— Чего так глядишь?
— Просто... — «Должно быть, он ничего еще не знает, а может, и от него скрывают, подозревают...» — подумал Кешка.
— А я не просто! — резко заметил Рыжий. — Нынче человек везде живет одинаково, ежели он не темнит: ни надеть, ни пожрать, а у него, видишь ли...
— Ты что, впервой от меня услыхал, что ему приносят? Подкармливают. Сам сказывал: у кого есть связи, тот живет.
— А я что, спорю?! Конечно, подкармливают. И тетку эту, которая таскает ему, видал один раз. Кулак и Барсук говорят, что она из бывших монашек. Старой веры. Но ведь шоколад и тому подобные штучки — их эти старорежимные тетеньки не стряпают, не выпекают в русской печи. В лавках в настоящий момент их не продают и по карточкам не дают. В Золотопродснабе — да?! А там, братец ты мой, не деньги — там боны требуются. Бумажки такие с золотой ценностью. Понятно?
Кешка конечно же понимал это и был доволен не только той щедростью, с какой Рыжий «выкладывался» перед ним, но и самой переменой в суждениях и поступках этого человека.
— Да-а, золото, — вздохнул Рыжий. — И дьявол с ним, с этим золотом! Мне лично его и так не надо, зубы вот выпадают, а его, проклятое, не взял бы... Немец в Сталинграде. Там сейчас решается и жизнь, и судьба, и все на свете. А золото — пропади оно пропадом... За каждый дом, сказывают, кровь льется.
— Неужто в Сталинграде?
— Что слышал, то и говорю.
Рыжий мрачнел и хмурился, ему не хотелось продолжать этот разговор, но Кешка теперь уже не отступал.
— Ну, а как же это, — он даже не находил подходящих слов. — Ну, оборонительные укрепления, эти доты и дзоты, преграды всякие?
— Преграды... Бестолковый ты человек. Объяснять — пустое дело, потому что нет у тебя настоящего понятия о войне, не знаешь ты, что такое война... — Растопыренными пальцами обеих рук Рыжий вцепился в лохматую голову и наклонился, поставив на колени локти. Кешка глядел на его сгорбившуюся, как у старика, спину, на эту позу отчаяния и думал: конец приходит его душевным страданиям. Но вместе с тем он понимал, что Рыжий пока еще боится чего-то. Не наказания, нет — он знает: впереди у него не лавры, а в лучшем случае штрафная рота и самый огневой пятачок фронтовой земли. Другого он боится — угрызений совести, стыда, которые станут спутниками до конца его жизни.
Поднявшись, Рыжий сказал:
— Пойдем отсюда, а то, гляди, еще заявится Баптист или Султан, или какая другая сволочь. Надоели — глядеть не могу.
— Барсук как-то заходил, курил и молчал, — сказал Кешка.
— Этот драплыга тоже на Хозяина работает. Остерегайся. Вечный дезертир и бандюга. Поехал, как все порядочные, строить Комсомольск-на-Амуре. Что-то натворил там, кажется «мокрое», и удрал. В Магнитогорск перекинулся. Там еще круче замесил дельце, и тоже пришлось драпать. Так всю жизнь и драпает от тюрьмы и от петли. Долго ни с кем не вяжется...
Привалив к лазу камень — «хозяина дома нет», — они направились в гору.
— Баптиста давно не видал?
— Да уж порядком, несколько дней.
— Он теперь не придет.
— Почему?
— Нового «братца» подыскал. Румына какого-то, Антонеской зовут. По-русски почти не тумкает. Подходящий Баптисту. День и ночь закатывает проповеди, а тот глядит как баран на новые ворота, хлопает буркалами и вздыхает.
— Откуда он взялся?
— А пес его знает. Окромя Антонески еще какие-то пацаны, вроде тебя, появились, губошлепы безусые. Покуда к Баптисту припарились, Баптист-то у Хозяина вроде санпропускника. Оружия у них нету, а он рыбкой подкармливает.
Слова «губошлепы» и «пацаны вроде тебя» укололи Кешку, но он лишь кисло поморщился и смолчал. Сели на полянку, укрытую с подветренной стороны крутым каменным склоном. Кешка лег на спину и, теребя зубами горьковатую былинку лугового цветка, глядел в небо.
— Книжки любишь читать? — неожиданно спросил он.
— Смотря какие. Больше по автоделу, по механике. Приключения люблю, особенно которые за правду...
— «Три мушкетера»?
— По правде сказать, не читал. Не попадались мне «Мушкетеры».
— А я люблю книжки, особенно которые к моим знаниям прибавку дают или что-нибудь открывают — человека, например, хорошего. Вот нынче зимой прочитал. Интере-есная книжица. Про басмачей.
— Про басмачей и я не прочь почитать. Зверье...
— Так вот в книжке такое дело описывается. Два брата, и оба — басмачи, а старший — этот даже курбаши. Ну, значит, начальник, главарь банды. И столько он людей погубил, столько зла на земле посеял — головорез настоящий! А младший брат — этот поначалу и понимать как следует не понимал, за что дерутся, за что кровь проливают и свою и чужую. А потом он, конечно, раскумекал и понял, где правда, а где зло. И не захотел он больше творить зла. Возненавидел. Но агитировать зверей, которые опились кровью, — это все равно, что вот эту скалу долбить лбом. Другое он задумал: курбаши, брата своего, предоставить куда следует. Надо же! Но дело это сорвалось: брат постарше его, силы у него побольше, а уж о хитрости — говорить нечего. Так вот... — Кешка, провожая взглядом прядь белой паутины, проплывавшей над полянкой, ненадолго умолк.
— Занятно, — сказал Рыжий. — Выходит, впустую все, не удалось провести в жизнь свою задумку?
— Удалось. Настойчивый, видать, был парень, с характером. Уследил подходящий момент, прикончил его, а голову — в мешок и привез, брата, понимаешь?.. Убил одного, а жизней, может, тысячу спас, а может, больше. В книжке написано, что сам он, этот парень, потом с басмачами сражался. Отча-янно дрался. А когда басмачей расколошматили, знатным человеком сделался. И люди никогда не упрекали его, даже очень и очень уважали. Вот это человек! А?
Рыжий молчал. В его густых медных космах запутались белые паутинки. Он тоже лежал на спине, глаза были закрыты, а выгоревшие ресницы почему-то слегка тревожились и вздрагивали.
— Да-а... Так и написано в книжке?
— Ага, даже лучше.
— Ну-ну... — Рыжий полежал еще немного, потом сел, положив на колени руки. — А ты, оказывается, похитрее Баптиста, — заметил он.
— Тоже, нашел.
— Проповедник, только в другом направлении... В общем, кто ты есть, Кешка, не мое дело и не мне судить, — вздохнул Рыжий. — Честно скажу: если бы не ты, не та наша встреча... не знаю, куда бы меня занесла жизнь. Вовремя встретились. В самый раз. С тобой хорошо. Понимаешь, чую, что возле меня человек: и силенка у него, и характер, и понятие жизни — все на своем месте. Таких уважаю. Верить, может, и не всему верю, сомневаюсь, а уважать уважаю. И рассказ твой шибко занятный.
— Так ведь это... хочешь — слушай, хочешь — нет. Не навяливаю. Надо же о чем-нибудь говорить.
— Конечно, надо. И я не против...
Внимание
Сегодня Кешка выполнил поручение Дубровина, которое откладывалось им до «подходящего случая»: побывал в трех убежищах, раскидал все пожитки, какие там нашлись, оставил о себе «память». А откладывал он это дело не потому, что в первое свое посещение пещеры у него вдруг задрожали ноги, — конечно, и потому тоже, — но он хотел узнать еще и другие места укрытия, и уж если выполнять задание Дяди, выполнять его «пошире», чтобы всем было заметно — здесь у них кто-то похозяйничал! Так он рассудил. А первая встреча с Петькой и разговор о тех «двух», что «шляются», — это, естественно, прозвучало как прелюдия к делу, конечный результат которого Кешке, по правде сказать, пока был не ясен. Вторая же встреча с Петухом как бы подстегнула его. И он понял, что откладывать уже нельзя, а то может так случиться, что это задание останется невыполненным... Но все прошло как нельзя лучше, в укрытиях никого не было, Кешка знал, когда лучше всего наведаться в эти «схроны». И теперь он шел беззаботный, довольный, как с веселой гулянки. И только когда подошел к убежищу, эту радость его будто за горло схватили. Вошло уже в привычку: прежде чем забраться в свое вольфшанце, он не только оглядывался, но и внимательно осматривал камни, кусты. И вот сейчас против лаза он заметил какие-то нитки, точно паук в его отсутствие заткал отверстие убежища паутиной. Ни к чему не прикасаясь, Кешка осторожно заглянул внутрь: там на уровне его груди было насторожено ружье — одностволка, с какими охотились деды. Дотронься до нитки — и в грудь влетит смертоносный заряд. Попятившись назад, он робко отошел в сторону.
— Вот черт! — потирая ладонью разом вспотевший лоб, прошептал он. — Неужели это его, Петуха, работка?..
Он мог бросить палку в «паутину» и тотчас бы грянул выстрел, но, подумав, решил этого не делать. «Охотник», должно быть, где-то поблизости сидит и ждет этого выстрела. А раз так — пусть ждет. И Кешка тихо отошел прочь. Ему захотелось поскорее увидеть Рыжего...
Астанай жил в удобном «двухэтажном особняке». Кажется, еще в то космически далекое время горообразования сама природа уже имела в виду, что в этой базальтовой скале со временем поселятся люди, которым потребуются уют и удобства. Пещера действительно была двухэтажной, а на «втором этаже» — еще и «балкон», откуда хорошо обозревалась вся равнина. Эти удобства и привели сюда Астаная. Кроме него, чуть подальше, в этой же несокрушимой базальтовой горе обосновались Кулак, Рыжий и Барсук, последний перебрался сюда из своего старого жилища, только чтобы не общаться с Баптистом. Кешка застал Хозяина одного, он вязал сетку. На деревянном штыре, вбитом в расщелину, висел большой моток суровых ниток и уже готовая дель сетки.
— Эге, гость! — слегка вздрогнул Астанай, когда заметил Кешку, который тихо, словно крадучись, подошел к очагу. — Садись. А я и не ждал тебя, думал...
— Перевязку пришел сменить.
— А чего менять? Заживает, и слава богу.
— Нет уж, слушайся, что говорю. Царапина от зверя — это не то, что сучком обдерешь или зашибешь камнем, — настаивал Кешка, но думал он не о здоровье Хозяина — все еще о той беде, от которой пришел сюда.
— Ну-к что, лешак с тобой — делай, что надо, — отмахнулся Астанай и, бросив сеть, принялся стаскивать рубаху, лоснящуюся на лопатках. Рана действительно затянулась и уже никакой опасности не представляла. Кешка с чисто лекарским вниманием осмотрел ее, промыл спиртом все из той же пузатой баклажки и сменил повязку.