а и оборачивается оно, как видишь, не всегда в нашу пользу. И еще одну сторону дела надо помнить: убежденный враг, идейный, так сказать, он сейчас в лес не побежит, скорее к немцам махнет, потому что у него, у «идейного», есть какие-то цели и даже свои принципы. У этих другое: любой ценой спасти свою шкуру. И вот поэтому самому заниматься каждым прохвостом — это уж непростительная роскошь. Решать надо одним разом!..»
Прошло без малого две недели, а он, Батя, наладил контакт пока только с тремя бродягами, которые странно насторожили его: среди них не оказалось ни одного из тех, кого они ищут. Эти первые контакты с таежными обитателями, однако, не обезнадежили Батю, он по-прежнему верил, что все еще впереди. «В подходящий момент сами придут», — думал он и, кажется, уже видел этот «подходящий момент».
— Вот что, Липат, — заговорил он, — когда ты проходил мимо озера, заметил развалины? Заимка когда-то стояла там.
— Ну, заметил. И что из этого?
— Придется тебе сходить туда.
— Пошто это в такую-то даль? Туда, пожалуй, километров двенадцать наберется.
— Ежели не больше...— Батя отплюнул окурок, который, описав параболу, упал в прибрежную сырость, обтер тыльной стороной ладони губы и сказал: — Приметил я там самогонный аппарат, без надобности валяется. Так вот ты ступай и доставь его сюда.
Липат недоверчиво покачал головой.
— Ну-ну, мудришь, Батя? Мне малость невдомек твоя задумка.
— А ты не спрашивай. Выполняй, что приказывают. Я все-таки старшина, да еще и сверхсрочной службы. Вот так и порешим, каптенармус...
Султан и Сохатый
Вчера Кешка встретил еще двоих. Поднялся на косогор, чтобы отдохнуть в своем «логове», и вдруг — гости. Конечно, не обошлось без конфликта, без короткой потасовки. Но это уже не столь важно. Потом сами же смеялись друг над другом. И пуще всех хохотал Султан, которого Кешка так подкинул, что он сперва ткнулся головой в камни, а потом отскочил и покатился по косогору. Под глазом у Султана сразу вздулся синий фонарь, а из разбитого носа долго не унималась кровь.
— Про тебя немножко слыхали, — пошмыгивая расквашенным носом, говорил Султан. — Рыжий про тебя сказывал. Сила, говорит, есть немножко. Потому один хочет жить.
— Не знали мы, что это твоя нора, — хриплым басом заметил дружок Султана — нескладно-рослый и угрюмый Сохатый. Непропорциональным сложением своим и увесисто пухлой верхней губой, нависшей над ртом, он действительно напоминал этого таежного великана. Нескладность подчеркивалась еще и тем, что на его широченных плечах буквально раздиралась по всем швам какая-то старомодная бабья кацавейка, надетая на голое тело. — А мы ничего. Мы так, значит... Припухли часок на твоих перинах. Мы ничего, — хрипел Сохатый, щуря ленивые и тупые глаза. — С горы спустились, глядим, х-хы... дыра какая-то. И завалились. У тебя как тут? Покусать ничего не сыщется? В брюхе ровно черти грызутся.
Кешка тоже был голоден, но не поскупился: разложил перед гостями все, что осталось от Степкиных харчей.
— Кушайте, господа.
— Х-хэ, господа... А испить у тебя не найдется? Шибко испить охота.
— Может, ты еще и гаванскую сигару у меня запросишь?
— Хы!.. Да я... Я так, к слову, господа...
— Если к слову — сбегай на речку да и принеси, и мы попьем.
— Правда твоя, — подхватил Султан, — Не серчай, пожалуйста, Горбыль. На Сохатого тоже серчать не надо, он немножко плохо головой работает. Немножко бестолковый бывает.
— Скажешь: бестолко-овый, — рявкнул Сохатый. — Покуда я хожу за водой, ты и сожрешь все. Я знаю тебя, толкового.
— Раз такое дело — воду отставить! — распорядился Кешка. — Порубаем, а потом видно будет...
— Сохатый — он глупый человек, ленивый шибко, — заговорил Султан, когда они, расправившись с едой, наконец уговорили Сохатого принести воды и остались вдвоем. — Военкомат ошибку давал. Его в сумасшедший дом надо. Ума совсем нету. Сырое мясо жрет, рыбу сырьем кушает. Аллаха нехорошо материт. Свою мамашку-папашку тоже матом ругает. Не уважает. Знаешь, почему такой смешной одежа на нем?
— Скажешь, так узнаю, — бросил Кешка.
— Ой-ей, смех одна... — Султан был тех же лет, что и Сохатый, — не больше тридцати. Низкорослый, с лицом ногайца, борода торчала тремя клочками: на подбородке и по клочку на плоских угловатых скулах. В узких, слегка скошенных глазах у него было что-то цепкое и хищное.
— Из бани удрал. Понимаешь? — ядовито посмеивался Султан. — Совсем голый. Шаровары, гимнастерка — все в дезокамеру пускали. Баня на берегу речки стоял. Сохатый зашел в нужник, немножко ждал, думал немножко. Вышел на двор, в речку прыгнул и удрал. Хвалился, сколько много людей напугал своим бесштанным положением. Ох-хо-хо, ничего не стыдился. Одна бабка жакетку свою отдала. Штаны и сапоги у мужика украл. Нехороший человек Сохатый.
— Мы с тобой хороши, — проворчал Кешка. — Чем мы лучше его? Убегли в штанах и рубахах, не нагишом. Вот и вся разница.
Пришел Сохатый. Поставил перед Султаном бутылку и банку из-под консервированных яблок, наполненные водой.
— Пей, сульманская твоя морда.
— Пожалуйста, опять оскорбление пускает, — пожаловался Султан.
— Возьми и ты оскорби. Или по шее дай! — Кешка, сощурив глаза, улыбнулся: Сохатый чуть не на две головы был выше Султана. — А обижаться ни к чему. Да и болтает он не для оскорбления. А ты петушишься. Должен спасибо сказать ему за воду, а ты — оскорбляет!..
Сохатый уселся между двух камней как в старомодном кресле и засмеялся.
— Бактист ба-а-альшущего тайменя пымал, — размахнул он руками. — Вот экого! Истинный бог, не вру!
— А чего не попросил у него на жареху?
— Зачем просить? — пылко вмешался Султан. — Совсем не надо просить. Зачем унижать себя? Взять и тащить скорее.
— Он для себя ловит.
— Ой-ей, Горбыль! Твоя ничего не понимает. Бактист — поганый душа. Нехороший человек. Беги, Сохатый, забирай у него таймень. Тащи, хороший шашлык будем жарить. Давай, пожалуйста.
Сохатый лишь усмехался глуповато и молчал. Кешка, поглядывая на него, думал, что он не подчинится чужой воле, но не угадал. Сохатый тяжело вылез из своего «кресла» и с несвойственной ему проворностью побежал, спуская с горы каменную крошку.
— А ты говоришь: оскорбляет, — заметил Кешка, прислушиваясь к гулкому бегу Сохатого. — Да он за тебя в огонь и в воду. Скажи ему, и он не только рыбу отнимет — голову свернет этому Баптисту.
Султан, легонько растирая рукой синяки на лице, молчал, что-то обдумывая. На ногах у него были огромные резиновые сапоги, какие носят бергалы[10]. Казалось, не только его короткие с врожденной кривинкой ноги, но и весь он вместе с животом умещался в этих сапогах-скороходах, даже штанов, какие они, не было видно. На грязную, когда-то белую рубаху была надета жилетка, а на голове — фуражка с малиновым околышем.
Разглядывая его необычное одеяние, Кешка сказал:
— А ты, как видно, тоже умудрился смотать удочки из строя.
— Совсем негодный. Белобилетник я. Никогда в армии не служил. Теперь тоже не берут.
— А чего в тайге шатаешься?
— Мое дело, воздух чистый. Слобода. Птичка поет. Где хочу, там и жить стану.
— Ну-ну, свобода... А сапоги?
— Чего сапоги? В таких сапогах каждый человек ходить может.
— Еще бы?
— Махнем?! — с ходу предложил Султан. — Мне немножко великой. Тебе самый пора будет. Меняем, да?
Кешка не ожидал такого поворота дела, задумался. А что, если принести свою первую жертву? Поверят в мою доброту и несмышленость или нет?
— А придачу?
— Ты давай придачу! — с радостью ухватился Султан, понимавший, как видно, толк в торговых сделках.
— Мне и без придачи неплохо. В твоих резинах нога потеть станет, а в моих она — барыня.
— А, без придачи пойдет! — махнул рукой Султан и поспешно сбросил с ног порядком надоевшие обутки. И Кешка снял, правда, без охоты и уже с сожалением, только ради того, чтобы не оказаться в «трепачах». Султан возрадовался.
— Моя нога тоже немножко барыня будет. Не обманул. Честно сделал. Хорошо сделал.
— Какой толк обманывать тебя — ну сам посуди?
— Все обманывают. Каждый человек обманывает. — Султан натянул сапоги и, звонко прицокивая языком, принялся топать, подпрыгивать, словно хотел еще и еще раз убедиться в том, что на сей раз обманули не его, а он обдурил этого длинноногого недотепу. — Человек обманывал меня тыщу раз. Бабушка обманывал. Мулла тоже обманывал.
— Потому и не веришь никому?
— Никому. Своя жена тоже верить нельзя. Аллаху тоже. Никому!
— Да-а, плохо так-то жить.
— Зачем плохо? Хорошо. Сам себе верю, хорошо бывает.
Султан сел на камень, расставил ноги, обутые в удобные Кешкины кирзачи и, опершись ладонями на коленки, сказал:
— Одному себе верить надо... Русский пацан народится, его в русский мечеть таскают, в холодной воде немножко купают. Крест на шею надевают. Татарин, казах, башкир, киргиз — так не делают. У нас другой закон. Немножко подрастает пацан, мулла приходит, берет пацана на свои руки, штаны снимает, немножко хватает — чик и готово! Больно бывает. Кровь течет. Пацан кричит.
— Так-то при царе Горохе делалось, — возразил Кешка. — Вот я даже совсем не крещеный. И не верующий. Зачем мне это рассказываешь?
— Слушай, не мешай, пожалуйста, — умолял Султан. — Про своя жизнь буду говорить. Пожалуйста... Меня долго не могли обрезать. Революция случилась, война. Мулла сбежал к белым. Мечеть сгорел. Человек такой, который резать умеет, не нашелся вовремя. А когда нашелся, я не хотел. Большой стал. Понимать немножко стал. Больно. Отец-мать в другое место уехали. У бабушки жил. Бабушка шибко-шибко верующий был и совсем не хотел, чтобы необрезанным я остался. Ругает, говорит: ты совсем басурман поганый. Любить не будем. Жалеть не будем. Одевать-обувать не будем. Аллах не прощает такой безбожный человек. На том свете вешать тебя за эту штуку будут. Хорошо, да? Тогда будешь кричать «больно». А я сказал: не дам резать. Бабушка говорит: «Проси что хочешь — все тебе будет. Только немножко резать давай». Дядя пришел — тоже просит. Тетя тоже просит. Соседи пришли. Говорят: хочешь — лошадь тебе покупаем. Граммофон с большой трубой дарить тебе будем. Гармонь покупаем. Давай резать. Я говорю: велосипед покупаете — даю немножко резать. А почему так говорил, не знаешь? A-а... В лавку три велосипеда привезли. Кто хлеб много сдавал, шерсть, мясо, яички, велосипед продавали. Новый. Красивый. Блестит. Звонок: динь-динь-динь. Хороший велосипед! Бабушка сходила в лавку и говорит: будет у тебя велосипед. Слава аллаху, помогает немножко. Поглядел в окошко — старший братишка Равиль ведет новый велосипед. На двор завел, в сенях поставил: динь-динь-динь. В избу зашел и говорит: счастливый ты! Мне паршивый игрушка никто не давал. Тебе прекрасный велосипед дают. Тебя все любят, меня нет. Весь день я был счастливый, много радовался. Велосипед изучал, руль туда-сюда вертел, педаль крутил, немножко звонок звонил. Утром мулла пришел. Штаны с меня снимал... Ой-ей-ей, как я кричал. Больно было. Плакал. А бабушка, дядя, мулла — все радовались. Шашлык кушали, плов ели, кумыс, вино пили. Не помню, как спать ложился, так болел все. Утром проснулся — побежал скорее в сени велосипед изучать. Нет велосипеда