— Он еще жив остался?
— Еще бы, таким везет. Покарябало малость. А машинешка закруглилась. Укатали сивку крутые горки. Груда железок да облачко гари вонючей — и весь остаток. Меня крепенько кувыркнуло. Кровища изо всех дырок хлещет и света белого не вижу. Проморгался кое-как и давай Камбалу ухорашивать. Усадил к дереву, сунул в руки кусок хлебушка и баранью косточку. Сказал, пошел транспорт искать. А сам оторвал баранку от рулевой стойки и айда-пошел.
— А баранку? — удивился Кешка. — Зачем баранку-то?
— А шут его знает. Вгорячах... Когда моряки покидают тонущий корабль, сказывают, что штурвал и компас забирают с собой. А если позволяют возможности — якорь тоже берут.
— Удивительно.
— Не очень... Но чем в тюрьме сидеть, да еще из-за косоглазой Камбалы, лучше уж... — обхватив руками голову, он как-то неловко сгорбился и долго молчал. — Н-да... Болтался как чумной дня два, пожалуй. В башке никакого просветления: боль и муть соленая, а на сердце крысы дерутся. Контузия — музыка не шутейная. А тут один тип повстречался, «пожалел», хлебом накормил, а потом свел с Хозяином, тот по первости обхаживал меня, обнюхивал... Но ему, видно, не такой калибр требуется. А мне и невдогадь было, куда без ума-то втюрился, после дотумкал. Сейчас я вот вроде на своих ногах стою: в черепке посветлело, к размышлениям потянуло, значит, на поправку дело пошло...
Кешка уже ни о чем больше не спрашивал. Над ними тихо шумели пожелтевшие лиственницы. Тоскливо перекликались синицы. В безоблачном небе в неведомые дали плыл журавлиный клин.
Верный выстрел
Кешка проснулся и, ежась от холода, вылез из своего логова. Было еще совсем рано, солнце грело плохо, на траве, на кустах, особенно на иголках хвои, как царские драгоценности, сверкали капли росы. И опять встал перед Кешкой тот же вопрос: правильно он поступает, ни к кому «не припариваясь», или нет? Степка передала ему указание Дубровина, в котором он не нашел ничего нового: «Вживаться, осваиваться, привыкать». Узнать по возможности всех. Лучше изучить. «Лучше изучить»... Но это ведь не означает, что нужно «привязаться» к кому-то и ни на шаг не отходить от него? Сейчас он куда захотел, туда и пошел, и нет никому дела до него, а «привязанного» будут спрашивать, за ним будут доглядывать, и не потому, что в чем-то заподозрят его, просто из интереса, не появился ли у него лишний кусок или картофелина.
Снизу поднимались Баптист и Сохатый. Кешка недовольно проворчал: «Только вас мне сейчас и не хватало, гости дорогие». Он взял ружье и скорым шагом направился в гору. Эти двое уже надоели ему, первый — своими проповедями, второй — дуростью.
Укрывшись на гребне откоса, он стал наблюдать, как Сохатый первым заполз в его вольфшанце, но вскорости выбрался оттуда и что-то объяснял Баптисту, размахивая руками. Но уходить они, кажется, не собирались, потому что оба расселись у входа и стали разводить огонь.
— Улов принесли, — прошептал Кешка. — Ну и пес с ним, с уловом, обойдусь...
Перевалив через хребет, он взял направление к скалам — к Рыжему. Они все еще приглядывались друг к другу, остерегались, но Кешке все больше казалось, что Рыжий не обманывает его. Рассказывая и как бы переживая все заново, он старается не только осмыслить содеянное, но и осудить свой поступок, а быть может, и найти какие-то смягчающие вину обстоятельства.
На этот раз Кешка подошел к скалам с другой стороны. Как всегда, остановился, чтобы оглядеться. Рыжего заметил сразу — он лежал в траве, опершись спиной на округлый, как воловий лоб, камень, и что-то жевал. Против него, подложив под грудки телогрейку, лежал человек. Кешка пригляделся: нет, такого он, кажется, еще не встречал. Был он, пожалуй, одних лет с Рыжим — невысокий, такой же лохматый. Они разговаривали. Кешка, напрягая слух, старался уловить голос того незнакомца — говорил он почему-то раздраженно и развязно. Кешке, однако, показалось, что голос этот он уже где-то слышал. И теперь, вглядываясь в «новенького», пытался вспомнить. А «новенький» между тем, продолжая что-то доказывать Рыжему, сердился и еще злее ругался. «...Это уж точно: он! — услышал Кешка. — Я его, гада, темной ночью ни с кем не спутаю. И девка такая. Ну знаешь, у-у-у... Он!» Рыжий, зажав в зубах стебелек травинки, глядел в землю, словно залюбовался какой-то букашкой или цветком. «Может, и так, может, твоя правда, — оторвав взгляд от земли, сказал он. — А вот поверить — это уже предоставь мне. У меня и своя голова есть и тоже кое-что соображает». «Голова, знаю, что есть, но она совсем ни при чем тут, — не унимался «новенький», — тут знать надо. А в том, что говорю, уверен, как в себе. Знаю его. И Хозяина упредил, нравится тебе это или нет, но что сделал, то сделал». Рыжий повернулся на бок, похоже, и он на что-то сердился, но спорить не спорил. «Новенький», подсунув под голову скомканную телогрейку, улегся на спину.
Кешка гадал: кто этот человек? Он вдруг заинтересовал его больше, чем все остальные. Прижавшись щекой к шершавой коре листвяка, изрытой глубокими бороздами, он насторожился. Но услышать уже ничего не услышал и решил не мешать их беседе — отошел. Восстанавливая обрывки фраз и размышляя, он предполагал, что разговор мог идти о нем. Это его встревожило. Но потом он успокоился и забылся, подумав: если разговор о нем, Рыжий скажет или намекнет при случае. Ну а если не произойдет ни того, ни другого, Кешка будет знать, что верить Рыжему, так же, как и всем остальным, нельзя...
А дни стояли светлые, ласковые, и не подумаешь, что где-то за каменными хребтами притаилась стужа. Пройдет совсем немного времени, и на тайгу навалятся мохнатые тучи, день-деньской будет моросить дождь, а потом шуршащим холодком падет первый зазимок. Не хотелось верить этому, и потому на душе по-прежнему было хотя и не очень спокойно, но тепло. Сегодня Кешка опять весь день думал о Степке, о Кайле. Его тянуло к ним, на заимку и вместе с тем что-то удерживало, мешало.
Пробираясь вдоль речки, он с легкомысленным равнодушием футболил грибами, то и дело попадавшимися под ноги. Грибы были дряхлые, набитые червями. Потом он спугнул табунок рябков, которые, разлетевшись, расселись на ближайших деревьях.
«Подшибить разве парочку?» — подумал он. И в это время услыхал раскатистый гул, словно где-то упало дерево. Прислушался. Вскоре этот странный и не очень далекий гул повторился: что-то сорвалось и низверглось вниз. Противоположный берег местами как бы нависал над рекой многотонной глыбой дикого камня. Порожистая река шумела и клокотала, а там, где кончались пороги, под бесовскими хороводами суводей таились рыбные ямы. Когда Кешка обошел некрутую «заногу», перед ним открылась будто другая река — прямая и светлая, в сиянии радуг над ревущими падунами. И вдруг опять совсем недалеко от него раздался гул — в реку со скалы, кувыркаясь, грохнулось бревно. Кешка поглядел наверх, но там ничего не заметил, зато внизу он увидел человека, который стоял по колено в воде и ловил рыбу. И как ловил! Без какой-либо снасти. Просто руками выхватывал из воды рыбину и кидал ее на берег. Никогда Кешка еще не видал столь ловких и удачливых рыболовов и потому с удивлением залюбовался. В сторонке чуть поодаль лежала котомка и бродни рыболова, а на сучке прибрежной ольхи висел карабин, и уже это дало Кешке повод для догадки, что перед ним не просто рыболов.
Не успел Кешка приглядеться к нему, как на том берегу сперва затрещал валежник, а потом послышался зычный рев. Рыболов неестественно взбалмошными прыжками кинулся к берегу. Но добежать до ольхи и схватить карабин ему не удалось: большой бурый медведь, поднявшийся на задние лапы, встал на его пути. Подобрав обломок молодого деревца, рыболов принялся размахивать им, как дубиной. А медведь, страшно взревывая, все больше ярился и продолжал наступать. Затем он хватил лапой по обломку с остатками корневища, руки рыболова не удержали — корневище взлетело вверх и, описав дугу, упало в воду. Рыболов метался из стороны в сторону, подпрыгивал, махал руками, будто играл с ручным зверем, а сам все норовил обойти его и дотянуться до сучка, на котором висел карабин. Но медведь, остервенев, с ревом лез на него. Рыболову наконец удалось схватить телогрейку, и он кинул ее зверю на морду, но медведь тут же разодрал ее на куски. Кешка с безумным удивлением глядел на этот неравный поединок и, кажется, совсем не думал, что надо предпринимать какие-то действия. А рыболов все метался, все прыгал, все хотел перехитрить зверя, а когда он пригнулся на своих коротких пружинистых ногах, чтобы уклониться еще от одной звериной атаки, медведь прихлопнул его лапой. Рыболов упал. Кешка вздрогнул и тотчас, вскинув ружье, выстрелил. Медведь сунулся мордой в землю, грузно осел и всей тяжестью туши придавил рыболова. Перезарядив ружье, Кешка перебрался на тот берег. Зверь бился о землю и уже не ревел, а стонал, не в силах подняться. Для верности Кешка всадил в бок зверя охотничий нож, оттащил его в сторону и склонился над рыболовом. Тот дрожал и бормотал что-то невнятное. Правое плечо его было ободрано, и сквозь лохмотья сочилась кровь.
Как можно осторожней Кешка приподнял его и уложил под деревом. Рыболов открыл глаза, сперва застонал, потом заплакал.
— Чего рассопливился, ну? — сказал Кешка, вытирая о траву окровавленные руки. — Жив — и хорошо. Радуйся! Перевязать надо и промыть бы неплохо — у него, у косолапого, на лапищах-то какой только грязи не бывает... — Собрав куски телогрейки и, стащив с рыболова разодранный пиджак, подсунул все это добро ему под голову.
— В мешке там... — едва пошевелил рыболов почерневшими губами. — Тама-ка баклажка со спиртом... Эх ма... Вот и сварил уху... А где он? Где этот?..
— Кто?
— Да этот... Знать, убег, сволочь...
Кешка принес котомку, бродни, снял с сучка карабин — положил возле рыболова, а тот почему-то неспокойно поглядел сперва по сторонам, потом — на него, но ничего не сказал, закрыл глаза, чтобы не видеть, как этот парнишка станет врачевать его. Рана оказалась неглубокой и, видимо, не опасной для жизни — рваная, с царапинами вокруг и потому сильно кровоточила. Когда Кешка промывал ее спиртом, рыболов скорготал зубами и как-то сдержанно выл. Скуластое, в мелких морщинах лицо его блестело от пота, от мученических страданий наливались кровью глаза. Волосы, местами прох