Не упустит.
Кешка поднялся и взял ружье.
— Далеко собрался? — поглядел на него Рыжий.
— К Баптисту, что ли, сходить. Может, рыбы наловил. Тоже чего-то тошно.
— Дело твое. Удерживать не стану, — вздохнул Рыжий. — Я к этому Искариоту ни в жизнь не пойду. Увижу его, и рука сама за карабин хватается. Барсук столько сказывал, что глядеть на него противно. Он с первого дня войны в бегах, да и до войны болтался, как... Поначалу у какого-то своего «брата» в подполье жил. А теперь грехи замаливает да рыбку ловит, как пророк Моисей. Сволочь!..
Кешка спустился к речке, но к Баптисту не пошел. Сегодня у него такой день, которого он ждал с волнением, — день встречи с Дубровиным. Первым делом ему надо запутать свои следы, оторваться от наблюдателей, а потом уже перевалить через хребет, выйти в пойму Кайлы и подняться еще на один хребет. Там, в распадке, и должна состояться их встреча.
Все эти дни он спрашивал себя: что он скажет Дубровину. И только сегодня, пожалуй, смог ответить на свой вопрос. Да, у него есть что сказать Дубровину. Он знает, кто убил Костю Морозова. Много это или мало? Кулака — убийцу он пока не видел, но воображение его уже рисовало портрет преступника. И конечно, он надеялся, что Дубровин на этот раз примет твердое решение. Все яснее ясного, думал он, и действовать надо решительно и без промедления, пока этот озверевший Кулак не пристукнул еще кого-нибудь.
Потом он думал о Рыжем. Что привело его в тайгу? Страх перед смертью на поле боя? Трусость? А может, преступление и страх перед неминуемой карой? Но что бы ни было, Кешке казалось, что Рыжий — это не Баптист. И было бы неразумным отмахиваться от него, как от Баптиста.
К обусловленному месту Кешка пришел за полдень. Усталый, потный, возбужденный нелегкими раздумьями. Оглядев каменистый распадок, он выбрал почище полянку между лиственниц и прилег. Лицо приятно обдувал низовой ветер. Клонило ко сну и думать уже ни о чем не хотелось. Он просто был уверен, что вот-вот из-за камня или из-за деревьев, из чащи мелколесья появится Дубровин и подойдет к нему. Но появился не Дубровин, а Степка! Кешка аж оцепенел: уж не видение ли перед глазами? Нет, она... настоящая, живая Степка. В броднях, в розовом, под цвет кипрея, платье, в зеленом жилете, ладно облегавшем невысокую грудь. Голова повязана платком, за плечом все та же стародавняя берданка. Степка... идет прямо на него, круглоплечая, уверенная, лукаво смеющаяся. Никакой ошибки быть не может — она. Кешка уже видит Степкины глаза. Вот она делает еще шаг, другой, кладет на камень узелок и падает... падает прямо на Кешку. Задыхаясь от бесенячьего смеха, она треплет его за уши, дерет волосы и что-то мурлычет, тихо повизгивая. Но Кешка, опьяненный томительным ожиданием того важного дела, ради которого он здесь, молчит. Он и не пытается уклониться от жестокой и вместе с тем почему-то приятной Степкиной потасовки.
— Да ты что лежишь как байбак?! Вот я тебя! Вот я!.. — Она так надрала ему уши, что они стали походить на оляпистые пельмени, какие стряпают неумехи хозяйки. И волосы торчали, как растрепанный камышовый веник. — Вставай, хватит валяться, байбачина. Узнать не можешь? Думаешь, пригрезилась? Нет! Это — я. Узнаешь?
Кешка и на самом деле походил на пьяного, которого только что разбудили. Наконец он поднял голову, протер глаза.
— Чего не узнать-то? Только не могу взять в голову, откуда ты свалилась.
— В этом вся соль. Вот и угадай. Попробуй...
Подобрав подол платья и обхватив руками колени, она уселась против Кешки. На возбужденном лице ее выступали и радость, и шалая хитрость от сознания своего преимущества перед ним.
— Ты-то чего здесь валяешься, а? Дожидаешься? Кому свидание назначил? А ну признавайся! — не умолкая ни на минуту, тараторила Степка. А Кешка, тяжело хмурясь, еще больше недоумевал. Неужели он заблудился или что-нибудь перепутал? Раз появилась Степка, значит, он где-то близко от заимки. А раз так — Дубровин ждет его совсем в другом месте. Как же?..
— Ты что, шишкой кедровой подавился? Или воды в рот набрал? Отвечай мне, дезертирская твоя душа.
«Дезертирская»? Значит, она что-то уже пронюхала, проныра. Но почему она может знать? Кто сказал ей? Уж не Рыжий ли тут снова вмешался?!
— Чего пристала? — проворчал Кешка. — Ну чего?
— Значит, ты меня не ждал?
— Не ждал.
— И видеть не хотел? Так?
— Не тяни за душу, — сердился Кешка. И кажется, не на нее, на бесшабашную Степку, а на себя за неумение понять, что происходит. И почему эта девчонка крутит и вертит им, как игрушкой. Кто дал ей право?!
— А я поесть принесла тебе, — сказала она мягко, с какой-то уж очень взрослой нежностью. Вскочила, взяла узелок, из которого торчала бутылка молока и перья зеленого лука. — Кушай на здоровье, дезертирик мой. Буду подкармливать тебя. А то родни здесь твоей нету, совсем отощать можешь.
— Нет, что все это значит?! — уже не на шутку злился Кешка.
— Эх ты, пенек осиновый... А тоже мне — следопыт, везделаз... То и значит, что послал меня Василий Андреич! Бестолочь!..
Это уж совсем непонятно.
— Какой еще Василий Андреич, что ты мне морочишь голову?!
— А тот самый, Василь Андреич, дядя Вася, которого ждет не дождется неугадливый ветрогон Кешка. А еще этого Кешку зовут пешка, сладкоежка, сыроежка, — Степка гримасничала и озоровала, а Кешка страшно возмущался. — А неугадливый потому, что бестолковый. Он не знает, что Василь Андреич — мой крестный. Про то мне дед Кайла сказывал самолично.
Теперь уже смеялся Кешка, вцепившись обеими руками в траву, словно для того, чтобы не сорваться с земной поверхности и не улететь куда-нибудь под облака.
— Ну и Степка, ну и артист... Надо же, какие штучки откалывает...
— Ничего не откалываю. Давай ешь, — уже не смеялась, а приказывала Степка, развязывая свой узелок. — Говорить потом станем, есть об чем поговорить.
Кешка с растерянным удивлением глядел то на содержимое узелка, манившего его своим видом и запахом, то на Степку, на ее маленькие, смуглые руки, проворно раскладывавшие куски мяса, рыбы, малосольные огурцы, пахнущие чесноком и укропом. У него заныло под ложечкой, а рот наполнился кисловатой слюной.
— Здорово! — вскрикнул он. — Да как же это, Степка?!
— А вот так. Кушай и поправляйся.
— Как ведь это хорошо-то. Очень даже замечательно...
Он принялся за еду, а она сидела и молча глядела на него, как глядят женщины на своих близких и любимых, когда приносят в луга или в поле долгожданный обед или ужин. Сидят, ощущая запах знакомого пота и почти физически чувствуя усталость хорошо поработавшего человека. Поправив на голове платок, Степка сказала:
— Дядя — так теперь будешь звать Василь Андреича. Понял? Велел сказать тебе, что приезжать сюда пока не будет. Дело не позволяет ему. И помощников своих посылать не станет. Сказал, что заместо начальника меня к тебе приставляет. Так что мне будешь все докладать. Больно-то не задирай нос и не крутись. Мне и деду. Сегодня дед послал меня, а сам куда-то за перевал подался. Дядя Василий... Тьфу ты! Опять... Вчера он заезжал к нам ненадолго. Про тебя разговор был.
— Не обманываешь? — все еще сомневаясь, спросил Кешка.
— Зачем обманывать? Я никогда не обманываю. И привычки такой не имею, — Степка даже чуть посмурнела. — Обманывать нехорошо. Человек не должен обманывать... — Задумалась, вспоминая что-то, потом сказала: — На четвертой ферме тоже один убег. И чего с ума сходят, а еще мужики... Ему надо было в военкомат, а он — в тайгу. А у хозяйки его, у жены, которая в лавке торговала, — у ней растрата. Вот как работают! Дедка сказывал, что милиция забрала ее. В избе все описали и запечатали...
Кешка не перебивал — он старательно нажимал на еду, да и не все ли равно, кто и откуда еще убежал. Напившись густого, с мягкой полынной горчинкой молока, он облизнулся, как теленок, и сказал:
— Вот и подзаправился. Спасибочка. Давно так не приходилось.
— А что не доел — возьми, — распорядилась Степка. — Эта еда завтра тебе сгодится.
— Так-так... — сказал Кешка. Скучающе поглядел по сторонам. — А что же мне теперь делать? Ждал, что придет Дядя, даст новое задание...
— Дядя сказал: что делать — ты знаешь и выполняй все в точности. А вот что такое ты знаешь и что должен выполнять — этого не сказал он. И дедушка про то не знает.
Растирая в пальцах листок душистой мяты, Кешка жался и сомневался. Ему и верилось и не верилось. Никогда бы он не подумал, что такое ответственное дело могут поручить Степке. И кто? Сам Дубровин! Парню или на худой конец мальчишке, такому, как Ларька, — этому можно поручить и такое, — но Степке... А она сидела подле него и ждала.
— Говоришь, что я должен тебе докладывать? А может, написать? Записку или рапорт какой?
— Писать он не приказывал. А вот докладывать — это уж в точности. И все до капельки.
— А ты запомнишь?
— Чего не запомнить? Я что хошь запомню. Вот, например, глаза твои — я и во сне помню. И уши твои во сне вижу.
— Балаболка!
— А ты? Теленок, и правда что теленок, только мычать не умеешь...
Кешка начал рассказ. Он говорил о своих встречах в тайге, о приключениях, какие с ним были, а она слушала. Слушала с таким вниманием, что ни разу не улыбнулась. Иногда по ее настороженному лицу мимолетной тенью скользил испуг, и тогда она почему-то начинала часто-часто дышать, будто ей не хватало воздуха, а руки не находили себе места.