— Однако, не высовывайся больно-то. Поглядывай, — с печальной предосторожностью сказала она.
— У меня голова на плечах.
— У них тоже голова, а не горшок с дыркой...
Кешка рассказал все, что можно было рассказать, что он считал возможным — это ведь не Дубровин! И тем не менее он несколько раз повторил, чтобы Степка передала Дяде все в точности. Договорились о дне новой встречи. И теперь уже совсем успокоенный, он ждал, когда уйдет Степка. Но та и не собиралась уходить. Опять она была веселая. Опять насмешничала. Потом забралась на большой камень и принялась по-шамански выделывать руками. Подпрыгивала, кружилась, трясла головой. Все у нее двигалось, все играло, а рожи — каких только она не строила! Кешка приходил в изумление и думал: «Надо же! Китайским фокусникам еще учиться да учиться у нее. В носу у них еще не кругло так-то выделывать...»
— В броднях-то, однако, неловко выкаблучивать? — заметил Кешка. — Туфельки требуются для такого раза.
— Беда какая! В броднях ноге мягче. Легко в них!.. Сними меня отсюда. Ну, испугался, что ли? Или силенки не хватает?
— Силенки, говоришь?
— А то как же!..
Кешка подхватил Степку и вместе с ней закружился. Весь мир помчался куда-то с бешеной силой: перед глазами кувыркались сосны и камни, перевертывались хребты, пестрыми полотнищами трепетали под солнцем луговины. У Кешки захватило дыхание, а Степка, радостно повизгивая, летала вокруг него, как ласточка, на вытянутых руках. Кешка замедлил кружение и остановился, едва удерживаясь на ногах. Поставил девчонку на землю, шлепнул ее пониже спины ладонью и, счастливо захохотав, упал в траву.
— Дина Дзадзу!..
— Больно-то не охальничай! Нельзя по этому месту! — строго крикнула Степка, загораживаясь рукой. — Мама сказывала, парни любить не станут.
— Ну и пусть... Пусть парни не любят! — смеялся он беззаботно и радостно. — Не тужи о парнях, не думай. Рано об них думать, все будет хорошо. Все как надо!..
Липат и Батя
Под тенью черемухи возле ключа сидели двое: один постарше, обросший волосами, в наброшенной на плечи дырявой, местами подпаленной шинели, другой моложе, с недельной небритостью на узкоскулом лице, в засаленной, как у скотника, телогрейке, в пилотке, едва державшейся на виске.
— Такие дела-делишки, Батя, — сказал тот, что помоложе. — А когда к завершению придут эти дела-делишки, однако, и сам Дядя в толк не возьмет. Ничего не сказал. Там, слышь, узнаешь. И вот я, стал-быть, перед тобой как лист перед травой. А зовут меня...
— Знаю — Липат.
— Как узнал?
— На то я и Батя. Детей своих сам крестил.
— Порядок. Имя-то у тебя партизанское — Батя. Ладно придумано... Интересуюсь, какие права-обязанности предстоит мне выполнять по штатному расписанию?
— Ты часом в финчасти не служил?
— А что?
— Да язык у тебя сильно замысловато выписывает, ни дать ни взять как рондо у импортной самописки.
— Не угадал, а говоришь, сам крестил своих ребятишек. Ротный каптенармус призыва тридцать седьмого года!
— А ведь и правда — вылитый каптер! — довольно хохотнул Батя, поглаживая всей крупной ладонью бороду.
— В данное время — ранбольной, освобожденный по этой уважительной причине на четыре месяца для домашней поправки.
— Ну, за четыре месяца, бог даст, управимся, — сказал Батя. — Должны управиться. Что же касаемо «штатного расписания» — тут мы с тобой одного ранга. Дождемся первого зазимка, сделаем свое дело. Доложим чин-чином и отправимся к новому месту службы. Устраивает?
— Особых возражений не имеется...
Батя — это и есть Ветлугин. Без малого две недели, как поселился он в глухом, удаленном от жилья урочище. Оброс бородой. Тайгу он знал хорошо: родился и вырос в ней и военную службу начинал в таежном гарнизоне. И потому считал, что лучшего места для «оседания», а тем более для зимовки искать нечего. Здесь когда-то трудились старатели, исковыряли гору шурфами. Понаделали выработок и ходов сообщения, как кроты. Золотишко, видимо, поиссякло, работа встала, старатели бросили свое хозяйство и ушли. И уже многие годы здесь бушевали дикие заросли пихты, осины, березника. В пору линьки приживалось робкое обессиленное зверье и нелетная беззащитная птица.
Обследовав старую шахту с горизонтальными выходами на поверхность, Батя нашел, что здесь даже в сильные морозы можно укрыться и неплохо прожить, особенно если сделать кое-какие запасы провизии.
— Ежели не секрет, сколько по строевой записке значится активных штыков в нашем полку? — поинтересовался Липат.
— По строевой записке?.. Пока — я да ты да мы с тобой. Впрочем, есть еще Анисим — отставной сержант ведомственной милиции и тоже из ранбольных. Рыбу пошел ловить.
— Та-ак, — что-то соображая, произнес Липат. — Насколько я разбираюсь в военном искусстве, супротивная сторона имеет некоторое превосходство в живой силе и в технике?
— Имеет. Дядя предполагает, что к настоящему времени их — этой «супротивной стороны» — что-нибудь около двух десятков. Большинство с оружием: у кого свое, отечественное, у кого трофейное. Есть и с охотничьим. И боеприпасов в достатке.
— Так, так... А по какой причине они оседают именно здесь? — спохватился Липат.
— В точности объяснить не могу. И Дядя про это не сказывал. Может, осторожничает, сами, дескать, придет время, поймете и разберетесь. А может, и сам покуда догадками довольствуется. — Батя свернул цигарку, достал из кармана кремень и, придавив к нему большим закопченным пальцем кусочек трута, высек кресалом искру. Делал он это обстоятельно, как, вероятно, добывали эту бесценную искру наши далекие предки, не знавшие иного способа получения огня. Затем раздул искру и, когда сухой трут задымил, прикурил цигарку. — У меня, конечно, есть свои соображения по этой части.
— Интересно бы знать.
— Граница недалеко. Может, надежду какую питают. А еще одна причина — глушь, пожалуй, поболе тыщи километров от железной дороги: ни комендантских патрулей, ни милиции — ничего нету. Благодать! В тайге кержацкие заимки встречаются. А кержаки — из них кое-кто все еще стародавностью бредит, а есть и такие зимогоры, которые антихриста поджидают. В коллективизацию они беглых кулаков подкармливали да от властей скрывали, в настоящий момент поддерживают всяких «калик перехожих», бродяг, ну и этих, конечно.
— Это уж из политграмоты, Батя, и притом неконкретно.
— А другого и я не знаю. Вместе разбираться станем. Дядя, случаем, не рассказывал тебе, какие тут редкостные находки случаются?
— Не рассказывал.
— Нынче весной у одного кержака на пасеке румын целый месяц жил.
— Румын? Откуда мог взяться?
— Обыкновенный рядовой солдат румынской армии. Воевал, был в лагере для военнопленных, немцы, говорят, отколотили его, как своего нерадивого союзника. Вот он и убежал из лагеря и сюда пробрался. Кержак приютил. И все дело, оказывается, в том, что румын-то шибко богомольный. А может, только прикидывался таким. Вера у него, конечно, не кержацкая, но сходная.
— Его, надо полагать, поймали и с почетом препроводили куда следует?
— В том-то и дело, что не поймали. От кержака он ушел, но здесь не появлялся. Где-то шатается.
Над головами шелестела жесткая, налитая карминовым соком листва черемух. От гладких осклизлых камней пахло илом и прелыми листьями. Несердито журчала вода, словно вела бесконечный разговор с лесом, с горой, с травами. Изредка на камни садились кокетливо-проворные трясогузки, выхватывая из сырых трещин личинок и комаров.
Посвистывая, суетливо бегали по мочажине кулички-воробьи— блюстители порядка. Вот из-под камня выполз уж с ярко-красным венцом на голове, сторожко огляделся и пополз дальше... Созерцая эту тихую тайную жизнь, наверно, ни Батя, ни Липат не думали уже о войне, не вспоминали госпиталей с их крутым запахом карболки и хлороформа. Липат лежал на боку и задумчиво грыз кедровые орешки. Может, он думал в эту минуту о том румынском солдате, который так же, как и он, лежит, возможно, где-нибудь на берегу ручейка и слушает его чужестранную болтовню.
— Тут, знаешь, и такие попадаются, которые трибуналом заочно... — в хмуром раздумье заговорил Батя. — Совершил преступление, убег от суда... в таких случаях известно. Все доказано. Трибунал приговорил, а привести в исполнение — не привел.
Липат поднял на Батю глаза.
— Ну и как же?
— Скажу то, что объяснил мне Дядя: суд их судил, ему и распоряжаться ими.
— Суд-то распорядился, раз приговор вынес.
— Я так рассуждаю: в военное время всякое случается. Мыкаются иные и туда и сюда и сами не знают, что им надо. Да и люди опять же не одинаковы. Есть крепкие, как дикий камень, а есть — песок рассыпчатый. Поддался такой страху, не выстоял и бежит, а потом образумится, клянет себя. Только уж поздно — дело сделано. А теперь вот попадется и пусть его, варнака, — на передовую. Никаких с него обещаний, никаких объяснений — пусть кровью своей оправдывается и перед теми, кого обманул, кого обокрал, кого в беде бросил, перед живыми и перед мертвыми, перед законом и перед своей совестью. Понял или нет?
— Понять-то вроде понял, но...
— Перебить их — хитрости много не надо. Тут бы, Липат, и без нас управились. Не в этом цель. Так что предупреждаю, чтобы потом разговору не было. — И хотя это было сказано негромко и просто, но в старшинском баске Бати прозвучали нотки приказа. — Мы с тобой в тихой разведке, а как и что будет дальше, дело покажет. Не догадаемся — начальство подскажет...
Много передумал Батя за эти дни. Не раз в мыслях разговаривал с Дубровиным. И старался запомнить все, что приказывал он. В одной из последних бесед Дубровин сказал ему: «Для того чтобы помешать Астанаю сколотить банду, — а Дубровин почему-то уверен был, что Астанай обязательно примется за это страшное дело, — надо прибрать дезертиров к своим рукам раньше, чем это успеет Астанай». Трудно это или легко? Наверно, нелегко. А еще Дубровин сказал ему: «Гоняться за каждым в отдельности — пустое занятие, Ветлугин, д