ядя. Что не возьмет глаз мой — подправит ухо. А язык — без него конечно же скучно бывает, но меня ведь послали глядеть и слушать, а не соревноваться с ними в ораторском искусстве, я не агитатор и даже не солдат. Я — раз-вед-чик... А у разведчика язык должен быть покороче, чем у всех других, хотя бы на полсантиметрика... А еще — «Ты — охотник по воле деда Силуяна. Всегда помни об этом»...
Шли они вдоль петлястого и ворчливо-шумного ручейка, сбегавшего с гор. Шли довольно долго и все в одном направлении — на запад. Кешка на какое-то время оказался впереди Кулака, но тот, догнав его, приказал:
— Иди сзади, нехорошо мне, когда ты болтаешься там, как не знаю что...
На чистой еланке Кешка заметил двух лошадей, тревожно поднявших из травы гривастые головы.
— Кони!
— Вот и дело: сей момент мы обратаем их и того... — сказал Кулак. — Верхом сидеть можешь?
— Мальчишкой, бывало, катался.
— Мальчишкой? А ты што, мужиком считаешь себя?
— Я-то? — стеснительно помялся Кешка. — Покуда еще не настоящий мужик, но и не баба.
— Это да, — засмеялся Кулак. — Х-хо, правильно: ни то и ни се, стал-быть... Но хитрющий ты, парень. Это я самолично вижу. Меня не омманешь.
Оглядевшись, Кулак полез в кусты и вскоре вернулся оттуда с двумя уздечками в руках, одну кинул Кешке.
— Игреньку лови, он не уросливый, а я — карьку
Крадучись, Кулак подобрался к лошадям, сцапал за челку рослого пузатого мерина, накинул ему на голову уздечку и тотчас же, не дав отряхнуться, сел на него. Кешке не сразу удалось обуздать — конишка взбрыкивал и подставлял ему зад.
— Подходи смелее, не девку, однако, обхаживаешь...
Наконец Кешка обратал игреньку — он и правда был не урослив, и потому как только Кешка взобрался на его пыльную с прогибом спину, игренька надсадно фыркнул и, чувствуя у раздувшихся боков тяжелые Кешкины сапоги и покашиваясь на них, нехотя затрусил вслед за карькой. И опять на Кешку навалились думы. Он был уверен, что едут они куда-то к определенному месту, с определенной целью, поставленной, конечно, Хозяином. «Не решились ли они испытать меня на каком-нибудь новом деле, вроде того «мокрого» грабежа?» От таких догадок холодный пот выступал под рубашкой и становилось жутко. В мыслях своих Кешка снова возвращался к тому часу, когда Султан пришел к его укрытию и сказал, что его требует Хозяин. В этом он ничего не видел особенного, Хозяину надо было сменить повязку. И он поторопился, не предупредив даже Рыжего — тот так и продолжал спать у него. А Султан, не сказав больше ничего, куда-то исчез.
Солнце снижалось, а они все ехали и ехали. За высоким хребтом разгоралось зарево, и вся тайга тревожно притихла. Кешке стало вдруг душно, он, спрыгнув с лошади, опустился на колени.
— Ты что? — обернулся Кулак. — Молиться собрался?
— Да нет, погляди!
— Куда?
— А вон! — показал он на гребень, сгоравший в ярком огне заката.
— A-а... Невидаль какая... — выругался Кулак. — Вставай, поехали... Так-то кажинный день, ежели солнышко...
И опять дорога — то в гору, то под гору, если и попадались кое-где небольшие еланки — их проскакивали галопом. Кулак торопился. У Кешки с непривычки ездить верхом ломило спину, ноги казались непослушными и чужими. Перевалив еще через один хребет, они спустились к реке, и тут случилось нечто похожее на видение. На огромном сером валуне, лежавшем чуть не поперек речного русла, стоял человек. Сдернув с головы пилотку, он принялся шутовски раскланиваться.
— Поклон добрым молодцам!
— Э-э, Липат!.. — радостно вскрикнул Кулак.
— А это что за чучело с тобой? Ты погляди, как он сидит на лошади. Ну и ну, — насмешливо продолжал Липат, выбирая место, чтобы перебраться с валуна на берег. — Сразу видать — кавалерия.
— Что и говорить, — пробасил Кулак, слезая с лошади. — Двадцать лет в лейб-гвардии, слышь, жеребцом служил! Ха-хо-хо... Ну, чего ждешь — слазь, дальше не поедем.
Кешка и в самом деле не то подрастерялся, не то обалдел от усталости, он сидел на лошади, как на сабане, на каком пилят дрова, ноги его неловко болтались, а он, опершись обеими руками на холку, глядел во все глаза еще на одного лесного обитателя. Тот, оступившись в воду, наконец выбрался на берег. Выругался и принялся выливать из сапог воду. Кулак разговорился. И Кешка заметил, что он, разговаривая с Липатом, глядит не на него, а на Кешку, и так внимательно, с такой змеиной проницательностью, как еще никогда и никто не глядел на него.
— Ну, как она? — повалившись в траву, спросил Кулак.
— А так, коптим небо, топчем землю, мутим воду.
— А мы вот... Телохранитель мой, — кивком головы показал он на Кешку. — Хозяин теперь боится одного отпущать, вот и пришпандорил ко мне этого...
Липат бесцеремонно оглядел парня и, будто найдя в нем все необходимые качества для такой роли, хмыкнул.
— Ничего, подходящий, только жидковат. Желудочник, что ли? — уставился он на Кешку.
— Пошто желудочник?
— А так... Кость вроде бы и широкая, а мясом обрасти не поспела.
— Это ты брось, — заметил Кулак. — Кость у него крепко обросла. Одного он так двинул, что тот неделю с припаркой ходил.
Кешка, посмеиваясь, слушал, а сам думал: что это значит, откуда взялся еще один зимогор — Липат, с которым Кулак встречается уже, видимо, не первый раз. И почему нужно было вести сюда его, Кешку?
— Парень он хоть куды, — ехидничал Кулак. — Хозяина вот у смерти из лап вырвал. Под медведем лежал Хозяин-то и уж своим косоглазым богам молился, а он возьми да и подоспей к этому случаю. Вот как... Шустрый, а главное — смекалистый. В тайге недавно, а уж, сказывают, и девку где-то углядел. — Кулак заулыбался, рожа его стала как пирожница — широкая и такая же «просмуглевшая» от масла, шершавая. — Что? Скажешь брешу, обманываю, как Султан говорит? Не-ет, сам видал.
Кешка покраснел, стыдливо наклонив голову.
— А чего плохого, если девчонка какая... — проворчал он. Но сам думал о другом: значит, они всё знают или почти всё. Каждый мой шаг у них на примете. Вот уж не подумал бы, что в тайге можно так знать обо всем.
— Молодежь — она, брат, не растеряется, — заметил Липат. — И правильно делает. А что? Война — штука обманчивая, успевай, а то опоздаешь...
— Покурить али пожрать — не найдется? — спросил Кулак, поводя носом.
— Не обессудьте, любезный друг: кушанья при себе не ношу, а табачок — при нужде и листок березы дымит. Так что угощеньица не того... Вот уж ежели, бог даст, сгуртуемся — тогда конечно...
— Не знаю. Хозяин сказал: не подходит нам такая лавочка.
— Ну что же — это дело полюбовное, никто никого не неволит. У вас Хозяин, у нас — Батя.
— Один хрен-то.
— Да нет, однако, семья без умной головы не семья. А у вас, как погляжу, именно такой головы и недостает, а ежели она и есть, то без царя.
— Это почему же без царя-то?!
— А потому: наколбасили вы в тех местах? Наколбасили. И вот по этой причине вам поживее убираться надо оттудова.
— Н-да. Пожалуй, — мрачно нахмурился Кулак.
Липат раскинул на гладкий лобастый камень мокрые портянки, воткнул между камней две палки и повесил на них сапоги, чтобы стекла из них вода, а затем, кряхтя и морщась, принялся растирать ноги, будто их сводила судорога.
— Живем тихо. Батя не дозволяет шибко вольничать. Говорит: ежели хотите целыми остаться, сидите, как тараканы за печью. А действовать только наверняка и без всякого шухера. Вот так негромко и проживаем. У нас ведь «Ноев ковчег», и хоша он подземельный — все же. А у вас что? Первобытность непроходимая, мрачность пещерная, и вы, стало быть, есть пещерные обитатели. А нам гневить бога не приходится: обжилися, обставилися. — Он помолчал немного и, как-то задорно боднув головой, не утерпев, похвалился: — По секрету скажу. Только уж... Понял? Железно! Заводик винокуренный свой огоревали.
— Да ну?! — в изумлении воскликнул Кулак. — Неужто вино свое?
— Так уж выходит. Попиваем, когда настроение соответствует.
— Ишь ты! Ну и ну, толково сообразили.
— Не теряемся при любых обстоятельствах. Заимку заброшенную нашли. Вот там, посереди всякого хлама, насобирали железяк разных и смастачили. Теперь дело за сырьем, что же касаемо потребителей — их полный комплект набирается.
— Врешь ты, однако.
— Хы, врешь. Проверь! Сам или кого другого пошли — пожалуйста! Гостям мы завсегда рады.
— Да я-то что... А медведи, они, знаешь, в одной берлоге не того, не уживаются.
— Ну, это их дело. У нас свои головы, а они нам кажутся подороже медвежачьих.
— Так-то оно так, правду говоришь...
Они болтали, а Кешка слушал, не вмешиваясь. Он видел, как Кулак глотал слюни, так Липат раззудил у него аппетит. Однако Кешка начинал понимать и другое: Хозяин, видимо, не доверяет ни Липату, ни тем, кого он представляет на этих «переговорах». И ему, Кешке, он тоже не доверяет и послал его сюда с коварной целью: проверить, а не их ли человек этот Кешка и не работает ли он еще на кого-то.
Заметно было, что и Кулак не мог позволить себе ни малейшей самостоятельности, поэтому он сопел, как старый самовар, что-то тяжело и трудно обдумывая. Глубоким вечером, ничего не решив и ни о чем не договорившись, они расстались с Липатом. На еланку, где паслись их лошади, вернулись ночью. Отпустили лошадей, а сами пристроились у вывола, вздыбившегося, как разгневанный зверь, и разожгли костерок.
Кулак, молчавший всю дорогу, вдруг разразился злой руганью, впрочем, ни к кому не адресованной, а просто так, по необузданной привычке своей. Потешив дьявола и всю прочую нечисть, он тоскливо вздохнул.
— Неволя. И здесь ты не хозяин себе. Пешка! Нет человеку свободы, истинный бог, нету. Переиграть бы всю эту штуковину к чертовой матери, раздербанить ее вдребезги и поставить на ней крест. А? — И будто испугался вольности своего языка: видно было, как вздрогнули и жирно надулись щеки под густой бородищей, а из-под шапки на узкий лоб, поблескивая, выкатилась мутная капля пота. — Ты, поди, думку имеешь, что Кулак он и есть Кулак и завсегда был таким страшным бармалеем, как ты сказал. Не-ет, паря, я работу делал: плотничал, камни на карьере рвал, лес валил, в шахте привелось немного поробить. Чижолая работища в шахтах, а мне и нет ничто. Ишачил. И все за грехи: за родительские, за свои, за то, что мать родила меня таким шебутным, за всю жизнь свою непутевую. А вот тут, — стукнул он кулаком себя в грудь, — занозой засело. Ничего не забывается. Так заклинилось, что и кувалдой не вышибешь. Эх, жись наша, богом и чертом клятая. Начать бы сызнова. Я бы, знаешь, пост шестинедельный объявил для себя, а то и на целых полгода — вода да черные сухари, обгрызенные мышами, и боле ни-ни. А потом в цирк борцом бы поступил либо в кузнецы пошел, в молотобойцы. Слыхал, поди, про кузнеца Бусыгина?