— Не слыхал.
— Я там про него... Сказывали нам. Он где-то в России кузнечит. Вот и я бы. У меня, Кешка, карахтер железный, видать, кузнецом кованный. Что задумал, вынь да положь — и никаких антимоний. Будь я тама-ка, на войне, я бы... я бы голыми руками глотки им рвал.
— Кому?
— Ну, этим... — он осекся, в его глазах сполохами трепетали отражения костра: опять он чего-то испугался. — Не думай, правду сказываю. Редко я за нее хватаюсь, за правду-то, но бывает. Больше на силу надеюсь. Она у меня, знаешь, во! — Он потряс тяжеленным, как тыква, кулаком, и даже лошади, хрупко щипавшие траву, пугливо подняли головы. — Да-а, только уж, однако, поздно припожаловали ко мне эти думки. А?
Кешке показалось, что и здесь испытывают его. По своей воле делает это Кулак или по воле Хозяина, конечная цель одна — поймать, запутать парня, разоблачить.
— Не знаю, — почти сердито пробормотал он.
— Ох и хитрован же ты, Кешка.
— Кто из нас хитрован — это еще надо доказать, дядяня Кулак.
— Да, может, ты и прав, — в раздумье вздохнул он. — А вот что опоздал — это, пожалуй, так и есть. Ну и бес с ним. Я ведь кое-что понимаю, не бестолковый. — И тут Кулак опять напомнил Кешке про ту девку, с которой он якобы «застукал» его в тайге.
— Приглянулась мне девка-то, аж все нутро взыграло. Вот ведь как бывает. Дело прошлое, Кешка, признаюсь: версты две крался за ней. Нестерпимо нашему брату без бабы. Жись, она, знаешь... А тогда вот где-то замешкался — на дорогу успела выскочить, ястри ее... На дороге — дохлое дело, дорога — она и есть дорога, сам знаешь. Да и с ружьем опять же она...
Кешка лежал, молчал и не шевелился, и только зубы, казалось, постукивали, как телеграфный ключ. И чтобы не выдать всего, что творилось на душе у него, он вскочил и вдруг захохотал.
— Сдурел?!
— А что? Посмеяться нельзя, что ли?
— Ночью? Вот уж и вправду безумная голова. Дурак...
Нервы, всюду нервы...
Дед Кайла только зашел в избу — Степка тут как тут.
— Молчишь?
Дед повесил ружье и, тяжко вздохнув, опустился на лавку.
— Не видал? — торопила Степка.
— Нет, — почти не размыкая губ, буркнул старик.
— Об чем дяде Васе докладать? Не сегодня-завтра заедет. Ну, чего молчишь?
— Будь ты неладна! — шлепнув по коленям ладонями, в сердцах сказал дед. — Чего ко мне привязалась, стрясогузка?! Я-то что?! Верст шестьдесят исколесил, однако. Ноги распухли.
— Язви его! — выругалась Степка и, кинув под печку веник, которым она подметала в избе, уселась возле окна. Уже несколько дней она не находила себе места, убегала в тайгу: ждала Кешку. В назначенный день она прождала его до вечера в условленном месте, но он не пришел. Вчера был их первый «запасной» день. Степка пришла раньше времени, но встреча и на этот раз не состоялась. Она оставила между камней, под кустом, кошелку с едой и вернулась. Прибежала домой как нахлестанная, раскидала свои платки и обутки по избе, накинулась на деда и чуть не подралась с ним.
Старик тоже загрустил не на шутку. Но шуметь ему было не на кого, он взял «четырехлинейку» и подался в тайгу... И вот уже второй день подымался чуть свет и выходил на поиск, но все впустую. Удивление брало: целыми днями бродил по диким урочищам и никого не встретил, даже «бабенок», которые попадались ему раньше. Невольно напоминала о себе печальная история Кости Морозова. И тут сердце его начинало больно сжиматься, он вспоминал своего старого бога Миколу и, вздыхая, просил его не творить в тайге зла, не безобразничать и не варначить.
Степка же, замечал он, даже почернела от злой тоски, иногда у нее на глазах блестели слезы, и тогда она, насупившись, кусала губы. Она совсем перестала смеяться, хабальничать, как говорил дед. Переменилась внучка, стала такой же сторожкой, тревожно-несдержанной, как те солдатки в улусах, которые давно не получают весточек от своих мужей. Но толком объяснить, что происходит, отчего так нехорошо ей, она не умела. Ночью по-прежнему снилось что-нибудь хорошее или плохое. Она просыпалась и, вперив в темноту глаза, лежала и думала. Думала о Кешке. Почему так? Почему этот чужой русский парень не дает ей спокойно спать? Почему из ее рук вываливается всякое дело? И заимка, и дед Кайла — все стало немилым и скучным. Почему? Но она только задавала эти вопросы, а не отвечала на них. В девчоночьей душе ее вдруг просыпалась какая-то робость, а может, и стыд. И тогда хотелось плакать. Реветь в голос. А тут еще подходили к концу каникулы, и ей предстояло надолго расстаться с дедом, с тайгой и, быть может, навсегда с Кешкой. И пожалуй, больший стыд испытала бы она, если бы уехала не повидавшись с ним. Так поступить она не могла. У них оставался еще один «запасной» день...
Кешка не пытал себя тревожными догадками и не мучился так, как Степка, у него было проще: он точно знал причины, которые помешали встретиться, но от этого мало что менялось в его настроении. В назначенный день встречи как раз случилась непредусмотренная «охота» на медведя. Он шел, чтобы повидаться со Степкой, и вот тебе случай... А утром, когда дедок, дрожа от холода и пережитого страха, отпил из фляжки два-три глотка спирта и поглядел вокруг уже осмысленными глазами, Кешка подумал: «Отудобел мой дедок, повеселел маленько. А Степку вот обнадежил. Нехорошо вышло. Прости, Степычах...»
Очередного «запасного» дня он ждал с нетерпением. Ему надо было многое сказать Степке, и не только для передачи кому следует. У него кроме этого делового и обязательного накопилось что-то еще, правда пока не вполне ясное и даже сумбурное, но не сказать этого он уже не мог, особенно после «откровения» Кулака — тут он совсем потерял покой и теперь уже боялся за Степку. А вдруг... Нет, с этого дня она перестала быть для него взбалмошной и дикой, придуманной ею Диной Дзадзу. Она не была такой. И вот в этот второй из трех «запасных» дней он решил сказать ей то, о чем думал.
Чтобы не встретить «друзей», взявших за правило с утра навещать его, Кешка, стряхнув с себя сон, выбрался из своей норы, постоял, хрустко потягиваясь, затем спустился с косогора и пошел краем кипрейных зарослей. На сникшей порыжелой траве искрился налет слабого утренника; в зыбучей дымке млела тайга, но день обещал быть тихим и теплым. На место он пришел раньше и, спрятавшись меж камней, во-первых, решил как следует «обглядеть» всю ближайшую округу — нет ли тут какого-нибудь любопытного зрителя, а во-вторых, очень захотелось понаблюдать, как и откуда появится Степка, что она станет делать, когда не найдет его на месте. Он даже представил себе, как она, осердившись, ужмет губы, сверкнет глазами, а потом, быть может, в гневе ругнет его...
Времени в запасе было более чем достаточно, и Кешка решил пройтись по косогору. Не прошел он и трех десятков шагов, как заметил человека, спускавшегося с горы. Стал наблюдать за ним. И прежде чем уверить себя в том самом невероятном и неожиданном, что он узнал этого человека, Кешка ощутил на лбу липкий, холодный пот. На него шел Самодуров Петька — Петух. Почему он оказался именно здесь не раньше и не позже? Быть может, он уже выследил его и теперь идет сюда, чтобы свести счеты? И тут Кешка решил опередить события: он вышел из-за дерева и преградил Петьке дорогу.
— Ты кто?! — хватаясь за автомат, крикнул Петька, его всего передернуло. — Кто ты?
— Не ори, не дома, — осипшим шепотом сказал Кешка и поднял руку, как бы к чему-то прислушиваясь. — Минут десять назад прошли двое. И большенная овчарка с ними. Не встретил?
У Петьки остекленели от страха глаза, а посиневшие раскрытые губы дрожали.
— А ты? Ты-ы, — зажимая себе рот грязной рукой, пробормотал он.
— Схоронился за деревом. Они там шли: логом... — Кешку тоже чуть-чуть знобило. Он боялся, как бы не подошла Степка, и тогда затеянная им игра будет с позором проиграна.
— Чего теперь? Ну, чего?..
— Пошли, пока не поздно, — сказал Кешка.
— Куда? Куда идти-то? — трусливо тараторил Петька. — Чего молчишь? Ну, говори!..
— Ненадолго же хватает твоей смелости, — зло проворчал Кешка и показал ружьем направление, куда надо уходить. — Так под этим увалом и нарезай.
— А ты? Ты куда?!
— Горе луковое! Пошли, говорю!
Как вспугнутые волки бежали они, то ныряя в багряные заросли леса, то взбегая на скалистые кручи, и, не оглянувшись, не передохнув, снова исчезали в чащобе. Недобрый животный страх гнал Петьку, и будто сек его по ногам. Он не выпускал из глаз Кешку, а когда ненадолго терял его, тотчас же в нем что-то сдавало, и он, обливаясь потом, начинал метаться из стороны в сторону. Кешка замечал, как корежит и казнит Петьку страх, и, кажется, веселел от этого, ему хотелось еще и еще испытывать Петькины нервы, мстить ему за предательство, за трусость, за свои мальчишеские обиды — за все!
На вершине горы они остановились. Присели. Петьку всего било, как в припадке, лицо покрылось красными и белыми пятнами, по бороде текли слюни.
— Узнал, кто и что, или разъяснить? — скривив губы и тяжело вздохнув, спросил Кешка.
— Не надо... Узнал. Сразу узнал... Череззаплотногизадерищенский, шмыгун сопливый. Что теперь... Что станем делать?
— Отпыхайся сперва, у тебя вон борода еще мокрая, обсопли-ивился весь.
— У тебя не растет борода-то, сосунок, девка красная.
Из-за камня, встревоженный чужими голосами, выскочил полосатый бурундучок и, топоча передними лапками, уставился на людей до смешного сердитыми глазами. Петька аж подпрыгнул в испуге, схватил подвернувшийся камень и, не целясь, кинул в зверька, сразив его наповал.
— Хы!.. Борода, говоришь, мокрая, — и захохотал от бешеной радости. — Вот как бьют наши-то!
— Чем он тебе помешал?!
— А ничем. Бью галку и ворону, руку набью — сокола уложу, — бахвалился он.
— Сокола — не знаю, не уверен, а вот с бурундуком... Храбрый, оказывается, ты!
— Не думай, что наш разговор этим вшивым бурундуком кончится. Не думай! — развязно сказал Петька, ощерив щербатый рот. — К Хозяину подлизнулся, зараза. Погоди, мы еще встретимся.